***
Я побывал в Катон-Карагае на Верхнем Алтае. Хотя я был там впервые, все казалось мне знакомым: величественные горы, прорезающая долину, окруженную со всех сторон, бурная река, бьющая белой пеной. Ели и кедры, взбирающиеся все выше и выше.
Орел, кружащий надо мной снова и снова, словно спрашивал: «Кто ты, откуда ты?»
Олени, испуганно разбегающиеся среди кедров.
Стога сена, сложенные на склоне.
Все это мне знакомо. Но я вижу это впервые.
Музтау, увенчанный чалмой. Издалека он выглядит грозно. Иногда он похож на человека. Похож на кого-то знакомого мне. Музтау словно движется, склоняет голову. Он становится упрямым, дерзким. Иногда он ликует, запрокидывается, смеется.
В мгновение ока начинается дождь, и в мгновение ока проясняется.
Пышная зелень, иголки кедров, украшенные алмазными каплями, сверкают в лучах солнца, пробивающихся сквозь облака, и капли-бусины переливаются всеми цветами радуги, создавая мелодичную музыку.
После этого ваш разум меняется, вы выходите за рамки обычного и чувствуете восторг, словно становитесь кем-то другим. Тогда вы думаете: вот оно, место истинной силы, место Всевышнего.
А тот орел, кружащий над вами в небе, не спеша, облетает вас, смотрит спереди, смотрит сзади: «Откуда ты? Что ищешь?» — он парит, не уставая.
Я приехал на торжество по случаю пятидесятилетия Оралхана, — сказал я, глядя в небо.
Будет устроено угощение в честь Оралхана. Ему не хватает совсем немного до пятидесяти, — ответило небо.
***
В газете, которую я возглавлял, время от времени публиковались очерки за подписью «О. Бокеев». Они сразу привлекли внимание. Авторов ведь много. Пишут авторы со всех уголков Казахстана, даже из других республик, даже из-за рубежа.
Иногда я, поговорив с отделом, сам просматриваю почту. Я отложил пухлый конверт с подписью «О. Бокеев» и прочитал его содержимое.
Почерк показался мне немного кривым, угловатым. Я имею в виду его письмо. В почерке человека тоже есть характер. По его почерку, по его словам, по его предложениям я пытался представить себе автора этого письма.
Прежде всего, передо мной предстала гора Алтай, которую я никогда раньше не видел. Как можно представить себе то, чего никогда не видел? Оказалось, автор уместил в этот конверт гору Алтай, известную своим именем и славой.
Но самого автора представить я не смог. Я захотел увидеть его. Я позвал своего заместителя Тельмана Жанұзака, протянул ему конверт:
— Вызови этого человека. Пусть придет. Командировка за счет редакции, — сказал я.
Тельман был красивым парнем. Он дышал с легкой одышкой. Он красиво улыбнулся.
— Ты заметил, да? — сказал он.
Примерно через полмесяца Тельман привел в кабинет молодого парня. Красиво улыбнувшись, он сказал:
— Это тот, о ком ты говорил… — и тут же я перебил его:
— Не говори, я узнал, — сказал я.
Когда тот парень, стоя у порога, слегка побледнев, кивнул головой, его черные волосы, ниспадающие до плеч, развевались на ветру. Его глаза были как глаза голодного волка.
Он стоял, выпрямившись, пока я не сказал: «Садись».
***
Я тоже был в Мойынкумах. Недели напролет проводил среди чабанов. Особенно один эпизод не выходит у меня из головы. К дому чабана на «УАЗике» примчался, словно одержимый, и, не успев убежать, сбил лежавшую в тени дома белую козу. Коза, получившая травму бока, попала под нож. Ее новорожденный козленок заплакал.
Приехал начальник фермы. Управляющий. Пьяный в стельку. Сам за рулем.
С этого происшествия я решил написать повесть о жизни чабанов, о жизни в пустыне. Начал…
Я отправил Оралхана, недавно пришедшего на работу в «Лениншіл жас», в командировку в Мойынкумы.
Работа в газете — с одной стороны, друг писателя. Ты видишь страну, видишь землю, встречаешься с самыми разными людьми. Находишь материал для творчества.
