Признаюсь, я никогда особо не вдавался в смысл его картин, не проявлял к ним особого интереса и не размышлял над ними. Поэтому я не знаю ни его места в изобразительном искусстве, ни истинной ценности картин, которые он неустанно писал всю свою жизнь.
Если говорить откровенно, то, будучи столичным писателем, я порой смотрел свысока, с пренебрежением на стремления и поиски провинциального художника, не замечал его. Я не хочу скрывать и тех моментов, когда, оказавшись на перроне старого вокзала в областном центре, я, едва ступив на землю, тут же хватался за свою сумку, и, ожидая, пока закончится моя поездка и я уеду обратно, принимал за подобострастие мою просьбу о паре теплых слов в адрес добродушного, верного друга, готового оказать мне любую услугу…
Не является ли это поговоркой «Назовешь кого-то господином, он назовет тебя рабом»? С годами я привык к его дружескому расположению и верной службе, воспринимая это как должное, как нечто само собой разумеющееся. К тому же, когда моя придирчивая, высокомерная натура сталкивалась с его небрежным, широким характером, не обращающим внимания на мелочи, казалось, что последнее уступает первому, и он, взяв мою сумку, простодушно следовал за мной.
Он и сам не особо заботился о чистоте своей одежды и внешнего вида. Когда бы мы ни встречались, он ходил с отросшей бородой и волосами, с грязными воротником и манжетами. Иногда, по долгу службы, когда мне приходилось идти на прием к высокопоставленным чиновникам в этой области, я оставлял его снаружи, у входа. Он ничуть не обижался. Наоборот, казалось, что с его плеч свалился тяжелый груз, он радостно расправлял грудь и делал легкий вдох.
На самом деле, я внутренне брезговал его неряшливым видом и старался держаться подальше. Его густые вьющиеся волосы, в которые не проникала ни одна расческа, вздымались, как верблюжья шерсть на поле, а его прищуренные глаза, едва видневшиеся из-под густых черных бровей, казалось, давили всем своим весом, вызывая во мне чувство жалости, и я спешил отвести взгляд. Его приплюснутый, короткий нос… Особенно неприятной была его дурная привычка, когда мы вместе ели за столом, постоянно потеть и часто шмыгать носом.
В последние годы, когда мои книги стали часто выходить, и мое материальное положение значительно улучшилось, я купил совершенно новую машину и с тех пор стал выезжать в поездки на своем автомобиле. Прошлым летом, когда мы встретились в областном центре, я помню, как он выразил обиду, сказав: «Почему вы не сказали, что едете сюда, я бы сам вас встретил».
Однажды, несмотря на мою занятость, он настойчиво уговорил меня и буквально потащил за собой в свою мастерскую. Сейчас точно не помню, но это была крошечная комната в углу старого сарая, служившего складом института или колледжа. Он сказал, что внутри невозможно свободно передвигаться, и стал выносить свои картины, обрамленные дешевыми рамами, по одной и ставить их в ряд у стены, подмываемой водой, с облупившимися красными кирпичами.
Была теплая весна. Природа демонстрировала все свои краски, пренебрегая другими цветами и глядя свысока. Может быть, из-за этого картины моего друга-художника казались бледными на фоне картины природы и выглядели нелепо, «стыдясь» сияющего солнца. Я не мог высказать четкого мнения, отводил взгляд от одной картины к другой, смущенно молчал.
Он, указывая рукой на картину, изображавшую пухлого, совершенно голого младенца, лежащего на зеленом лугу, раскинув руки и ноги:
— Что вы видите на этой картине? — спросил он, и его глаза сверкнули, словно скрывая какую-то тайну, неизвестную мне. — Это дитя космоса! А вот его отец… Глаза отца не отрываются от каждого движения младенца, наблюдая за ним!..
Он указал на два пятнышка на картине, похожие на две звезды, отставшие от утреннего каравана на синем небе. Я оправдывался, говоря, что я не профессиональный критик и поэтому не могу глубоко вникать в тайны изобразительного искусства.
— Нет, — сказал он, качая головой, выражая категорическое несогласие, — вы должны понять! Ведь и вы, и я, и вообще все люди на земле — дети космоса!
— Значит, и эта картина называется так же…
— Вы угадали! — сказал он, и его глаза засияли. — Она так и называется. Другого названия для нее придумать невозможно!..
