1
Слезы — зеркало вашей души. Эта капля слез, блестящая в ваших глазах, — частица вашей души, собравшаяся в глазах. Поэтому казахи, когда им очень тяжело, говорят: «Душа моя показалась в глазах», а когда сильно злятся: «Я покажу тебе свою душу», — именно поэтому. Потому что в них есть лишь легкий привкус счастья и несчастья, печали и радости, восторга и унижения, гнева и удовлетворения.
Это не просто вкус, это вкус самой жизни. Поэтому слезы — самая священная, самая драгоценная, самая весомая мера духа.
Я трижды видел слезы, навернувшиеся на глаза моего Абекена — Абиша Кекильбаева, человека с теплым сердцем, зеркальной душой и мудрым разумом.
Восемьдесят шестой год. День начала декабрьских событий. Небо Алматы, как и души людей, было затянуто тучами. Примерно полдень. В Дом писателей вошли, но не вышли. Внутри — мертвая тишина. В коридоре — тени и силуэты, затаившие дыхание, опустившие головы, вялые. Я — одна из этих мертвых душ. Грудь полна безысходной тоски. От этой тоски можно задохнуться и умереть.
Вдруг… словно небо разверзлось, и песня хлынула с неба, начался шум. С улицы донесся крик юношей и девушек: «Мой Казахстан!» вместе с песней: «Братья, помогите! Братья-писатели, где вы! Идите с нами на площадь!» В комнате на третьем этаже, где я сидел, не было окна, выходящего на улицу. Я бросился в просторный коридор на втором этаже. Спускаясь по лестнице, приближаясь к окну просторного коридора… я увидел Абекена — Абиша, стоящего у среднего окна, с руками на поясе, смотрящего наружу.
Его кудрявые волосы были растрепаны, его полная фигура казалась вялой, широкий лоб сузился, он смотрел в окно с безысходностью. То ли от долгого взгляда, не моргая, то ли от мучительной тоски внутри, его глаза, похожие на чаши, наполнились слезами. Я замер.
Лишь это крошечное окно разделяло два противоречивых мира, мир борьбы и мертвой жизни.
За окном: митингующие, направляющиеся к площади, специально собравшиеся перед Домом писателей, кричащие через решетку: «Братья! Братья-писатели, где вы? Будьте с нами! Идите на площадь». Они, обычно кричащие «Моя страна, моя земля!», ждали поддержки от своих братьев-писателей: «Вот мы вышли с лозунгами за нашу нацию. Где вы сами? Почему прячетесь!» В их голосах была и злость, и мольба, и возмущение.
А писатели, которым они доверяли, и главный из этих писателей — Абиш Кекильбаев… стоял, растерянно глядя в окно «запертого дома», который был границей двух миров. В коридоре собралось пять-шесть силуэтов писателей. Они тоже молчали. Мы хотели присоединиться к молодежи. Но дверь Дома писателей была заперта. А если посмотреть на Абиша…
Мы были потрясены его ужасным, опухшим от безысходной тоски видом. Слезы, переполнявшие его глаза, медленно скатывались, останавливаясь на щеке, и падали на грудь. Все мое тело пронзила дрожь. В тот момент мне показалось, что эта прозрачная капля, стекающая по его щекам, похожа на слезы, текущие по просторам казахской степи, что казахская степь плачет, став Абишем. Это были слезы человека, разгневанного судьбой своего порабощенного народа, задыхающегося от злости, тоскующего от безысходности, слезы беспомощного.
Это были слезы брата, сострадавшего будущему наивной молодежи, которая, крича «Мой Казахстан!» и «Братья!», просила поддержки у своих братьев-писателей.
Это были горькие слезы гражданина-писателя, который переживал, что писатели, вдохновившие их своими произведениями, не смогли присоединиться к ним, остались запертыми внутри, и он, будучи вторым секретарем Союза, был бессилен открыть запертую дверь.
Мы тоже не были в лучшем положении… Я, молча тоскуя, не говоря ни слова, повернулся и поднялся на третий этаж. Он так и остался стоять у окна, с руками на поясе. Остался один. Его сердце и душа рыдали. В тот момент у всех людей на трех этажах Дома писателей текли слезы. Только незнакомый нам охранник у входа стоял на страже, настороженно осматриваясь по сторонам…
Это были первые, самые священные, самые горькие слезы, которые я видел в глазах Абиша, Абиша-ага, Абекена. Ценность и причина этих слез были непостижимы. Ответственными за них могли быть только сама великая степь и ее дети перед лицом истории.
Независимость нашей нации — это главный, самый священный, самый справедливый ответ на это. Среди тех, кто готовил этот ответ, и среди тех, кто его осуществил, был писатель Абиш, деятель Абиш-ага, обычный Абекен.
Следовательно, это были тоскующие и горячие слезы души, жаждущей Независимости.
2
Второй раз я увидел слезы в глазах Абиша, Абиша-ага, Абекена, когда во время жаркой дискуссии между братьями-писателями, направленной на утешение народа, пережившего горе и несчастье великой степи, была высказана его самоотверженная мысль. Об этом я молчал тридцать лет. У меня была фраза: «При жизни я, наверное, не раскрою рта». Два-три года назад поэт Светкали Нуржан, «близкий друг Абиша», рассказал мне эту историю, и я был потрясен. Оказывается, Абекен сам сказал ему: «Знай. Турсын тоже знает», — передав это как тайну. Я не буду раскрывать ее, остановлюсь только на том, что касается слез.
