Книжная торговля сегодня
Когда-то мы старались следить за мировой литературой, насколько это было возможно. Здесь стоит отметить один момент. Я из семьи казахских писателей, которые в свое время не смогли освоить иностранные языки. Мы не могли читать классику Запада и Востока в оригинале, потому что не знали языков. Однако мы восполнили свои пробелы, читая по-русски, потому что русская культура — это бодрствующая культура, которая следит за всем, что стоит изучать и осваивать в мире, изучает и осваивает это. Поэтому мы познакомились с основными явлениями мировой культуры через русский язык.
Любая великая культура ставит на службу себе любую социальную формацию. Русская культура, литература была передовой культурой, литературой и во времена социализма, несмотря на существенные недостатки. А после распада социалистической системы и перехода к новой социальной структуре она снова поднялась на новую высоту. Здесь мы говорим только о книжном производстве в России. Литературы, которая осталась от российской системы книжной торговли, привезенная к нам, в Казахстан, и продаваемая там, — огромное количество. Современная российская переводческая школа — крупнейшая в мире. По нашим сведениям, ни одна страна в мире не переводит столько, сколько русские. Столько не переводят. Конечно, чтобы утолить жажду страны, которая долгое время находилась за «железным занавесом», отставая от мировых литературных и культурных процессов, нужно много переводить. Вот причина возрождения русского перевода. Однако здесь возникает одна проблема. Русская переводческая школа начала много переводить не только зарубежную классику, но и жанровую литературу. В результате, хорошая и плохая — зарубежная литература хлынула в Россию морем. Раньше было «легко», потому что литературные деятели, сидевшие в Москве, решали, что должен читать советский человек, а что нет. Поэтому вся мировая литература уместилась в 300-томную серию под названием «Всемирная литература». Конечно, Максим Горький, основатель серии, был вестником мировой литературы, очень образованным, эрудированным человеком. Упомянутая серия действительно была сборником, вобравшим в себя наиболее значимые литературные явления мира. Однако истина в том, что необъятная мировая литература не могла уместиться в 300-томную серию. Помимо этого, были «счастливые» зарубежные поэты и писатели, которые нравились нашей идеологии. Их издавали томами. А те, кто не нравился, оставались в стороне. Например, мы только недавно узнали о японском классике Юкио Мисиме. Известный писатель Абдижамил Нурпеисов, его дочь Шуга, — человек проницательный, образованный, эрудированный. Именно Шуга познакомила казахских интеллектуалов с московскими традиционалистами. Именно Шуга первой привезла в Алматы в начале 90-х годов роман Юкио Мисимы «Золотой храм» (в то время в Алматы только формировалась книжная торговля нового типа, поэтому упомянутый японский классик был неизвестен в Алматы, хорошие книги мы тогда доставали через людей, ездивших в Москву). То есть, проще говоря, более половины нашей образованности, эрудиции в советское время было идеологической образованностью, идеологической эрудицией.
Теперь с распадом системы развивается новое явление. Русские переводчики, многие из которых заключили договоры с нынешними гигантскими издательствами, начали много переводить «легко читаемую», «легко усваиваемую» массовую литературу. В результате, неопытный читатель сегодня растерян посреди этого потока литературной продукции. Прежний цензор, хоть и был служителем идеологии, был образованным человеком с вкусом. Этого цензора больше нет. Кто теперь укажет направление в литературном потоке? Здесь возникает вопрос: не является ли критиком тот, кто знает направление в литературе, где наши критики? Конечно, тема критики в советское время — очень сложная тема. Состояние советской литературной критики можно понять только путем специальных, комплексных исследований. Мы думаем, что в будущем наши молодые ученые восполнят этот пробел. Здесь мы сочли нужным дать лишь поверхностное представление об общей структуре, облике и природе советской литературной критики.
Прежняя критика
Если сравнить литературную ситуацию в царской России до Октябрьской революции и литературу в Советском Союзе после революции, то вы заметите, что в царской России было гораздо больше свободы. В царской России М. Лермонтов писал: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ». Он писал: «Придет тот год, России черный год, Когда царей корона упадет». Демократическая литература в духе критического реализма беспощадно вскрывала все пороки Российской империи. В то время не было писателя, который бы так высмеивал русское общество, как Гоголь. Карикатурные образы из «Мертвых душ» до сих пор актуальны в русском обществе. Достоевский и Чехов, один в гротескной, другой в изящной манере, раскрыли и обнажили самые глубокие, темные стороны русского характера. Была ли такая критика, такая литература возможна в советском обществе? Конечно, нет.
