Қалихан Ысқақов и Асқар Сүлейменов были ему особенно дороги. Но Аян Нысаналина он хвалил больше, чем этих двоих, называя его «мой друг, с которым мы кровь от крови». Несмотря на разницу в возрасте, их дружба была поистине завидной. Позже Аякең написал и опубликовал объемные воспоминания о своем учителе. Мы с интересом прочитали их. Вообще, все, что написано о Тәкен, не остается без внимания.
Мы знали, что если начинать хвалить Аякең, разговор неизбежно переходил к Москве, русским дамам, к его любовным историям в молодости. Но в целом, мы считаем, что его мнение о рожденных после войны соответствует выражению «верблюд любит, когда его целуют в нос». Трудно понять иначе. Он давал своим младшим братьям прозвища и обращался к ним не по фамилии или имени, а по этим прозвищам. Например, Асекең – «Сәлдесіз», Қалихан Ысқақов – «Кетік», Төлеген Тоқбергенов – «Ықылас», Аян Нысаналин – «Шырақ», Сатыбалды Нарымбетов – «Аллаһу», Мұса Рахманбердиев – «Арықдулат», одному из наших старших братьев – «текешік», другому – «бүйен бала», «нарбас», «мәлін» и т.д. Из последних он особенно приблизил к себе «послушных детей» – Әуез Бейсебаев и покойный Мұса Рахманбердиев. Среди тех, кто много тратил, был и я, как мне кажется… Свой талант мгновенно сочинять стихи он объяснял так: «В детстве я много спорил с девушками из Көзтаңбалы и девушками из Тамани, это привычка осталась с тех пор».
Конечно, что бы мы ни говорили, Тәкен – писатель, который первым поднял тему кюя в казахской прозе на такую высокую ступень. Особенно глубоко, как Тәкен, никто до сих пор не знал и не писал о шертпе-кюй. Здесь также преобладает мысль об одиночестве. Например, кюйши Сүгір не играл в окружении толпы. Его шедевры, кажется, всегда рождались в уединении. «Грудь Сүгіра зазвенела. Когда вначале буын полностью завершился, из чаши домбры вырвался печальный вздох, похожий на «дёри-дёри-дай, дёри-дёри-дай». Эти вздохи не могли сравниться и с четвертью прежних. Сүгір повторял до бесконечности, успокаивая свою печальную душу, и сидел, погруженный в себя. Погруженное лицо постепенно начало оживать. Лицо кюйши задрожало, плечи снова затряслись.
У каждого кюйши должно быть предчувствие. Это предчувствие внезапно пробудилось в груди Сүгіра. Теперь и шертис, и шымшыс изменились…»
Абикен… «Көкейкесті» он начал с самого начала. Вместо того чтобы стучать четырьмя колышками, как «Косбасар», началось с семи. Восьмой удар разветвился вниз, придав начальному слогу особую гармоничную красоту. Перекрестно ударяемая нижняя струна, долго звучав, как «тау-тауу-таулап», крякала, как гусь. В изгибах далеких, манящих мечтаний верхняя струна добавила нежный, шелковистый звук, звуки постепенно стали учащаться, удваиваться, смешивая всевозможные картины и чувства…» («Көкейкесті»)
Мы выросли, очень им восхищаясь, и поэтому, наверное, тогда бы не поверили, если бы кто-то сказал нам, что в рассказах Тәкен тоже есть недостатки. Один-два раза он читал нам вслух свой рассказ «Қараой». Сам же он, слушая, то просветленный, то хмурый, время от времени говорил: «Что ты говоришь, я так сказал? Прочитай этот отрывок еще раз» или «Отметь это место карандашом, я потом пересмотрю». Например, в одном месте этого рассказа есть строки: «У Махамбета много тех, кому он доверял, но мало тех, кто оправдал его доверие. Он даже не хочет вспоминать тех, кто его предал». «Дедушка, разве «предать» – это не устойчивое выражение, которое используется в отношении отношений между мужчиной и женщиной?» – спросил я, испугавшись. Дедушка, погладив нос, немного помолчал и сказал: «Бегун, вы знаете только постельные дела, как и раньше», – и рассердился. После этого я больше не говорил таких слов. Это выражение «предать» часто встречается и в других его рассказах. Во всех случаях оно используется в значении «обидел, расстроил». Действительно, мы видели, что