Газета — с другой стороны, враг писателя. Ты не можешь писать спокойно о том, что у тебя на уме, что переполняет тебя. Ты постоянно находишься в огне. Ночью тоже нет покоя. Газета выходит поздно. «Это ежедневное собрание, не приносящее народу ни гроша». Как бы там ни было, доклад и пустые слова начальников должны быть на следующий день на страницах газеты. Иначе тебе не поздоровится. Так, не закончив повесть, которую я начал…
А Оралхан через несколько лет после той поездки написал повесть «Характер песков». Вот это письмо! Если пишешь — пиши так. Иначе не марай чистую бумагу, не пачкай ее. За десять дней поездки проникнуть в суть места, которое ты раньше не видел, понять характер, психологию, быт, поведение, а главное — душу людей, живущих в этой пустыне — это дар, данный свыше только одаренным.
Иначе я тоже много раз бывал в этой пустыне. Да, обычная, тихая, извилистая пустыня. Саксаул, трава, зайцы, куропатки. Юрта чабана, овцы, собаки и т.д.
Но, глядя глазами Оралхана, я вижу эту пустынную местность впервые. Пустыня ожила. Пустыня обрела характер. Пустыня оказалась кроткой. В пустыне тоже бывает радость, в пустыне тоже бывает печаль. Литература и музыка — близнецы. Литература без музыки, без песни в сердце — не художественная литература.
Эх, как я не заметил. Как я не заметил, когда ел мясо, пил коньяк, играл в карты, охотился на куропаток с большими и малыми начальниками, приехавшими из районного центра, совхоза.
Оказалось, что внутри пустыни полно добра и зла, честности и подлости.
Бархан Оралхана (чабан) всю жизнь подвергался несправедливости; несмотря на то, что он с преданностью своему делу, не потеряв ни единой шерстинки, год за годом увеличивал поголовье скота совхоза, его имя даже не было упомянуто в районной газете. Ему даже не вручили ни одной медали.
А Сейткул (сосед-чабан) каждый год просил у него тепло, добавлял козлят к своим и, став передовым чабаном, не сходил со страниц республиканских газет. Журналисты, не разбираясь, кто есть кто, писали хвалебные оды тому, кого начальник велел хвалить.
Тогда Бархан не сумасшедший, он в здравом уме. Он доволен. Честен. Благодарен. Но где же справедливость? Разве не говорил дед Шортанбай:
Не будь алчным,
Если есть доля — стой! —
Где доля?! Он это знает. Иногда, когда грудь наполняется гневом, ему хочется бросить камень в реактивный самолет, летящий высоко над пустыней.
Бросить камень в самолет, летящий в небе, может прийти в голову только Оралхану.
Станет ли здравомыслящий человек бросать камень в самолет, летящий на высоте десяти тысяч метров?
Но здесь есть смысл. Для Бархана все начальники — от управляющего до зоотехника, директора, парторга, районного, областного, республиканского, союзного руководства — высоки. Все они высоко.
Оралхан вкладывает в уста Бархана эти слова:
«Сверху все кажется красивым, без изъянов. Поэтому меня и не замечают». («Характер песков»).
Вот в чем проблема. Если ты начальник, будь справедлив, будь рядом с настоящим тружеником. Посмотри своими глазами: кто предан делу, кто ленив. Кто идет по трудному, кто по легкому пути. Смотри. Знай. Тогда воцарится справедливость. Иначе разве мало таких, как чабан Сейткул, которые, зарезав овцу для начальников, дав им водку, дав взятку, растут на лжи?
А такой подлости в характере Бархана нет. И не будет. Начальники не любят, не хотят, не поощряют такое.
Хотя с тех пор, как Оралхан написал это, прошло почти тридцать лет, разве это чудовище не существует и сейчас? Разве оно не развилось еще больше? Так рождаются бессмертные слова.
Когда говорят, что писатель — совесть народа, имеют в виду именно такого писателя. Писатель, который, упав на колени, превозносит вождей, — не писатель, а подсолнух. Завтра, когда вожди падут с трона, этот подсолнух бросит в них камни и начнет их осуждать. Умный руководитель думает об этом, не поддается пустым похвалам. Умный руководитель, если хочет вести за собой народ, держится подальше от подсолнухов среди народа.
Наш дорогой Ореке говорит об этой философии. Эх, если бы он был жив в наше время, он бы сказал самые важные слова для души. Произведение писателя, пишущего правду, — это лекарство для общества. Если врач-специалист исцеляет отдельного человека от болезни, то настоящий писатель распознает болезни общества. Пишет, распознает — это не сразу, а воздействуя на сердца людей — придавая им мужество, глазам — свет, груди — сияние.
Оралхан в этом плане был мастером.