По мнению некоторых исследователей, в советском обществе изначально не учитывалось общественное мнение. Когда началась Февральская революция и Ленин собирался вернуться в Россию, он получил подробные инструкции от германского военного правительства о разгроме Западного фронта и свержении Российской империи. Там вождь пролетариата пообещал своим немецким хозяевам: «Приеду и первым делом уничтожу общественное мнение. В России такого нет и в помине».
Ленин выполнил свое обещание. В результате мы и наше общество сформировались такими.
По мнению некоторых культурологов, жестокость политического режима является главной причиной расцвета литературы, театра и кино. Однажды молодой литератор задал Аскару ага вопрос на эту тему. Тогда Асеке, немного подумав, ответил: «Если так, то в чем проблема? Усильте гнет, и искусство само собой разовьется. Однако, я думаю, даже в этом случае должны быть талантливые люди, которые противостоят этой системе, этому политическому режиму. Жесткая политика не может механически порождать искусство». На подобный вопрос Владимир Войнович получил ответ в одном из интервью. Тогда известный диссидент ответил так: «Жестокость, даже если она есть, не должна быть неразумной. Должна быть предоставлена определенная свобода. Даже в условиях жесткой политической ситуации при царе Николае I такие писатели, как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Чехов, смогли донести до народа свою основную мысль. То есть, царское правительство, беспощадно наказывая своих политических врагов, террористов, было толерантно к искусству. Жестокость сталинской власти к искусству была чрезмерной, беспощадной. Поэтому накануне смерти тирана (Сталина) у нас не было ни литературы, ни театра, ни кино. Искусство пробудилось от своего мрачного сна только в период «оттепели» после Сталина. Но, к сожалению, это было «пробуждение» поверхностное. Почему так произошло, я сейчас не могу объяснить. Я думаю, что любой писатель, если он намерен сказать хотя бы немного правды, найдет много недостатков и изъянов в жизни своего времени. А это не понравится правителям, которые создают реальность по своему желанию, а не на бумаге».
Саму литературную критику, в целом искусствоведческую критику до упомянутой оттепели трудно назвать критикой. Известно, что советский тоталитарный режим прошел три этапа. Первый этап охватывает период с 1920 года, когда закончилась Гражданская война, до смерти Сталина в 1953 году. Этот 33-летний период — самый страшный, как дурной сон. В это время голос правды угас, общественная мысль ослабла. Только непрекращающиеся репрессии. По словам поэта Магжана, «Ночь. Кровь волнуется». Говорить о художественной критике в это время было неуместно. Статью Ленина «Партийная литература» заменила все художественное мышление. Единственным законом для всей семьи искусства, не только литературы, было это «гениальное» наставление. Верность партии, идеалам коммунизма заменяла художественность. Между художественной критикой и цензурой нет никакой разницы. Обычно из книги, прошедшей цензуру, а затем издательство (у которого тоже есть свои идеологические стражи), вы не могли найти никаких недостатков. Потому что эта книга доказала свою верность заветам Ленина, идеалам коммунизма — и все. Ее художественность, ее цель, ее благословение, ее доля — все это. Больше об этом произведении сказать невозможно. Затем наступил период «оттепели». Тоталитарная система немного ослабла. В этот период начали появляться первые образцы критического мышления. Конечно, лидером здесь были центральные литературные организации, писатели России. Насколько можно вырваться из социалистического загона — определяли русские литераторы, имевшие хоть какое-то преимущество перед другими.
Однако, как говорится, «и бюллетень нужно уметь правильно читать», здесь тоже нужно быть внимательным. Есть поговорка: «Что позволено Юпитеру, то не позволено быку». Есть вещи, которые можно говорить только русским, а деятели искусства других народов стараются держаться подальше от этой опасной зоны. Но в любом случае, в этот период появились редкие образцы яркой мысли. А затем наступил период социальных волнений, начавшийся в декабре 1986 года. Россия до сих пор не хочет признавать историческое значение декабрьских событий. Однако, правда есть правда, цепочка событий, приведших к распаду Советского Союза, берет начало от этого декабря в Алматы.