многие из наших старших братьев того времени, особенно те, кто учился в школе до войны, плохо знали современные казахские терминологические термины морфологической структуры или названия частей речи, а также совершенно не знали правил постановки знаков препинания. Один наш брат, услышав категории причастия и деепричастия глагола, рассмеялся: «Это звучит как «токалша», «каймалша»». В другом месте наш дедушка пишет: «Он напоминает хафиза, который наизусть знал «Тысячу и одну ночь». Хафизом, кажется, называют человека, который наизусть знает суры «Священного Корана», а «Тысяча и одна ночь» – это, в крайнем случае, художественное произведение, а если проще – одна из многих арабских сказок?» – не спросил я. «Если верхушки высоких красных полыней, растущих редко, похожи на остров, то верхушки белых ковылей напоминают развевающийся парус». Если напоминает, то напоминает, но трудно представить. Видно, что фраза основана на стихотворении Махамбета, но кажется, составлена неправильно. У Махамбета: «Красная полынь Арки, голова крутая, дно – остров». А наш дедушка Тәкен сравнивает голову полыни (?) с островом, а верхушку ковыля – с парусом. Какой это парус, или он имел в виду «жекен»? Как бы то ни было, трудно представить. В начале этого рассказа Караой описывается как «низменность, над которой не летают птицы». В конце истории пишется: «Над Караоем летали дрофы и чибисы». Чибис – птица не пустыни, а озера. Если снова обратиться к Махамбету, вспомните его стихотворение, начинающееся со слов «Ау, чибис, чибис». Разве он не говорит: «Ты охранял озеро»? Непонятно, как чибис (по-русски – чибис) оказался в пустыне. Он также пишет: «Путешественник, пересекающий холмы, не идет медленно». Разве правильно не «пересекающий холмы»? Разве последние слова в строках «Две верблюдицы, один верблюжонок и одна лошадь» не «одна лошадь»? Говорят «бедный с одной лошадью», а не «бедный с одной лошадью». На следующей странице он пишет: «Ныне это джайлау, где высохли родники и источники». Какие родники, какие источники в Караое, ведь он только что назвал его «низменностью, над которой не летают птицы»? Он пишет: «Махамбет стоял снаружи дома, как невеста, которую долго не выдают замуж». Сравнивать батыра Махамбета («В нем есть дух пяти мужчин, данных нам») с невестой, которую выдают замуж, неуместно. Он пишет: «Не знаю почему, но он решил обойти Караой». Разве в этом месте не следует начать это предложение со слов «кто знает почему» или «почему»? Это «не знаю почему» встречается и в его рассказе «Жиендік». В «Көк қаршығада» он пишет: «Акан провел все это время в веселье. Каждый день к старику присоединялись сельские жители, и они наслаждались зрелищем, как ястреб ловит куропаток, как он ловит зайцев». Сегодня в окрестностях Кокшетау куропаток нет. Возможно, когда-то они были. Современные орнитологи исследуют орнитологию в сочетании с географическими условиями, климатом, особенностями окружающей среды. По их мнению, более вероятно, что в регионе, где жил Акан, обитали глухари или тетерева, чем куропатки. Ученые даже сомневаются, что куропатки когда-либо обитали в этих местах. Куропатки не растут и в Алтайских горах, как пишут некоторые. Они там не росли. В тех горах есть улары.
Ладно, оставим придирчивость, которая ищет блох и хочет показать знание как незнание. Есть ли кто-нибудь, кто не ошибается? В своем труде «Гамлет. Драма Шекспира» (1838) В. Белинский высмеивает распространенное в литературе XVI века многословие и болтливость, вызванные удивлением от недавно открытых, недавно узнанных фактов. У нас, казахов, это называется «даже у новой холщовой рубашки есть свой запах через два-три дня». Если говорить, то подобные «увы» есть и в произведениях классических писателей. Нужен пример? Взгляните на сказку А.С. Пушкина «О царе Салтане»:
Бьется лебедь средь зыбей,
Коршун носился над ней.