* * *
Я сам видел, сколько труда стоит добраться из Алматы до села Чингистай в Катон-Карагае. На двух-трех легковых машинах, перевалив через Лепси, через Аягоз, переправившись на пароме через Бухтарминское море, объехав Большой Нарын, мы с трудом добрались до Чингистая. Тем не менее, мы были группой людей. Ровесники Оралхана, родственники, ставшие братьями, бывшие коллеги по «Лениншіл жас» (ныне «Жас алаш»), ныне известные писатели: Карибай Ахметбек, Бексултан Нуржекей, Акселеу Сейдимбек, Кадырбек Сегизбай, Куанышбай Курмангали, Серик Абдраим, Алибек Аскар, Дидахмет Ашимхан, а из старших — Калхан Ыскак и я. Мы добрались с трудом. Летом 1994 года. Причина поездки: с одной стороны — 50-летие Оралхана, с другой — угощение.
А теперь для отца и матери было мечтой — посетить дом единственного сына, которого они родили после четырех дочерей, который уже оседлал коня, служит в Алматы и стал домом известного писателя. Отец осуществил эту мечту, мать не смогла. Причина: дорога — в иной мир, она не может летать на самолете.
Отца Бокея я увидел в алматинском доме Оралхана. Я пришел поздороваться. Он был небольшого роста. Много не говорил, но когда говорил, его слова были как позолоченный свинец: красивые и весомые. В его предложениях не было ни сучка, ни задоринки.
А мать Гулия казалась еще более красноречивой. Но я сам не смог с ней встретиться.
Вот от таких гениев родился Ореке, настоящий оратор. В нем была та вдохновенная, могучая сущность, унаследованная от биев и ораторов прошлого.
Дедушка Бокей был в «трудармии». Конечно, в годы войны. Он был в предгорьях Оралтая. Говорят, что быть на передовой, под градом пуль, было гораздо лучше, чем попасть в «трудармию». Там люди тоже проходили через ад.
Об этом О. Бокей написал в своей повести «Все — фронт». Те, кто был на войне, безусловно, очень уважаемы. Но без самоотверженного труда тех, кто был в тылу, откуда бы пришла победа?!
Вот здесь большая несправедливость.
Мы не видели «трудармии», но видели деревню в годы войны. Деревня была не лучше моста через болото. Пока мужчины были в центре пуль войны, их совсем юные жены, работая в центре деревенского огня, рано старели. Пламя опалило крылья юных детей, едва оперившихся, заставив их рано повзрослеть. Но они не участвовали в войне. А труд? Он не ценится.
Вся суть этой правды красиво написана в рассказе «Все — фронт», как роза. Если вы будете с наслаждением вдыхать аромат бархатных лепестков розы, шип уколет вам руку.
Боль в ладони заставляет сердце ныть. Волшебное слово, слово, исцеляющее болезнь. Общественные недуги излечиваются таким словом.
У Оралхана была сестра по имени Маншук. Окончив ЖенПИ в Алматы, она вернулась в село и стала учительницей. А теперь эта Маншук, когда дело касалось священного казахского слова, превосходила самого Оралхана в десять раз. Ее жизнь была короткой. Мы пришли выразить соболезнования Ореке. Вскоре умерла его сестра по имени Айман. Мы пришли снова. Судьба, она кружит и кружит. Отец, затем мать…
Черная буря разыгралась.
Учеба Оралхана тоже была необычной. Кажется, он окончил университет заочно. Мы знаем секреты большинства заочников, если только Бог не благословил их, как Оралхана. Большинство из них — жертвы учителей. Дипломированные невежды.
Но образование Оралхана было намного выше, чем у тех, кто окончил с «красным дипломом». В одном из рассказов он сказал, что любит Лермонтова. Потому что он сам был на него похож.
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан? —
Он декламировал это с вдохновением, с особым акцентом, как великие русские актеры, но по-своему.
Он часто попадал в бури океана. Он старался не сломаться, хотя и гнулся. Но нет тяжелее горя, чем утрата. Он болел, и когда он лежал в туберкулезной больнице, мы с Абишем Кекилбаем пришли поздравить его. За то, что он стал лауреатом Государственной премии Казахстана. Мы с Абишем были членами Комитета по присуждению премии. Он услышал новость от нас первыми.
***
Слава и почет пришли в родное село Оралхана. Его книги, пьесы были переведены на русский язык. Они начали выходить в Москве и за рубежом. Разве он не радовался? Конечно, радовался. Друзья и сверстники в такие моменты собирались в доме Оралхана, садились за богато накрытый стол, приготовленный его любимой женой Айман. Тогда Ореке раскрывался, начинал говорить, изливая поток разнообразных историй.
Небольшой кабинет внутри — музей. Различные старинные кинжалы, мечи; памятные подарки, полученные отовсюду, шлемы и доспехи предков… В углу лежит шкура алтайского медведя.