После этого он взволнованно рассказывал, что все его картины связаны с космосом, потому что все идеи, которые приходят ему в голову и стремятся выйти на свет через кисть, приходят из космоса, и пытался объяснить мне более глубоко.
«Идея — это бесплотное сознание, парящее в космосе. У них нет ни владельца, ни распространителя. Но иногда они стремятся к Земле, вселяются в сознание некоторых людей и распространяются через изобразительное искусство, музыку или слово. А те, кто их распространяет, называются художниками, композиторами, писателями или философами.
Конечно, никто не может отрицать талант художника, его творческие поиски. Ведь космические идеи, которые приближаются к Земле в определенное время, в этот же момент успевают воспринять ми-локаторы не одного, а нескольких способных людей. Но ведь есть своевременное восприятие, а есть еще и его переработка, обработка и распространение! Вот что мы называем талантом, поисками, новаторством! Кто более деятелен, ищет, и, самое главное, трудолюбив, тот сможет распространить космическую идею быстрее других. И только после этого возникают внутреннее удивление, сожаление, а затем и зависть: «Эх, эта мысль и мне приходила в голову!»…»
«Действительно, — подумал я тогда. — Но это новшество не так часто пропагандируется на страницах газет, по радио и телевидению, как мы привыкли, и не так часто звучит с высоких трибун, поэтому я и не вспоминал о нем».
Когда я в этот раз приехал в областной центр, где они жили, я, сидя за обильным столом в доме одного богатого человека, с которым недавно познакомился, услышал в разговоре, что мой друг-художник скончался месяц назад. Я почувствовал себя неловко, словно этот всегдашний, заботливый, дорогой, невинный человек обиделся на меня и ушел в мир иной, не сказав ни слова. Впервые я почувствовал, насколько он был мне дорог, но теперь было уже поздно…
На следующий день я пришел к матери покойного друга-художника, чтобы выразить соболезнования, взяв с собой одного знакомого. Увидев печальные лица и скудный быт матери и сестры, живущих в крошечной двухкомнатной квартире в одном из серых бетонных коробок, я вспомнил, что он не был женат и прожил жизнь холостяком. Почему так?… Мы даже не говорили об этом… Картины… картины… Вся его жизнь, все его тайны, счастье и горе — все это были картины!.. Что же он в итоге получил от этого?
Когда мы, выразив соболезнования его старой матери и похожей на него сестре с плоским лицом и прищуренными глазами, собрались уходить, я сказал: «Если вы не возражаете, я бы хотел взять одну из его картин на память». Мать молча посмотрела на дочь. А та, повернувшись ко мне, радостно сказала: «Конечно, можно. Но для этого нам нужно пойти в мастерскую моего брата!» Я кивнул.
Мы пришли в маленькую мастерскую в углу старого сарая. Открыв большой навесной замок, сестра художника впустила меня внутрь и сказала с искренним радушием: «Берите любую картину, какую хотите. Мой брат очень любил вас!.. Он постоянно говорил о вас».
Я почувствовал себя неловко и пожалел, что не оценил по достоинству покойного друга при его жизни. Среди картин, покрытых пылью, я выбрал «Дитя космоса», которую мне показывал сам художник. Затем я достал кошелек из внутреннего кармана и протянул сестре пятитысячную купюру. Она удивленно посмотрела мне в лицо и прошептала: «Что это?» «Я знаю, что эта картина стоит гораздо дороже, — сказал я, стараясь выразить свою мысль как можно вежливее, — но пока…» «Нет-нет, — сказала она, отступая, не давая мне договорить. — Я не возьму! Разве вы не друг моего брата?!» «Произведения искусства продаются, милая. В этом нет ничего плохого». «Все равно не возьму. Вы странный…» Я растерялся, не зная, что делать. «Хорошо… хорошо, — сказал я, не желая обидеть девушку. — Только не обижайся, дорогая…» «Нет-нет, что вы! Я не обижусь, — сказала она, снова обретя прежнее расположение духа. — Я понимаю вас. Но картины моего брата я никому не продам!» «Тогда…» — сказал я, поглаживая подбородок и глядя на картины в комнате. Она поняла, что я хотел сказать, и сказала: «Действительно, хозяин этого сарая каждый день напоминает нам: «Освободите помещение или платите за него». Теперь я отдам часть этих картин в школу, где учился мой брат, часть подарю его друзьям, таким как вы, а оставшиеся заберу домой».