***
Бедная моя лебедь бьется,
Коршун стремится схватить ее.
(Перевод Аманхана).
Коршун (черный ястреб) не может схватить лебедя, он не может даже приблизиться к нему, не говоря уже о том, чтобы схватить. Это не водоплавающая птица, и даже если иногда она летает над озером, чтобы поймать такую большую птицу, как лебедь, она должна быть такой же сильной, как кречет, и такой же свирепой, как сапсан. А черный ястреб, как указано в орнитологических справочниках, питается в основном падалью, остатками, лягушками, ящерицами и подобными.
Подобные примеры можно найти и в произведениях Л.Н. Толстого «Казаки», Н.В. Гоголя «Тарас Бульба». «Ну, дети, пойдем», – сказал Бульба, направляясь к оседланным у ворот лошадям. В тот момент, когда он вскочил на черта (так Тарас называет своего боевого коня – Е.Р.), его пояс прогнулся под весом в двадцать пудов, упавшим на спину аргомака, и тот помчался, отпрянув» (Это тоже перевод господина Аманхана.) Что такое 20 пудов веса? Это 320 килограммов. Хотя Тарас был очень толстым, мог ли он быть настолько тяжелым, и какая это была бы лошадь, которая могла бы выдержать и нести его? Конечно, как говорится, в мире много чудес, и Бог создает людей разными. В истории были и есть люди тяжелее Тараса. Например, в Книге рекордов Гиннесса упоминается американец Джон Миннох (1941-1983). Он весил 635 килограммов. Если этого мало, то в этой книге вы найдете и сведения о том, что женщина по имени Кэрол Йегер весила 727 килограммов. Но Тараса в этом списке нет. В другом месте этой истории Тарас описывает своих двух сыновей как юношей, чьи подбородки еще не касались бритвы, а через некоторое время пишет: «Остапу двадцать два года». Хотя мы можем считать казахское преувеличение «в тринадцать лет – глава семьи», но разве может у мужчины двадцати двух лет не быть бороды и усов? Если бы он был слепым, проницательный Гоголь обязательно бы об этом упомянул.
Кто не знает пьесу «Гамлет, принц датский», считающуюся вершиной творчества Шекспира? Это, несомненно, вечное художественное произведение в истории человечества. Если присмотреться, то и здесь есть немало нестыковок. В начале пьесы молодой принц, обучающийся в Виттенберге (Германия), приходит на похороны отца, не так ли?! В то время молодые люди поступали в университет в пятнадцать-шестнадцать лет. Допустим. За это время сын придворного лорда (или, говоря современным языком, управляющего двором) Клавдия, ставший правой рукой короля Клавдия, Полоний, имеет сына Лаэрта и дочь Офилию. Гамлет влюблен в эту девушку. Лаэрт, пытаясь отговорить свою сестру, говорит: «Она еще молода». Вы слышите это в третьем акте первого акта. Этот развратник, который сам выступает сватом для своей дочери (да убережет нас Аллах!), также настаивает на этом. А в первом акте пятого акта могильщик говорит, что в тот момент, когда король Норвегии играл на кобызе и танцевал тридцать лет назад, это совпало с рождением или днем рождения юного Гамлета. Следовательно, Гамлету не пятнадцать-шестнадцать лет, а тридцать. Как может тридцатилетний человек быть молодым? Разве Абай не написал свое стихотворение «Я постарел, думаю о печали, увеличилась тоска» в возрасте сорока лет? Гете очень уважал Шекспира. Его знаменитая статья о Шекспире, к сожалению, еще не переведена на казахский язык. Более того, полный сборник сочинений Шекспира на казахском языке – дело будущего. Тот же Гете обращает внимание на следующий факт. В «Макбете» (до сих пор эту пьесу, согласно русской фонетике, называли «Макбет», на самом деле почти все европейцы, кроме русских, называют ее Макбезс) говорится, что она кормила ребенка грудью, а в другом месте – что она была женщиной, у которой не было молока.