В «Лениншіл жас» («Жас алаш») работали не только писатели, но и те, кто хорошо играл на домбре и неплохо пел. Акселеу — домбрист, исполнитель кюев, Кадырбек — певец. Другие тоже не были обделены.
Оралхан тоже пел. Но его песни чаще всего были печальными. А когда он читал стихи, он зажигал. Читая «Шұға» Бейимбета Майлина, он хватался за спину, словно одержимый духом, вскакивал с дивана и вставал на него:
«… — Зачем так напрасно тратить красоту…» — начинал он медленно, протяжно:
— Вот, — сказал мой друг, — вот показался признак Шұға.
Признак Шұға! — воскликнул он, взмахнув правой рукой, словно держа кнут, вдаль-вдаль, к горизонту, изменившись в лице:
— Эх, она сама была Шұға, если уж говорить о Шұға!.. — закончил он, медленно, с печалью, с сожалением, словно всхлипывая, ставя ногу.
Сначала Оралхан хотел поступить в театральный институт, но потом, возможно, из-за ситуации в селе, не получилось. Думаю, если бы он стал актером, он бы тоже прорвался сквозь эту среду, как вулкан, увидев его образ в «Шұға».
Красивое застолье с песнями и разговорами тоже заканчивается. Собравшиеся в радости расходятся по домам.
Тогда остаются только он и Айман. Только они вдвоем. Сколько лет они вместе: вдвоем. Детей нет. Дом, который только что был полон жизни, как театр, теперь становится унылым. Тогда, возможно, из-за коньяка, который он немного выпил, или из-за того, что в доме стало тихо:
У кого один сын,
Душа на исходе.
У кого два сына,
Есть печень, легкие, сердце.
У кого три сына,
Есть скот в Бухаре.
У кого четыре сына,
Есть дорога в небо,
— говорит он, раскинув ладони к небу:
— Боже, я ведь не просил у Тебя четырех сыновей, трех сыновей, даже двух сыновей. Не пожалел ли Ты и единственного сына? Разве не хватит мне, имея единственного сына, молиться за него, умереть на его пути, жить с душой на исходе, Боже! — когда он это говорил, Айман молча плакала. Она не сердилась, не кричала. Ее жалоба Богу — только слезы.
Наконец, она ушла из жизни. Да упокоит Господь ее душу в раю.
Отец и мать Оралхана, хотя и вырастили четырех дочерей, тоже мечтали о единственном сыне. Человек, прочитавший «Все — фронт», поймет это.
Когда-то был налог «за бездетность». Конечно, такой огромный налог удержали бы с Оралхана. Тогда Оралхан, держа в руках деньги, оставшиеся после уплаты налога, говорил: — О, проклятое правительство! Ты наказываешь меня, а не тех, кто выбрасывает детей на помойку?
Разве я не хочу иметь детей?! — возмущался он.
Каждый год выходят твои книги, разве каждая книга — не ребенок? — утешал его близкий друг Оралхан.
Книгу дает мой разум, чувства, труд. А ребенка дает Бог. Разве Бог, оставивший меня без детей, не несправедлив?! — говорил Оралхан.
Наконец, Бог обратил внимание на его горе, пожалел его, и от последующей жены у него родились сын и дочь: Айхан, Айжан. Если Бог даст, они тоже выросли. Одна уже пошла в школу. Но, увы, Оралхан, мечтавший о детях, увидел их, но не успел насладиться ими.
***
Человека можно узнать по его мечтам. Человек без мечты — как тупой осел. Кто-то мечтает разбогатеть. Кто-то мечтает стать начальником. Много таких. Есть и те, кто мечтает о куске хлеба.
А теперь взгляните на мечту Оралхана:
«Более четырех миллиардов людей топчут землю, сотрясая мир своими криками. Только те, кто под землей, молчат. Если бы по воле Бога мертвые вернулись, научили бы они живых проходить этот мир безмолвно, тихо, не говоря друг другу резких слов, не нарушая покоя друг друга, установили бы мирную, благословенную жизнь, подобно жужжанию лошади, если бы предки вернулись с небес… (эх, если бы вернулись) завеса бесчисленных ужасов мира была бы сорвана, и МЫ сгорели бы в огне стыда…» («Чертов мост»).
Мы, живые, сейчас, держа шляпы в руках, склоняемся: «О, Сартр! О, Камю! О, Фрейд! О, Кафка! О! О!» В любом священном казахском стихотворении лежит глубокая философия. Оралхан, рожденный от этого казахского народа, погружаясь в глубины мысли, выносит жемчуг. Зарубежных гениев нужно уважать. А поклоняться — излишне.