Каждый вышел из Советского Союза с разным багажом. Хотя прошло почти четверть века с момента обретения независимости, казахская художественная критика до сих пор находится в подвешенном состоянии, на перепутье девяти дорог. Наше понимание независимости непонятно. По нашим расчетам, мы стали независимой страной в 1992 году. Да, стали. С точки зрения международного права. Но наше сознание еще не стало независимым. Независимость (здесь мы говорим о духовной независимости) — это не то, что один дает другому. Можно быть свободным, независимым, сидя на дне сорокасаженной темницы. Все зависит от внутренней свободы человека. Наша художественная критика — это не что-то отдельное от нашей внутренней свободы, духовной независимости. Точнее, это отражение нашего внутреннего мира в художественной критике. Насколько велик уровень нашей демократической культуры, настолько мы и демократичны. В связи с этим вспоминается один случай из моей жизни. В середине восьмидесятых годов я сдал свою первую прозу объемом около двенадцати авторских листов в издательство «Жалын». Хочу отметить, что «Жалын» изначально было организовано для молодых литературных сил, для публикации первых произведений молодых поэтов и писателей. У меня были большие надежды. Моя рукопись пролежала в издательстве шесть лет. Каждый год ее отвергали по закрытой рецензии, клали в шкаф, хранили до следующего года, то есть до следующего отвержения. К моему счастью, в то время на должность заместителя главного редактора издательства «Жалын» пришел известный писатель Курмангазы Караманулы. Однажды, просматривая рукописи отдела прозы, Курмангазы ага наткнулся на мои рассказы. Прочитал. Затем вызвал начальника отдела и спросил: «Почему вы держите эту рукопись шесть лет? Это же состоявшийся писатель».
Начальник отдела сказал что-то про «закрытую рецензию», на что Курмангазы ага ответил: «Я не верю в закрытые рецензии, на что вы смотрите? Вы разбираетесь в прозе, у редакции есть свое мнение». И он издал приказ подготовить рукопись к производству. Хочу отметить, что начальник отдела прозы или старший редактор, не помню, назовем его Камысбай, был действительно хорошим, скромным человеком. Вскоре мы выпустили общую книгу под названием «Ранняя осень» вместе с двумя авторами, чьи книги тоже долго не могли выйти в свет, итого нас было трое.
Прошло несколько лет. Теперь пример из нашей независимой жизни. Однажды, работая в журнале «Жұлдыз», я столкнулся с одним автором, пришедшим в редакцию. Назовем этого автора условно Айранбай. В ходе разговора мы вспомнили, как трудно было издавать книги в советское время. Я рассказал историю, судьбу своей единственной книги. В это время Айранбай, который только что вел со мной приятную беседу, сильно изменился в лице.
— Говори осторожнее, брат, — сказал он, изменившись в лице. — Я работал с ним. Он (то есть Камысбай) — замечательный человек. Не трогай его.
Я был поражен.
— Я сказал, что мою рукопись шесть лет не издавали. Разве это можно назвать «трогать»? — спросил я, пытаясь объяснить суть дела.
— Ты врешь, — сказал Айранбай. — Он не такой. Он замечательный человек.
— Я не говорил, что он плохой человек, я просто сказал, что мою книгу задержали и не издали, — сказал я. — Я не видел в нем дурных черт. Он вежливый, скромный человек.
Айранбай перешел на повышенный тон.
— Брат, закрой рот. Какой же ты упрямый человек. Я сказал — значит сказал.
Вдруг мне пришла в голову замечательная мысль. Наш разговор с Айранбаем на самом деле был экзаменом на казахскую независимость. Я понял, что по этому одному разговору можно судить о понимании казахами прав человека, свободы слова, свободы мнений. Я осторожно, постепенно подверг Айранбая различным тестам. Испытание дало удивительный результат. Теперь я попытаюсь в двух словах описать природу Айранбая, его основу, или, как сказать, что такое Айранбай.
Айранбай считает, что в мире существует только одно познание, и только одно мнение, вытекающее из этого познания. Это познание, мнение Айранбая. Ему нельзя противоречить. Его друг может быть последним подонком, но ты должен учитывать настроение Айранбая и ничего о нем не говорить, а если говоришь — только хвалить, говоря о «хороших сторонах». Айранбай, светлой памяти, везде навязывает только свое познание. Быть моим другом, или быть со мной в одном обществе — это значит это. Если подчинишься — это, а если нет… Дальше — «казахская борьба». Ты не успеешь понять, откуда пришло несчастье. И самое замечательное, Айранбай верит в демократию, плюрализм, то есть свободу мнений, свободу слова.