Примеров много. Одно ясно. Лучше ли называть все это ошибками классиков, чем считать их упущениями, которые «храбрый простак, мужлан» не заметил? Внимательный редактор издательства знает, знает и должен исправить такие вещи (Тәкен көкем в таких случаях говорил «не стоящая внимания мелочь»), но классики с клыками в шесть локтей не знают этого. Возможно, наши литературоведы и критики в будущем придумают для этого термин, но, на мой взгляд, это простительное упущение, как если бы гигант не замечал травы под ногами. Конечно, если бы это было исправлено вовремя, было бы еще лучше.
Кстати, о шертпе-кюй… В последнее время много писали о Тәкен. Я молчал. И об Аскаре Сүлейменове. «Ты был тем, кто больше всех следовал за ними среди нас, почему ты не пишешь?» – справедливы жалобы моих друзей. Здесь есть и причина для обиды у супруги Асекең, Алии Бопежановой. Я не могу писать. Не хочется быть похожим на других… Если снова перефразировать покойного Жумекена, то «если старший силен, а младший слаб, то он будет расти». Некоторые из этих воспоминаний хвалят Тәкең и Асекең как великих кюйши, мастеров шертпе-кюй. Это не соответствует действительности. Называть их кюйши – это слишком. Правда, «Темиртас» Биржана, который играл Асекең, никто не может повторить. Покойный Хамаң (Хамит Ерғалиев) – первый поэт, написавший слова к кюй. Его «Айжан қызы» – это такое произведение. Объяснение Тәкең шертпе-кюй – это тоже такое явление. Никто не смог так глубоко, до мельчайших деталей, раскрыть шертпе-кюй в художественной литературе, как Тәкен. Тем не менее, он очень обижался на многих артистов, говоря: «Пустой человек, который не прочитал книгу до конца». Он знал много московских анекдотов о неграмотности, искусственном поведении, нравах певцов. Я не знаю, что стало причиной его иногда односторонних суждений об уровне интеллекта певиц и артисток, но в целом наш дедушка Тәкен думал иначе о женщинах. Для него кюй, особенно шертпе-кюй, был одним делом, а другие виды искусства – другим. Но он не вмешивался, как некоторые, в то, чтобы легко приписывать чужой кюй, чужую песню кому-то другому или противопоставлять токпе-кюй и шертпе-кюй, тем самым сея раздор среди людей. Древнегреческая пословица гласит: раб злопамятен. Рабу не нужна свобода, его единственное желание – месть, возмездие. Слова раба, ищущего в многолетнем забвении шертпе-кюй какой-то подлости, злого умысла, особенно усилились в последние годы. Казахское невежество, как сорняк, снова растет, как только его вырвешь.
Однажды я без приглашения пришел к Тәкену, когда он лежал в Доме творчества. В то время мы всегда ходили в гости к нашим старшим братьям без приглашения. Тәкен (видимо, привез Аскар Сүлейменов, потому что такие красивые вещи были только у Асекең) играл на красивой черной домбре. Честно говоря, он только играл, его ослабевшие пальцы не хотели сгибаться, пальцы и кюйши, кюйши и пальцы боролись молча, словно упираясь друг в друга. Мне вспомнилось его стихотворение, посвященное домбре Касыма Аманжолова, начинающееся со слов «Домбра, моя, ты осталась пустой». «Бозинген» Сукена не дошел до колодца и остановился на полпути на четырех колышках… («Ему нравится начало этого кюя. Буын, который кружится, как дрожь, вызывает в памяти завывание ветра, а припев похож на вой этого ветра. Наслаждение печалью убаюкивает сердце». «Телқоңыр») Вдруг Тәкен бросил домбру, встряхнулся, как ястреб, и продолжил кюй «устно», играя «трәй-тәй, трәйлім-тәй-тәй». Черная домбра лежала безжизненно. Как он сам говорил, «склонившийся поэт, как вопросительный знак», и этот образ меня и домбры я вспомнил позже, спустя много лет. Это было так. В 1995 году в Семее, на 