Я был искренне благодарен девушке, которая говорила мне правду, как родная сестра, и сказал: «А можно я посмотрю эти книги?» — мои глаза упали на книги, стоявшие на полке, прибитой к стене. «Конечно, смотрите, смотрите, — сказала она с искренним радушием, как ее покойный брат. — Ведь вы самый близкий друг моего брата. Жаль только, что вы не были рядом с ним в последние дни его жизни. Но все произошло неожиданно… Утром, выходя из дома, он вдруг наклонился в одну сторону и упал. Мы вызвали скорую помощь и отвезли его в больницу, но он так и не пришел в сознание. Врачи говорят, что у него кровоизлияние в мозг…»
«Кому теперь нужны эти картины, на которые он потратил всю свою жизнь? — подумал я. — Он знал, что не станет великим художником. Но все же не смог отказаться от искусства. Как глупый мужчина, попавший в сети красивой женщины, он безвольно подчинялся всему, терпел все. И что же в итоге? Что получилось? Неужели он сам не осознал, что получилось?..»
Внезапно меня охватил страх, и мое тело словно пронзил озноб…
Большинство книг на полке были альбомами известных художников, воспоминаниями великих личностей, мемуарами каких-то деятелей, которые «клювом птицу ловили». Среди них я нашел толстую тетрадь. Искусно написанные строки внутри, словно написанные моим покойным другом-художником, бросились мне в глаза. Прочитав всего пару предложений на первой странице, я тут же загорелся интересом, и мне показалось, что в этой тетради скрываются тайны, которые он не рассказывал нам при жизни. «Можно я пока возьму эту тетрадь… верну через пару дней», — снова попросил я сестру художника.
«Берите, — сказала она. — Это, наверное, тоже что-то ценное для моего брата. Если хотите взять навсегда, решайте сами. Здесь она вряд ли найдет своего ценителя, ведь вы хорошо разбираетесь в письме…»
В тот вечер, оставшись один в гостиной, я погрузился в записи в той коричневой тетради.
«…Осенью 1983 года я приехал в село Камысты, расположенное на склоне Карлытау, — начал он. — Все мои мысли были о том, чтобы перенести сюда природные пейзажи на холст. О-о, осенние краски этого края — чудо. Особенно тот миг перед закатом, когда появляется и гаснет оранжево-красный цвет — словно райский луч, спустившийся с небес на землю.
Само мое прибытие в это село было целой песней. По извилистой горной дороге, стоная, напрягаясь, в некоторых местах трясясь так, что казалось, вот-вот рассыплются старые кости, я с трудом добрался до дурно пахнущего желтого автобуса. Когда я вышел, держа мольберт под мышкой, с развевающимися на ветру бородой и волосами, мой вид, видимо, показался забавным маленьким детям, которые толпились и играли на улицах, и они, казалось, показывали на меня пальцами и смеялись.
Но уже на следующий день я убедился, что это село не удивляется ничему, кроме бороды. Ведь здесь полно всяких бород: и пышных, и густых, и старых, и свадебных… Даже… Нет… Не могу сказать.
Каждый день я брал мольберт под мышку и шел рисовать на склон горы. Чудо осенних красок трудно передать словами. А перенести на холст — и вовсе невозможно. Это сводит с ума! Словно бедняк, внезапно нашедший огромное сокровище, не знаешь, что делать, как унести все это, только и можешь, что суетиться и спешить.
Возможно, это природа перед зимней смертью наряжается и готовится, кто знает. Я бродил среди этих волшебных красок, обманываясь каждой из них, теряясь. Кто знает, сколько бы я еще бродил, если бы…
Да, мне вдруг пришла мысль, что среди этих тысяч красок я должен найти свою краску, пусть она будет не такой красивой, как у других, пусть не будет так бросаться в глаза, но она должна быть моей. Как, спросите вы. Конечно, из космоса! Сейчас, когда я думаю об этом, мне кажется, что между этой мыслью и неожиданной встречей, произошедшей после нее, есть какая-то таинственная связь.
Однажды, возвращаясь с горы уставшим на закате, я встретил у реки трех-четырех девочек, игравших, собирая камни, и увидел нечто ужасное, чего не видел ни в жизни, ни во сне, и застыл на месте, не веря своим глазам. Честно говоря, сначала меня охватил сильный страх. У этих совсем юных девочек, беззаботно игравших на берегу реки, от висков до подбородка росли густые, пышные бороды!? Я подумал, что это, наверное, не люди, а черти, вышедшие из воды в сумерках. Я открыл и закрыл глаза. «Астагфируллах, астагфируллах», — повторял я про себя и хотел быстрее идти к селу, но ноги словно приросли к земле, и я не мог сдвинуться с места.