Однажды я зашел в акимат Алмалинского района. Закончив свои дела, я зашел в столовую, чтобы пообедать, так как было время обеденного перерыва. В столовой сидел Айранбай с несколькими людьми.
— Ты передумал? — спросил он, глядя на меня искоса.
Он говорил о Камысбае. Я засмеялся. Я сказал, что не передумал. Он спросил, почему я смеюсь. Я ответил, что смеюсь не над вами, а над чем-то другим. Хорошо, сказал он. Внешне — я трус. Но это не так. Я боюсь таких людей, как Айранбай, которые превратились в злокачественную опухоль. Скажешь малейшее возражение — и ты пропал. Ты найдешь непримиримого врага. Я видел не только Айранбая, но и позже, в независимой жизни, моих сверстников, которые страстно жаждали независимости, свободы мнений, свободы слова, свободы, но при случае без колебаний попирали права человека. Тогда я понял, что независимость еще далека от казахов.
От нашей сегодняшней художественной критики, от нашего понимания искусства в целом до сих пор доносятся отголоски тоталитаризма, сталинизма. И, уважаемый читатель, как видно из приведенного выше примера, не только наше понимание искусства, но и наше понимание общества, человечества, человеческих прав, истории, в целом наше сознание поражено тяжелой болезнью. Не говорит ли главный герой одной из драм Шекспира: «Цветок, который мы называем розой, разве он не будет так же благоухать под другим названием?» Что такое название явления? Сталин умер шестьдесят лет назад. Но что изменилось от этого? Сталинизм продолжает жить под другим названием. Мы — общество насилия. Каждый из нас — Сталин, каждый — фюрер. Мы не признаем, что оппонент напротив — тоже человек, что у него есть свое понимание бытия, жизни. Ради моего настроения, ради моего «Я», мы делаем несуществующее существующим, а существующее — несуществующим. Мы хотим победить, а то и убить человека, чье художественное познание, эстетический вкус отличаются от нашего.
Мы надеялись, что эта болезнь уйдет вместе с теми, кто родился и вырос во времена Сталина. Этого не произошло. К сожалению, нет, не к сожалению, а к нашему несчастью, эта болезнь заразила и нас. Вспоминается один случай. В прошлые годы я написал объемную статью, анализируя поэтические узоры одного молодого поэта. Через некоторое время на сайте «Abai.kz» состоялась интернет-конференция с моим участием. На этой конференции упомянутая статья предстала передо мной как обвинение. Все вопросы сводились к «Почему вы пишете статьи?». Я был удивлен. Наше поколение переживало: «Почему старшие не пишут о нас, почему не обращают внимания, почему не дают благословения?». А нынешнее молодое поколение переживает: «Почему вы пишете о нас, почему обращаете на нас внимание, почему даете благословение?».
Конечно, я не из тех, кто пишет по чьему-то указанию. Я отложил это «мнение» молодежи в дальний угол своего стола. Пусть остается как факт. Понадобится позже.
Пробуждение в красоте
Что такое стих? Что такое вкус? Что такое новый узор, новизна?
Пророки квантовой физики С. Вайнберг, С. Хокинг утверждают: «Наука в конечном итоге придет к единой теории, которая сможет объяснить все тайны творения». «После этого человек станет истинным властелином бытия. После этого нашу цивилизацию не сможет разрушить никакая катастрофа». Таково мнение великих ученых, отвечающих за каждое свое слово.
Я тоже мечтал. Я мечтал о создании единой теории, которая примирила бы различные течения, различные понимания в искусстве, объединила бы их и, наконец, смогла бы объяснить все явления культуры и искусства, в чем никто не смог бы усомниться.
Я много читал. Я понял, что у каждого века, каждого общества, каждого племени есть свое уникальное понимание искусства и культуры. Время шло. Я вырос. В это время я понял, что все мое первое понимание было лишь внешним проявлением. Я убедился, что бесчисленные течения, понимания, идеалы-стремления, сотни «измов» в мировой культуре — это, в конечном итоге, лишь различные формы, грани, проявления одной культуры, одного великого духа.
Чтобы слова не были пустыми, приведу пару примеров. В китайской культуре говорится о равновесии двух видов энергии — «инь» и «янь». Российские ученые определили, что одна из этих двух энергий — углекислый газ, другая — кислород. Гармония этих двух материй поддерживает равновесие человеческого организма, сознания, настроения. А внутренняя гармония человека влияет на внешний мир. Таким образом, общество обретает гармонию. Цепочка продолжается до космической гармонии.