150-летии Абая, проходившем в Чингистау, я не знаю, что осталось в памяти у кого, но из моего поля зрения не выходил момент, когда рыжий конь, пришедший первым с аламанской скачки, упал, едва достигнув финиша. Точнее, в тот момент жокей снял уздечку с быстроногого коня и побежал к финишу пешком. Бедный скакун, молчаливо передавая: «Что я могу сделать, мой дорогой. Я оказался в таком положении, я не добежал, ты добеги, не смотри на меня», – остался лежать, и слезы текли из его глаз. Я не мог забыть эту черную домбру, лежащую безжизненно на коленях Тәкең в тот момент, и его «устную игру», когда бегущий, падающий, спотыкающийся мальчик бежал к финишу. (Что сказать судьям, которые оставили этого ребенка плакать и не дали ему выиграть скачку? Разве он не следовал древней казахской традиции? А мы, вместо того чтобы поблагодарить его, подозревали его в нарушении заранее подготовленного сценария. Да… каким бы крепким ни было мужское тело, бывают моменты, когда, оставшись наедине, оно освобождается и выдавливает слезы. Где сейчас тот юный птенец, который с пеленок попал в несправедливость? Я часто вспоминаю тебя, мой дорогой…)
Наше понимание поэзии Тәкең мы находим в литературных тропах классической русской литературной школы. Многие из старших братьев высказали свое мнение о моей первой книге. Всем им спасибо. Оставим похвалы и награды. По моему мнению, большинство из них было сказано из отеческой заботы, чтобы не расстраивать молодого, начинающего человека. Среди них был Тәкен, который критиковал и говорил правду. Прочитав мою строку «Твой сон, как сон в неурочное время», он сказал: «Казахи не спят в неурочное время, это плохая примета, как может человек, который не спал, видеть сон? Вы не знаете обычаев, верований». Однажды, зайдя к нему поздно вечером, я увидел, что дверь открыта, он, видимо, вернулся поздно от гостей, и спал в комнате, вытянувшись во весь рост. «Вот что такое сон в неурочное время», – подумал я и засмеялся. Но ему не сказал. Еще одна его резкая критика моих стихов была следующей: «На севере люди говорят слова полностью, на юге – проглатывают конец слова. Например, вместо «болып» говорят «боп», вместо «келіп» говорят «кеп». Тебе лучше уменьшить количество этих «боп» и «кеп». И что такое «баратқан»? Правильно будет «бара жатқан». Я внутренне признавал правильную, уместную критику, но попытался пошутить: «Дедушка, «бару» – это одно, а «жату» – другое?» Он обиделся и сразу же прекратил разговор. «Вы, молодежь, я имею в виду вас, старших и младших, склонны к шуткам, поэтому вы не растете и не развиваетесь», – начал он и привел несколько примеров из произведений писателей, которых мы считаем опытными. Он путал нас, двадцатилетних, с нашими старшими братьями, которым было за сорок. Я, конечно, слушал равнодушно, с видом «какое это имеет ко мне отношение», но через некоторое время он снова набросился на меня. «Ты, кажется, веришь всем этим хвалителям, вот что такое поверхностность, друг мой. Никто не слышал от меня много похвалы. Видишь, в конце концов я остался один», – закончил он, добавив известное выражение из шымкентского макъама. Возможно, есть много «мастеров» шымкентской брани, но я еще не встречал казаха, который мог бы так ругаться, как Тәкен, делая особый акцент на букве «ш» в начале слова и превращая глухой звук в гласный. Это был акцент, который мгновенно сводил на нет закон сингармонизма (гармонии звуков), изученный и устоявшийся в современном казахском языке. Погладив нос, он похвалил какого-то таджикского писателя. Он задел каких-то казахов. В тот раз я впервые услышал, как он сказал: «Когда я умру, некому будет защищать казахское слово».