Постепенно придя в себя, я понял, что борода есть не у всех девочек, а только у одной. Возможно, на закате мне показалось, и это просто девочки из этого села, играющие сами по себе, без всякой бороды. Сейчас, если я закрою и открою глаза, борода у девочки на той стороне тоже «исчезнет»… Нет. Она все еще там. В этот момент я заметил, что девочки тоже обратили на меня внимание, и одна из них громко сказала: «Эй, этот дядя смотрит на нас!» Затем они стали толкать друг друга и спешить к селу, говоря: «Пойдем! Скорее пойдем!»
Вечером я услышал от старушки из дома, где я был гостем: «Да-а, сынок, в этом селе есть такая бородатая девушка. Она родилась с волосами. Кто знает, может быть, это одно из чудес, которые Аллах хочет нам показать…»
«Как ее зовут?»
«Имя?.. — старушка вдруг не смогла вспомнить и задумалась, глядя в потолок. — Как же ее?.. — спросила она, словно обращаясь ко мне. — Вот же оно, на кончике языка. Мы так привыкли говорить «знаковая девушка», «бородатая девушка»! Э-э… да, теперь вспомнила, зовут Умит, очень красиво!..»
«Ее показывали врачу?»
«Показывали! И как показывали, водили и к врачам, и к знахарям, и к шаманам. Но ни один из них не помог…»
«Видимо, местные не смогли ее вылечить».
«Показывали и в других местах! Даже приезжал один профессор из Москвы. Посмотрев ее то так, то эдак, он захотел забрать девушку с собой, но ее родители не согласились. Это же их родное дитя, как они могли отпустить ее… Э-э, господи, это тоже судьба! Как они могли отпустить ее далеко, с такими печальными глазами…»
С того дня мне очень захотелось увидеть эту бородатую девушку поближе. Но в ближайшее время такой возможности не представилось. Она, словно испуганная волком лань, убегала от меня издалека. Не знаю, кто пустил слух, но по селу поползли слухи: «Художник из города собирается нарисовать бородатую девушку».
У меня не было таких мыслей. Я просто посмеялся и забыл. Однако мое наивное желание увидеть бородатую девушку вблизи, породившее сплетни по всему селу, не только не принесло пользы, но, видимо, ранило душу бедной девушки, и без того измученной вниманием и пересудами посторонних. Я узнал об этом позже, слишком поздно…
На следующий день, когда я собирался уезжать, вечером меня пригласили на местный праздник. Любящий веселье и праздники, неуклюжий я, не зная, что делать, стоял в раздумьях, когда старушка хозяйки дома, настойчиво говоря, выбила меня из колеи: «Сынок, не забывай о других радостях жизни, уткнувшись в бумагу с утра до вечера. Не бывает двух голов без одной, и не бывает двух животных без одной». Глядя на это, я подумал, что приглашение на праздник — это тоже «идея» этой старушки.
Тем не менее, на том празднике я не смог найти общий язык с сельской молодежью. Снова доказав свою неприспособленность к общению, я не смог присоединиться ни к одной группе и в конце концов остался один, одиноко стоявший в углу. Затем, чувствуя себя неловко, стоя как старый столб, никому не нужный, я незаметно выскользнул из шумной толпы и направился к дому.
Вдруг я услышал робкий, нежный голос из-за плетня, тянувшегося вдоль узкой сельской улицы: «Дядя!» — «Дядя, постойте!..» Я замер.
— Дядя, — снова сказал робкий голос. — Я хотела кое-что вам сказать.
— А-а… Где ты?..
— Я… я здесь.
Теперь я заметил, что кто-то выглядывает из-за плетня. Я подошел на пару шагов и прислушался, что она скажет. Она, казалось, запыхалась, словно прибежала откуда-то.
— Кто ты? — спросил я, понизив голос.
— Я… я Умит…
«А-а… Бородатая девушка?..» — подумал я про себя, удивленно застыв. Она тоже молчала. Казалось, она волновалась, не в силах сказать мне «кое-что».
— Да, что ты хотела сказать? — прошептал я.