У японцев есть эстетическая школа под названием «саби». Вкратце, это привычка наслаждаться жестокими зрелищами. Горящий и тонущий в море корабль — это тоже красота. А в нашем эпосе (здесь я говорю не о героических сказаниях или других отдельных явлениях) от такой эстетики не уйти.
Следовательно, противоречия, непонимание между культурами во многих случаях являются лишь борьбой за буквы, проявлением терминологического непонимания. Следовательно, единая теория, которая в конечном итоге приведет человечество к миру, возможна…
Эта теория не только сблизит различные национальные школы в искусстве, в культуре в целом, но и, в конечном итоге, породнит все племя под названием человек. Конечно, это сказано с преувеличением, но если убрать высокий романтический пафос, вы заметите, что эта теория не так уж далека от истины.
Нет вражды — есть только разные ракурсы. Люди не враги друг другу — есть только разные точки зрения, позиции в постижении истины, правды. Верьте или не верьте — так говорят последние теории искусства.
Итак, опираясь на эти теории, мы можем сказать: искусство (здесь не будем разделять поэзию, живопись или музыку, разные жанры) — это пробуждение в красоте.
Один великий мыслитель Запада сказал: «Если все в стране думают одинаково, значит, никто ни о чем не думает, ни у кого в голове нет никаких мыслей» («Если все думают одинаково, значит никто не думает»). В советское время силой непрекращающихся репрессий все уровни мышления были приведены к одному уровню. В результате все общество стало как один человек. Один человек без всяких сомнений, колебаний в мыслях. А на самом деле, это был один человек без всяких мыслей в голове. Соответственно, поскольку вся страна думала одинаково — писала одинаково. В литературе это называется «моностиль». А поскольку письмо является прямым отражением мысли, то, в конечном итоге, можно сказать, что никто ничего не написал. Конечно, были потрачены тонны бумаги, кипы чернил. Однако, поскольку в обществе не было никакого движения мысли, наличие или отсутствие такого письма — одно и то же.
Итак, все общество бодрствует во сне. Именно в такой момент пробуждается один человек из спящего человечества. Этот человек видит, что свобода в обществе на самом деле является цепями, что человек находится в угнетении, что небо не синее — а серое, короче говоря, видит всю правду мира без пятен и прикрас. Вот этого человека назовите поэтом.
Если искусство — это «пробуждение в красоте», то что красивого в страдании, цепях, сером небе? На это мы скажем, что сострадание к страдающему человеку — это одна из черт искусства, одна из граней красоты.
Пробуждение от сна, охватившего общество, — это пробуждение на новом языке, в новой языковой реальности. Если я не ошибаюсь, у Иосифа Бродского есть термин «проснуться в языке», то есть «пробудиться в языке». Вот в чем смысл языковых экспериментов, которые проводят некоторые молодые писатели, если говорить кратко.
Однако здесь есть один момент, требующий особого разъяснения. Это разъяснение касается графомании. Семантика термина: «графо» или «графика» — «письмо», «мания» — «болезнь». То есть, «болезнь письма», «недуг, который не может сидеть без письма». Есть афоризм: «Графоман — самый верный человек литературе». Графоман никогда не просит гонорара за написанное. Пишет бесплатно. Даже если развитие литературы остановится, письмо графомана не прекратится.
К графомании относится кризис, застой, характерный для периода перехода от одного метода письма к другому, от одного «изма» к другому «изму». Графоман не знает, что такое кризис, и самое замечательное — в графомании тоже есть рост, развитие. Есть оттачивание «мастерства». Однако упомянутый выше афоризм — это не вся правда. Потому что графоман верен не литературе, а только письму. А письмо и литература не всегда равны.
Для него интересно, дорого само по себе письмо, появление кривых букв из-под пера. Для него появление буквы — это явление, равнозначное началу творения. Конечно, графомания — это не случайное явление, выходящее за рамки человеческой природы. Согласно науке сиоматике, человек в своей жизни повторяет историю творения человечества и его последующего развития.