Это было время, когда в народе только начинало звучать мнение о том, что казахская поэзия сильно развилась, а проза отстала. Наш дедушка был категорически против этого. Мы много раз видели, как он критиковал, высмеивал книги своих современников-поэтов и стихи определенных людей, говоря: «Вот и все, что мы достигли в поэзии». Особенно плохо отзывался о четырех-пяти поэтах-старших братьях, я не знаю, почему он так на них нападал. На самом деле, они не были такими уж плохими поэтами, как говорил наш дедушка Тәкен… В то время мы многого не знали, были молодыми поэтами, не подозревающими о подстрекательстве, провокации, обмане, ложных обещаниях… Некоторые из нас, молодых, которые входили в его комнату, тихо уходили, некоторые из них еще живы, некоторые умерли, и после бесед с ними Тәкен, который обычно не выходил из дома, обязательно посещал собрания в Союзе писателей и выступал. Мы знаем, что позже он очень сожалел о таком поведении. Например, он корил себя за нападки на Тахауи Ахтанова и позже ругал «братьев-прозаиков», которые его подстрекали. А однажды, обидев редакторов издательства «Жазушы» без причины («Я обманул их и забрал их деньги, этих собак», – помню я), он то раскаивался, то снова возбуждался, говоря: «Нет, они сами этого заслужили». Мы выросли вдали от таких грязных дел. Я не знаю, о чем шла речь, какие деньги, от кого он их получил, зачем получил. Можно было бы обойти этот момент, не вспоминая его, но я хотел сказать, что обман и получение денег – это не то, что мог сделать Тәкен.
Он махнул рукой и говорил: «У русских есть только один поэт, и у казахов тоже только один поэт. Остальные – подделки». Русским поэтом был М. Лермонтов, а казахским – Абай, из двух. Мы тогда не интересовались, почему он так любил Лермонтова. Он подарил мне перевод его стихотворения, начинающегося со слов «Я устал и загрустил». Я не могу найти этот лист бумаги, написанный его крупными, неуклюжими буквами. Возможно, он найдется позже среди бумаг. “Я к одиночеству привык // Я б не умел ужиться с другим // Ни с кем в Отчизне не прощусь // Никто о мне не пожелеет”. С возрастом любишь мысленно возвращаться на пройденные пути, и тогда понимаешь, что внезапно открываются новые, ранее незамеченные вещи. Мы, конечно, читали этот отрывок из «Стансов» Лермонтова и раньше, но сколько раз мы его пропускали или пролистывали. Завершая воспоминания о нашем старшем брате Тәкен, мысль «Почему этот человек так сильно любил Лермонтова?» пришла мне в голову, и, пересмотрев, мы убедились, что в словах моего дедушки есть смысл. Лермонтов действительно поэт одиночества. Когда твои дела идут в гору, когда ты на пике, этого поэта не читают. Он начинает надоедать уже после двух стихотворений. Он поэт униженных и оскорбленных. Только Лермонтов – это поэт, который станет твоим спутником, которого не найти, который не обманет, не предаст, настоящий друг. Бедный Тәкен… Когда-то Белинский сказал о Лермонтове: «Это поэт другой эпохи». Возможно, наш дедушка Тәкен, когда писал о сал-сери прошлых веков, сильно сожалел, что не родился в то время, или радовался, что они не родились в наше время? Каждый раз, когда я читаю строки Лермонтова «Одинок я нет отрады, стены голые кругом», я думаю о моем дедушке. В своей статье о замечательном поэте Аманхане Алим я привел пример одного неприятного разговора о поэзии нашего старшего брата Тәкең. Хотя он и отшучивался, говоря: «Пустые слова хороши для смеха», его слова о себе: «Я, по сути, в ряду культурных поэтов. Таких, как я, в Казахстане мало» заставляют задуматься. Это тоже одна из областей, которая еще не исследована. Его монография об Абае под названием «Загадочная душа» и статьи о Касыме Аманжолове – это темы для отдельного разговора. Особенно его анализ стихов Абая, несомненно, заставит будущих ученых многократно возвращаться к этой теме.
Прошло много лет с тех пор, как Тәкен ушел. Рассказ о Тәкен, которого мы знали, не закончится за одну ночь. Но что тут удивляться, каждое поколение открывает своего Тәкең. Каждое поколение по-новому узнает пути, проложенные нашим дедушкой, находит их с другой стороны. Мир, который будет возрождаться, омолаживаться, обновляться…
Есенгали Раушанов,
Лауреат Государственной премии
Газета «Túrkistan»