— Дядя, пожалуйста, не рисуйте мой портрет, хорошо? Умоляю вас. Не рисуйте…
— Нет… кто тебе это сказал?
— Все в этом селе говорят…
— Я не буду рисовать твой портрет, — сказал я, качая головой. — У меня нет таких мыслей. Вообще, я… приехал сюда только писать пейзажи.
— Как?..
— Обыкновенно.
— Буквами? — она, кажется, усмехнулась. Я тоже улыбнулся.
— Нет. Пишу красками, — сказал я, радуясь ее смеху. — Мы, художники, любим говорить так. Потому что слово «пишу картину» имеет гораздо более глубокий смысл, чем «рисую картину». Поняла?
— Да. Дядя…
— Что?
— Вы ведь не будете рисовать мой портрет, да? Правда…
— Я же сказал тебе только что. Что, ты мне не веришь?
— Нет-нет, верю… Но в селе говорят, что вы нарисуете мой портрет и повесите его в галерее… Тогда… тогда все люди увидят…
Я снова растерялся, не зная, что сказать. Она снова посмотрела на меня с подозрением и страхом.
— Если… если, — снова заговорила она, задыхаясь, — вы нарисуете мой портрет, тогда… тогда я умру!
Она начала всхлипывать и плакать. Я, не ожидавший этого, совершенно растерялся.
— Кто… кто… Умит, милая, не плачь. Они лгут. Я никогда не нарисую твой портрет. У меня никогда не было таких мыслей. Разве ты не знаешь, что иногда люди так лгут. Не верь им! Поняла, не верь!..
Я протянул руку через плетень и погладил ее по голове. Затем, пытаясь стереть слезы невинной девушки, мой палец коснулся ее бороды, и мое тело содрогнулось. Она почувствовала… Почувствовав это, она быстро отдернула голову.
— Я уезжаю завтра, — сказал я, крепко сжимая рукой плетень. — Ты не волнуйся ни о чем, играй и веселись со своими друзьями, как раньше, хорошо? Я обещаю, что никогда, никогда не нарисую твой портрет. У каждого художника есть своя тема, свои мысли, свои идеи. Он хочет что-то объяснить людям через картину. Возможно, у тебя тоже есть такие мысли, Умит? Может быть, ты тоже станешь художницей?
— Нет, — протянула она удивленно. — У меня нет к этому способностей, дядя. Я не умею рисовать. Скажу вам, дядя, я… я хочу стать врачом. Прежде всего, хочу вылечить себя. Дядя… ваш разговор очень интересный. Мне нравится так разговаривать с людьми по ночам. Раньше я очень боялась вас и убегала издалека.
— Знаю… Теперь не бойся, хорошо. Не нужно стесняться. Вот, видишь, у меня тоже есть борода.
— Да. Но вы мужчина. Мужчинам она… идет. А у девушек — это позор!.. Если бы я была мальчиком, тогда все было бы по-другому. Я бы не стеснялась никого, дралась бы со всеми, даже если бы дети дразнили меня «стариком». Иногда я думаю об этом и плачу всю ночь.
— Что ты, Умит?! Не плачь…
— Если сам Бог так создал, что мне плакать, что я могу сделать, дядя!..
Мое сердце сжалось. Я не ожидал услышать такие серьезные слова от такой юной девушки. О, судьба-судьба, нет учителя искуснее и мудрее тебя, ты всему учишь.
— Ну, прощай, Умит, — сказал я, вспомнив, что завтра уезжаю. — До свидания! Если приедешь в город, не забудь связаться со мной. Скажи художник Сагындыков, все меня знают.
— До свидания, дядя! — сказала она, высунув голову из-за плетня.
Я пошел своей дорогой. Вдруг:
— Дядя, — крикнула она мне вслед. — Вы еще приедете в нашу деревню?
— Не знаю, — сказал я, пожав плечами. — Может быть, и приеду…
Но я больше никогда не возвращался в ту деревню, и мой путь туда больше не пролегал. Бородатая девушка постепенно стерлась из моей памяти, и образ ее в моем сознании стал тускнеть…
Дойдя до этого места, я увидел, что художник вырвал две-три страницы из коричневой тетради. Затем он зачеркнул и стер первый абзац продолжения. Зачем он это сделал? Это теперь вечная загадка…
Записи художника, которые у меня в руках, продолжаются так:
«… Ах, негодяй! Негодяй! Будь ты фотожурналистом, что с того, что у тебя нет ни стыда, ни совести!