То есть, человек в течение своей жизни, одной судьбы, «быстро» повторяет и «быстро» проходит историю человечества, насчитывающую сотни тысяч или миллионы лет. Представьте себе. Древние времена, более древние, чем дикость, более древние, чем каменный век. Дикий человек того древнего времени взял палку и нарисовал на глине линию или знак, соответствующий его уровню. Нарисовал и замер в восхищении от рисунка, вышедшего из-под его руки. Допустим, это восхищение передалось из поколения в поколение и проявилось в одном человеке сегодня. Назовите этого человека графоманом.
В 1984–1987 годах я работал в издательстве «Жазушы». Через нас прошло множество таких графоманов, людей, страдающих неизлечимой болезнью письма. Большинство из них были стариками. Эти старики, состарившиеся, не повзрослев, оставшиеся в детстве, — мы издали «книги» многих из них. Перед отправкой книги в производство проходил редакционный совет. Представьте, как трудно было сидеть в позе солидного редактора и «солидно» «анализировать» упомянутые пустяки. Делать нечего, говоришь, «высказываешь мнение», издаешь «книгу», обернув ее в бычью кожу. Это один из эпизодов прошлой «истории литературы». Не забывается.
Мы немного отклонились от темы, говоря о болезни не литературы, а буквы. Теперь вернемся к предыдущей теме.
Итак, мы сказали о пробуждении в красоте, в новой грамматике, новом синтаксисе, новой языковой реальности, которая запечатлевает эту красоту. Здесь есть еще один момент, который стоит отметить — между истинным творчеством и графоманией нет четкой границы, как будто рассеченной мечом. Я могу сказать это как человек, разбирающийся в искусстве, если хотите, положив руку на Коран. Между истинным творчеством и графоманией есть не десятки, а сотни уровней таланта. Поэтому каждый здравомыслящий человек имеет право писать. Потому что здравомыслящий, умный человек может примерно оценить, достаточен ли уровень его таланта для письма или нет. Если мы признаем, что у искусства есть экология, то мы должны признать, что там есть не только деревья и кусты, занимающие почву, но и трава, покрывающая землю. Согласны вы или нет, но это единственное условие существования культуры. Оно необходимо хотя бы для того, чтобы отличать хорошее от плохого.
Есть слова Аскара Сулейменова: «Все эти люди — поэты, все — музыканты. Просто они сами забыли об этом». Я дополню слова моего великого учителя: «поэты или музыканты разных уровней».
Рядом с тобой идет человек. Простой, даже скажем, обыватель. Твой глаз привык к его обыденности, ты твердо уверен, что от него ничего не выйдет. Однажды этот человек, которого ты заклеймил невеждой, откроется тебе с совершенно новой стороны, неизвестной тебе. На этой неизвестной тебе стороне ты убедишься, что он — настоящий поэт. Это испытание для твоего человеколюбия. Если ты человек, твое отношение к этому человеку, идущему рядом с тобой, изменится, ты примешь его, будешь уважать. А если ты остался верен своему жизненному обету, данному в юности, если твое сердце окаменело, то ты пройдешь мимо, сказав: «Что только не бывает в жизни».
Из этих двоих я уважаю первого — человека, способного меняться, способного адаптироваться к обществу.
На Западе во второй четверти прошлого века развилось культурное явление под названием постмодернизм. Если быть точным, это учение, которое ближе к восприятию, потреблению, чем к творчеству, и которое больше объясняет ключи к чтению, слушанию, просмотру. Вкратце, это выглядит так. На земле, в бытии, нет законченного произведения. Любое произведение (будь то архитектура, музыка, литература и т. д.) обретает свою окончательную форму, достигает окончательного смысла только в сознании воспринимающего, там и завершается. То есть, без читателя, слушателя, зрителя, в целом воспринимающего, художественного произведения нет. Сколько читателей, столько и Абаев («У каждого свой Абай», — сказал кто-то). То есть, если говорить только о литературе, то поскольку читатель находится в творческом союзе с писателем, оформляя произведение, доводя его до окончательной формы, читатель сам поднимается до уровня автора. Следовательно, читателей нет — есть только бесчисленные авторы. Следовательно, все в стране — авторы.
Любое произведение, если оно новаторское, — это всегда интеллектуальная провокация. В результате нового восприятия, новой мысли в произведении в обществе начинается интеллектуальная буря. Таким образом, общество обновляется, молодеет, развивается. С этой точки зрения задача художника тяжела. Потому что любой художественный замысел, пройдя через общественное сознание бесчисленное количество раз, исчерпав свою силу, завершает свою жизнь. После этого в обществе появляется иммунитет к этой, устаревшей мысли. Человек привыкает к мысли, которая говорится каждый день, повторяется каждый день, и перестает реагировать. Мысль — старая, время — старое.