А мы не ценим то, что имеем.
Вот уже ровно пять лет, как Оралхан покинул этот мир. Его книги живут и будут жить. Они дают мудрость — молодым, силу — старикам. Прибавляют счастья к счастью. Помогают несчастным.
После смерти Оралхана в издательстве «Жазушы» вышли два тома его избранных произведений. Есть ли ученый, критик, который взял бы их в руки, внимательно прочитал, проанализировал и искал бы упомянутый жемчуг на страницах книг? Если бы Оралхан, как он сам писал, вернулся из загробного мира, это было бы место, где мы «сгорели бы в огне стыда».
Нельзя не отметить, что есть те, кто пишет кое-как, от случая к случаю. Я говорю здесь о глубоком академическом, литературно-философском исследовании.
Вот-вот, через четыре года исполнится 60 лет со дня рождения Оралхана Бокея. Издание двухтомника избранных произведений в издательстве «Жазушы» в этих трудных условиях — это благо. Но помимо этого, есть еще много произведений, рожденных пером Оралхана. Они тоже избранные. Например, где «Камшыгер», где «Каска кулын», «Кер бугы» и т.д., где его пьесы, его огненная публицистика, его очерки? Если добавить к этим двум томам, то есть еще два тома.
Оралхан не всегда проходил жизнь в скорби. Были и дни, когда он сиял радостью. Но он, казалось, чувствовал тяжесть судьбы, скупость этого светлого мира, и иногда пел. Я никогда не слышал этого ни от кого другого, ни по радио, ни на концертах. Только Оралхан пел:
Думая о мире, о-о-оу, он короток, а-а-ай,
Если срубить верхушку кедра-е-е-ей, он короткий, ахау-аха-хай.
От пятнадцати до двадцати пяти-о-о-у, увы, тридцать-а-а-ай,
Все трое — три дня гостили, е-е-ей, гости, — ахау,
аха-ха-ай.
Одно из пастбищ моей земли — о-о-оу, Курымбай саз-а-а-ай,
Шесть месяцев паслись летом-е-е-ей, желто-пестрая каза, ахау,
аха-ха-ай,
Перед рассветом, как Венера-о-о-оу, рождаясь и заходя-а-а-ай,
Что поделать, о, горе-е-еей, ЖИЗНЬ коротка, а-ахау,
аха-ха-ха-а-ай.
***
Вот уже ровно пять лет, как пролетело время с тех пор, как тело Оралхана было помещено в цинковый саркофаг и доставлено из далекой Индии в Алматы. Это моя молитва, прочитанная за ту душу. Что еще сказать.
Когда мне исполнилось шестьдесят, Оралхан написал для меня всего два абзаца. Но в этих двух словах он уместил всю нашу четвертьвековую жизнь.
«Аға! Я никогда не называл Вас по имени. С первой встречи я здоровался с Вами «Аға» и с 1967 года уважаю и почитаю Вас с искренним сердцем, как родного брата. Возможно, в этой обманчивой жизни, где переднее и заднее легко меняются местами, в этом бурном и изменчивом мире могут возникнуть разногласия даже с родными братьями, но между нами с Вами за четверть века братской дружбы не появилось ни трещины (да сохранит нас Бог от сглаза). Я бы не постеснялся громко сказать, что считаю Вас, Аға, своим единственным учителем на земле, и гордился бы этим.
Когда я был еще юнцом, Вы пригласили меня на работу в республиканское издание, прочитав три-четыре моих очерка, опубликованных в газете «Лениншіл жас», когда я беззаботно жил в селе.
Несмотря на то, что я учился заочно всего на третьем курсе университета, Вы доверили мне самые сложные и ответственные отделы. С тех пор мы вместе проходим через трудные этапы в литературе и журналистике. Я иногда считаю совпадение наших дней рождения (28 сентября) добрым предзнаменованием. Вот Вы достигли вершины 60, посмотрите вниз, Аға, увидите ли Вы меня?» (1992 г.).
Последнее предложение… Страшный, ужасный вопрос. Я смотрю вниз, теперь Оралхана не видно. «Родился и зашел, как Венера перед рассветом».
Тогда… Когда я был в Катон-Карагае, в Чингистае, в синем небе парил орел, медленно кружа, глядя вниз. Наверное, это был Оралхан, улетевший теперь высоко…
Шерхан Муртаза. «Оралхан», Прииртышье. 2005 год, 7 июля
Национальный портал