Увидев фотографию в сегодняшней газете, я пришел в ярость, захлебнулся гневом и не мог усидеть на месте. Позор! Бедная девушка умерла бы от стыда, узнав, что эта фотография вышла в свет!..
Люди, увидевшие фотографию бородатой девушки в газете, жаждущей сенсаций, вытаращили глаза и показывали друг на друга пальцами. Я заметил нескольких таких людей в автобусе, на улице.
Ах, люди, какие же вы! Почему чужое горе кажется кому-то интересным?..
Негодяй, плут! Как же он умудрился ее сфотографировать?! Наверное, он, не обращая внимания на то, что бедная девушка убегала в слезах, окружил ее со всех сторон и, борясь, сфотографировал. Да, он не остановится перед такой бесстыдством. Умит даже не успела прикрыть лицо, ее густая борода слиплась и была отчетливо видна на фотографии.
Правда, я не нарушил своего обещания, данного ей. Тем не менее, я чувствую себя виноватым, ведь мы живем в одном городе с этим бесстыдным журналистом.
После этого я долго ждал ужасных новостей из той горной деревни. Я даже хотел специально съездить туда, чтобы предотвратить это неизвестное ужасное событие. Но что-то меня останавливало, и я сам себе мешал. Хорошо, что оттуда не дошло никаких плохих новостей. Со временем острота этого происшествия утихла, и сомнение, поселившееся в моем сердце, рассеялось. Даже тот плут-фотожурналист не оправдал своих ожиданий, и вскоре сенсация перестала быть таковой.
С одной стороны, я иногда думаю, что у этого странного происшествия было и положительное влияние, которое мы не заметили вначале. Почему, спросите вы? После того случая я услышал столько удивительных сведений и интересных историй о бородатых женщинах в мире. Оказывается, они даже открывали свои цирки и путешествовали по всему миру, выступая. Они не только удлиняли свои бороды, развлекали любопытных людей, но и, видимо, зарабатывали этим большие деньги и становились богатыми.
В нашем городе краски, холсты, кисти, мольберты, палитры — все, что так необходимо художникам, продается только в одном магазине в центре. Поэтому, наверное, их цены заоблачные. Бери — не бери, все равно вернешься к нам, кажется, так они думают.
Однажды, потратив все деньги, которые были у меня в кармане, я вышел из этого магазина, купив краски, и вдруг услышал сзади чей-то голос: «Дядя!» Оглянувшись, я увидел молодую девушку, улыбавшуюся мне.
— Дядя, вы меня не узнали? — спросила она.
Я, который обычно легко находил шутки, как эти парни-весельчаки, и легко очаровывал их, растерялся и честно ответил:
— Нет.
Она посмотрела мне прямо в глаза, улыбнулась и сказала:
— Вы раньше приезжали в нашу деревню рисовать…
«Ах, какая это была деревня?.. Куда я только не ездил с мольбертом, в какие дали!»
— Деревня на склоне горы… помните? Я умоляла вас не рисовать мой портрет.
— А-а!
Я, наивный, не заметив, погладил себя подбородок, словно говоря: «Так ты и была той бородатой девушкой?» — и снова совершил глупый поступок. Это было настоящим идиотизмом.
— Да, — сказала она, кивнув и улыбнувшись, хотя кончики ее щек покраснели. — Я знала, что вы меня не узнаете.
— Как же я тебя узнаю, — сказал я, пытаясь исправить свою ошибку. — Тогда ты была маленькой девочкой с развевающимися косичками, а теперь!.. Ты, наверное, уже закончила школу.
Она кивнула.
— Я закончила в прошлом году, дядя. Сейчас учусь в медицинском колледже здесь.
Вдруг я услышал в ушах нежный голос той маленькой девочки: «Я не умею рисовать, мечтаю стать врачом». Но ведь у нее была борода?..
— Вы все еще рисуете, как раньше?
Я снова и снова качал головой. «Что еще я мог делать?!»
Затем, пытаясь пошутить, я сказал:
— Ты все еще не согласна, чтобы я рисовал твой портрет, как раньше?
Она пожала плечами, словно говоря «не знаю». «Время меняет многое, дядя!..»
— Приходи ко мне в мастерскую, когда освободишься от занятий, мы спокойно поговорим, — сказал я ей.
Она кивнула и пообещала прийти, затем достала из сумочки маленькую записную книжку и протянула мне. Я написал ей название улицы, где находилась моя мастерская, и номер дома.