Любая мысль проходит три этапа. Сначала, когда она пылает огнем, она считается ересью (период ереси). Затем новая мысль обретает гармонию с общественным сознанием. Это ее прославленный период, признанный обществом (период великой идеи). Наконец, она устаревает и, следующая за ней волна, мешая новой мысли, начинает препятствовать жизни общества, развитию культуры (период мертвости, ретроградности).
Устаревание языка искусства начало осознаваться примерно к середине 70-х годов прошлого века. Весной 1979 года на известной встрече казахских писателей на естественно-географическом факультете КазПИ один студент задал Аскару Сулейменову вопрос: «Ага, в каком смысле вы говорите, что язык искусства, литературы устарел, объясните, пожалуйста».
Тогда Асеке, как обычно, немного наклонив голову, немного подумав, ответил так: «Например, если бы я, или Абиш Кекильбаев, или другой писатель писали на древнетюркском языке, как бы это было? Если бы я сказал: «Я, Танритек, сын Танри, Бильге, сын Танри, мой царский удел» — вы бы поняли?»
Сидевшие слушали и смеялись.
«Конечно, не поймете, — сказал Асеке, — Конечно, профессор Томанов понял бы. Но это его специальность. А вы не поймете. Потому что древнетюркский язык давно превратился в различные тюркские языки. Это памятник, который знают и могут читать только ученые. Пусть этот пример и далек, но он может служить доказательством моей предыдущей мысли. Сейчас общественная мысль стоит на месте, потому что язык устарел. Я здесь не говорю, что древний казахский язык устарел. Я говорю, что язык изображения устарел. Потому что, когда слово становится уделом изображения, оно теряет свое словарное значение».
Вечером, сидя в узком кругу, где не выносили слова наружу, в доме Толегена ага, Аскар ага завершил свою предыдущую мысль. «Многие могут не понять, но язык современного изображения — это язык, берущий начало от языка канцелярии, нашего советского языка», — сказал он, выпуская дым сигареты.
Он имел обыкновение добавлять некоторые слова по-русски.
«Наш изобразительный язык — это производная от канцелярского языка», — подтвердил он (то есть, «наш язык изображения — это язык, отделившийся от языка канцелярии»).
Дидар Амантай, хоть и не был прямым учеником Аскара ага, но был его духовным учеником, высказал эту мысль в печати в середине 90-х годов. Аскар ага был человеком крутого нрава. Мы не видели, чтобы кто-то мог спорить с ним. А молодого писателя Дидара набросились те, кто искал повода. Это были 90-е годы. А сейчас — первое десятилетие XXI века. Упомянутая идея давно укоренилась в обществе. Устаревание языка изображения признано всеми.
Само пробуждение бывает разных видов. Иногда человек, давно покинувший землю, может пробудиться в новом качестве. Человек, внимательно изучающий поэтические узоры Абая, сразу же отличит воскресшего Букара жырау. Букар, полностью освоивший культуры Запада и Востока, доступные ему.
Настоящий поэт пробуждается истинно. Но и среди этих пробудившихся могут быть разные уровни. Кто-то начинает пробуждаться только в конце своей жизни. Читая написанное им, думаешь: «Эх, если бы он знал все это в молодости». Кто-то пробуждается поверхностно. Он заканчивает свое творчество в этом полусонном состоянии и уходит из жизни. А есть и другие. Они притворяются пробудившимися. Они живут, притворяясь пробудившимися, делая вид, что не спали. На самом деле, они крепко спят. Все, что они говорят, — это сказанное во сне.
Вот, уважаемый читатель, пробуждение и пробуждение других спящих — это невыразимо трудное дело. Книга, построенная на старых словах, ретроградных мыслях — это немая книга, которая еще больше продлит ваш сон. А новая книга, построенная на новых словах, подобна муэдзину, который пять раз в день с минарета призывает к молитве и не дает покоя вере мусульманской общины. Книга, которая жжет твою совесть и не дает покоя, говоря, что существует более разумная человеческая жизнь в мире. Когда говорили «язык изображения устарел», мой великий учитель Аскар Сулейменов имел в виду именно это.