— Ой, как красиво вы пишете, — сказала она, улыбаясь. — Словно жемчуг!
— В детстве я очень любил уроки каллиграфии.
— Сейчас в школах таких уроков нет, дядя.
— Очень жаль…
Затем мы попрощались, и я поспешил в свою мастерскую.
…Я совершенно не заметил, как она пришла сюда, как долго наблюдала за мной. Когда я отошел на пару шагов от мольберта, чтобы понять, нужно ли немного осветлить коричнево-серый цвет, похожий на мутную воду, стекающую с горы, в углу холста, я заметил ее. Она стояла на пороге, улыбаясь, глядя то на меня, то на картину.
— Да, ты… уже пришла, — сказал я, сам не понимая, что говорю.
— Вы пели, когда работали, — сказала она. — Просто… напевали…
— Возможно. Такое бывает…
— Я никогда раньше не слышала этой песни. Как она называется?..
— Не знаю, — сказал я, почесывая затылок. — Наверное, это песня, неизвестная не только тебе, но и всем, которую можно только тихо напевать себе под нос. Что только не напевает человек в одиночестве!..
Она рассмеялась, как серебряный колокольчик. Затем попросила показать картины, которые я написал, когда ездил в нашу деревню. Как назло, я подарил пейзажи, написанные там, на торжество открытия крупной фирмы здесь. Остался только один этюд со старой рамой. Я достал его с полки и протянул ей.
Она долго смотрела на этюд, не отрывая глаз, словно видела через окно маленький кусочек той горной деревни, где родилась и выросла. Я снова и снова украдкой смотрел на ее лицо, словно искал ответ на мучивший меня вопрос. Явно был виден синеватый след, спускавшийся от виска к подбородку, неужели она бреется бритвой…
Она, наверное, почувствовала мое беспокойство и, не отрывая глаз от картины, сказала: «Я пользуюсь дорогим французским кремом. Но его действие хватает всего на два-три дня, а потом он снова начинает проявляться…»
После этого Умит приходила в мастерскую целый месяц, а затем внезапно уехала в свою деревню, не сказав мне ни слова. Прошел один день, три дня… пять дней. Только на шестой день я пришел в себя. «Ах, почему мне сразу не пришло в голову. Этот крем ведь очень дорогой, французский!..»
Я тут же оделся, вышел из мастерской и направился в клинику, где работал мой знакомый врач в центре. Этот крем действительно оказался очень дорогим!..
С тех пор я стал носить свои, как мне казалось, удачные картины туда-сюда, обходя офисы богатых людей в центре, умоляя каждого из них, говоря последние слова, и с трудом продал их за полцены, купил дорогой французский крем и, не вдаваясь в подробности, нашел общежитие Умит.
Она показала только лицо, как набожные девушки в медресе, и укутала голову белым шелковым платком.
— Ой, это вы? — она с трудом выдавила улыбку, увидев меня. Но ее глаза были хмурыми и печальными, как поверхность озера в пасмурный день.
Она хотела приготовить чай, но я отказался, хотя у меня пересохло в горле.
— Вы рисуете? — спросила она.
— Да.
— Какие картины?..
— Разные…
Я, обычно легко увлекающийся живописью, растерялся, язык заплетался, и я не мог подобрать слов, смущенно молчал. Прощаясь, я незаметно положил дорогой крем из кармана на стол…
Сегодня был солнечный день. Примерно в девять часов утра пришли два чиновника из городской администрации и купили мою недавно законченную большую картину. Они даже не торговались со мной, словно спешили уйти из мастерской в старом сарае. Из их разговора я понял, что они хотят подарить мою картину иностранным гостям, которые приедут на двухтысячелетний юбилей города Т. Толстый мужчина с салом, висевшим так, что пуговицы его летней рубашки вот-вот должны были отлететь, засмеялся: «Как легко отделались…» Наверное, не от меня, а от иностранных гостей. Впрочем, неважно, кто дарит и кому дарят, искусство должно распространяться в народе. Рано или поздно найдутся те, кто его оценит.
Ближе к обеду пришла Умит. Я похвастался, как внезапно разбогател сегодня, и предложил поехать вечером в кафе «Саялы бак» за городом. Она улыбнулась и кивнула.
…О-о, как мы счастливы сегодня! С вершины Саялы бака, глядя на ласковую ночь, окутанную, словно моя мать, темно-синим бархатным халатом, я увидел, как прекрасны белые звезды, сверкающие, как броши на темно-синем бархатном халате!…
Ах, оказывается, само счастье зависит от настроения человека, подчиняется его настроению. «Эх, счастье, я понял твою тайну, раскрыл твой секрет! Ты не можешь существовать без людей на этой земле. Именно эти печальные люди на земле, знающие и не знающие твоей ценности, возвышающие тебя и не возвышающие!» — хотелось мне воскликнуть от радости.
…Я рисую портрет Умит. Она приходит ко мне в мастерскую каждый день. Долго сидит. «Рисовать картины тоже оказывается трудно», — говорит она с удивлением. Я говорю: «Это не просто рисование, это искусство, изобразительное искусство. Здесь краски должны говорить, петь и танцевать!»
И тогда я хочу объяснить ей о священном искусстве, о таинственных мыслях, приходящих с семи небес. И, говоря, я увлекаюсь и забываю себя. Забываю и ее…
С каждым днем я, кажется, все больше привязываюсь к ней. Если она опаздывает, мое сердце тревожится, и я жду. Если она не приходит, я иду искать ее. Она стала моей второй половинкой, хранителем моей души, которая до сих пор была пуста, как старый мавзолей в глуши…
Сегодня второй день, Умит не пришла в мастерскую. Я ждал до обеда, и, испугавшись мысли, что она снова не придет, быстро оделся и побежал к автобусной остановке. Мой маршрут известен… Я уже чувствую, почему она не пришла.
Снова то же самое… Закончилось! Почему оно такое дорогое? Для нас… Конечно, для нас дорогое. Поэтому мы говорим: «Так было суждено Аллахом, мы смирились». А для богатых — ничего. Значит, они могут бороться даже с волей Аллаха?.. О, боже, о чем я говорю?..
Но теперь мне не у кого просить в долг. Я уже надоел своим друзьям и знакомым, прося у них взаймы, они стали отворачиваться при виде меня.
Я пришел в общежитие. Встретил Умит. Она снова была закутана в платок… Что мне теперь делать? Не желая никуда идти, я лег на фанерную доску в мастерской, одетый.
Утром, сидя и питаясь черствым хлебом и черной водой, я подумал, что за последний месяц я не написал ничего, кроме портрета Умит. А этот портрет, конечно, не предназначен для продажи. Он написан для себя. Он еще не закончен. Чего-то не хватает. Но я не знаю, чего именно…
Я подошел к портрету Умит и долго смотрел на него. Картина, которая вчера наполняла мое сердце светом и убаюкивала мое сердце в золотой колыбели, сегодня совершенно не понравилась. Безжизненный образ… Не красивый и не стройный. Есть какая-то искусственность… Да, искусственность! Искусственность, искусственность, искусственность…
Нет. Я не хотел видеть ее образ именно таким. Это была моя — мечта, фантазия. Мое искусство!.. Но все это оказалось искусственным. Она другая… Совершенно другая. Бог создал ее иначе. А я собираюсь идти против этого. Против Аллаха и против людей! Нет-нет! Такого быть не может. Не может быть…
Внезапно мое сознание затуманилось, и холодное чувство, словно осенний влажный туман, окутало мое сердце, и я протянул руку к кисти. Затем окунул ее в черную краску и нанес ее от висков до подбородка на безжизненный образ, стоявший, как манекен-кукла, за стеклянными витринами дорогих магазинов в центре.
Все! Никто не может противостоять творению! Никто… Все сопротивление — это фантазия. Игра дьявола.
Вдруг кто-то заслонил солнечный луч, падавший из открытой двери позади:
— Да, теперь правильно, — сказал тихий голос. Я вздрогнул. Умит, закутавшая голову белым платком, стояла на пороге и смотрела на меня, не моргая, словно призрак из другого мира.
— Да, теперь все встало на свои места! — сказала она снова. — Я знала, что так и будет. Ведь вы не Бог!..
Затем она начала снимать платок с головы…
Записи художника из случайно попавшей мне в руки коричневой тетради заканчиваются так.
***
Выйдя на балкон гостиницы и глядя на разноцветные огни города, которые, несмотря на поздний час, продолжали веселиться и гулять: «Бородатая девушка, где ты сейчас? — подумал я, взволнованно. — Ты живешь в этом городе?..»
Нургали Ораз