Современная критика
Если все являются авторами, и каждый имеет претензии к искусству, то какой будет арт-критика, критика искусства в условиях такого массового демократического искусства? Конечно, прежде всего, мы скажем, что, как бы то ни было, это не будет как раньше. Выше мы говорили, что в советской тоталитарной, бесправной системе критика искусства и цензура были одним и тем же. Во многих случаях, особенно на первом этапе тоталитаризма, сказанное критикой, мнение критика было обычным приговором. Художественность произведения измерялась его верностью системе. Точнее, если ты верен идеалам коммунизма — ты художник. Отсюда искусство разделилось даже в ту суровую эпоху. Одна ветвь — истинные художники, которые старались, насколько это возможно, оставаться верными идеалам (чистого искусства). Подчинившись системе насилия, смирившись, они пытались сохранить основные признаки искусства. Вторая ветвь — мошенники, которые, опираясь на власть, убедились, что можно быть специалистом в любой области, и использовали этот огромный недостаток времени в свою пользу. На русском языке существует прекрасный термин, точно отражающий бытие и природу этой ветви — «мимикрирующие приспособленцы» или «мимикрирующее приспособленчество». Мимикрия — способность, присущая насекомым. Например, некоторые насекомые, когда им угрожает опасность, если они находятся на дереве, могут принять зеленый цвет этого дерева, если на листе — цвет этого листа, а если сидят на земле — цвет почвы, могут изменять рельеф своей кожи. Другое насекомое, охотящееся на это насекомое, не может отличить его от листа, ветки или почвы. Таким образом, насекомое спасает свою жизнь. «Мимикрирующее приспособленчество» — это способность приспосабливаться к любой политической системе, социальной среде, любой правовой системе, меняя свой цвет, таким образом сохраняя свою жизнь и продолжая свое существование в любой системе. Например, верные слуги Российской империи вчера стали самыми верными людьми идеалам коммунизма в советское время, а самые непримиримые коммунисты советского времени сегодня, например, в России, являются самыми ревностными защитниками христианской религии. Вот что такое мимикрия.
Если вы думаете, что время, когда власть диктовала искусству и деятелям искусства свою волю, ушло безвозвратно, вы сильно ошибаетесь. Потому что, повторимся, Сталин умер, но сталинизм продолжает жить под другим названием, продолжает свое существование. Что бы вы ни говорили — это и есть тот самый сталинизм, который живет в нашем сознании, в нашей ненависти к мнению другого, мировоззрению другого, природе и бытию другого.
Однако, как говорится, «плохой день пройдет», это явление тоже исчезнет. На мировом, международном уровне, по мере того как начинают признаваться права «третьего мира», угнетенных народов, рас, наций, так и в повседневной жизни, в культурном быту, в обществе, в искусстве постепенно признается многообразие стилей и многообразие жизни.
Критика нового времени должна избавиться от прежней привычки, от ужасной привычки выносить приговор произведению искусства, а на самом деле — судьбе художника. Невозможно выносить приговор художественному произведению. Любое новое произведение, то есть любое новое художественное явление, можно только объяснить. Один русский поэт сказал: «У природы нет плохой погоды». Так же и здесь, плохого произведения не бывает. Новое произведение может быть непонятным. Однако непонятное — не значит плохое. Вы, постигая, в конечном итоге понимая это непонятное произведение, поднялись на новую высоту познания. Вы открыли для себя совершенно незнакомый, новый мир, ваш духовный кругозор расширился. Разве это не прекрасно!
Конечно, здесь мы не говорим о том, что все написанное нужно анализировать и объяснять. Конечно, все можно объяснить. Но не все нужно объяснять. Некоторые люди вместо художественного произведения предлагают историю своих психических заболеваний. По нашему мнению, такое произведение должно читать не общество, а другой читатель, другой критик.
Прежде всего, приступая к осмыслению любого текста, нужно определить, выросло ли оно из почвы искусства, стоит ли оно на страже независимости искусства. Анализ, объяснение, а затем.
Мы думаем, что эти наши советы (не наставления) будут достаточны для нынешнего молодого поколения.
Если вы не хотите, чтобы семидесятилетний нигилизм, советская эпоха дикости повторились, обратите внимание на человека, идущего рядом с вами, на его нужды, мнения, бытие и характер. Не любите человечество — научитесь уважать простого человека, идущего рядом с вами. Потому что «я» всегда начинается с «ты».
Таласбек Асемкулов,
«Алматы ақшамы»,
26 декабря 2013 г.
otuken.kz