Это был период, когда интеллектуальная гордость каждого казаха была на пределе. Когда, стремясь уничтожить вместе со всем народом и его историю, художники, задыхаясь, упорно брались за написание тем, связанных с историей своего народа, чтобы сформировать и укрепить историческое художественное сознание. Я закончил свой труд «Дулыга», состоящий из двух книг, охватывающих двухтысячелетнюю историю кочевий, мест обитания и судьбы кочевников. В середине двух книг, отбирая данные для еще одной книги и ища исторические доказательства… неожиданно открылся слой мысли, и передо мной раскрылась тайна и глубина казахской летописи.
Позор! Почему мы, разделившись на три жуза, говорим: «Пусть сгорит тот, кто делится на жузы!» и рвем себе лица. В костях и крови казахов нет никакого родового разделения. Есть только государственное, родовое единство! По историко-родовому анализу, роды и родовладыки, которые сейчас враждуют друг с другом, оказались отцом и сыном, дедом и внуком, родственниками. Все казахи — один казах. Я сам сейчас поражаюсь этому выводу, сделанному в течение тридцати дней, на основе исторического чутья, а не сегодняшних критериев определения родословной по составу крови. Стоя на пороге «Дулыги», обдумывая, нужно было срочно приступать. Но это было дело, которое не могло быть одобрено сердцем. Явно попаду под удар. Это будет бесславный удар. Главное, что мои собственные сородичи могут начать эту борьбу. Что делать? Месяцы прошли в колебаниях. Данные собраны, систематизированы, ждут своего оформления на бумаге. Теперь нужно либо приступать, либо все разрушить!
Мои дорогие шесть братьев,
Где вы в такой момент? —
Когда я тосковал, мне вспомнились Мухтар Магауин, главный редактор «Жулдыза», и Абиш Кекильбаев.
Магауин, как обычно, свободно сказал мне: «Оставь эту мысль здесь! Не буду печатать. Не будет напечатано. Ты бросишь меня под удар. Тебя, не говоря уже о других, твои собственные дети могут бросить под удар. Думаешь, я не знаю этого? Не пиши! Умрешь раньше своей смерти». Все было правильно, это был ожидаемый ответ. Но поскольку отказ опубликовать «Дулыгу» занозой сидел у меня в сердце, я с опаской связался с домом Абиша-ага: «Это вопрос чести, который я не могу решить. Магауин сказал: ты попадешь под удар. Я подчинюсь вашему доводу», — сказал я. Он назначил время, выбрав свободный день, когда меня никто не будет беспокоить.
Я пришел в полдень. Его просторная комната для письма. Перед ним лежали старые, толстые редкие книги и копии рукописей. Среди них были и редкие данные, на которые я опирался. Я не торопился. Спокойно начал издалека. Он слушал, кивая и говоря: «Правильно». Чтобы не вызвать раздражения, я начал с родословной своего отца. Он все знал, кивал.
Вдруг он издал легкий вздох, откинулся на спинку стула и уставился в окно. Я остановился на среднем поколении, затем на главном поколении, заселившем восточный и южный регионы, затем на поколении, жившем в западном младшем поколении, и когда дошел до ключевого момента, разделяющего их… мои колени задрожали, рот пересох, и я отступил. Потому что, по моему мнению, эти данные не могли понравиться Абекену. Он мог и не знать: «Говори! Не бойся! Разве ты не для этого пришел?» — сказал он довольно резко. Риск! Я изложил свою мысль еще короче и точнее. Закончив, я посмотрел ему в лицо. Его полное лицо стало еще более суровым, его печальные глаза расширились, и в уголках начали появляться слезы. Он покачнулся и сказал: «Я знаю. Правильно. Это правда. Продолжай. Говори!» Речь прервалась на среднем поколении его народа. Я продолжил. Слезы в его глазах начали проступать:
«Я тоже это знаю. Но не буду писать. Могу написать. Но не буду. Если напишу, мои собственные братья, не оставив ни волоска, сожгут меня. Ты пиши. Пусть лежит в ящике. Но ты не сможешь его выпустить. Если выпустишь — у тебя тоже не останется ни волоска. Ни Магауин, ни я не сможем тебя защитить. Так и есть. Это — таинственная тема! Таинственная!» — сказал он, и его глаза медленно заслезились! Не блестящие слезы, а сок, проступающий из-под век.
Оказалось, что мои открытия знали и Магауин, и Кекильбаев.
Придя домой, я собрал все реликвии в комнате, на письменном столе, у окна, в ящике и разбросал их. В таком виде они больше не собирались. Неизвестно, куда что делось. Так погила одна книга!
Погибла книга сорока поколений, спящая книга, книга, которая вызвала слезы в глазах Абиша-ага.
Эта книга, если и погибла, то погибла. Потому что мертвая книга не стоила слез Абиша-ага. Но в этих заслезившихся глазах была великая тоска и печаль-радость по истории и судьбе своей нации.
А слезы, не капли, а сок из глаз — это осадок самого благородного чувства.
3
Третья капля слез, не капля слез, а сок, проступивший по краю его глаз — это был сок высохшей капли яростного, кипящего гнева. Один из дней конца ноября 2001 года. Церемония открытия «Библиотеки Отырара», организованная вице-премьером Имангали Тасмагамбетовым в рамках государственного мероприятия, началась с опозданием. Причина: Президент, внесенный в протокол для перерезания ленты, внезапно по срочной и секретной причине не приехал. Из высокопоставленных лиц присутствовал только Абиш Кекильбаев. Я представлял выставку. Такой выставки редких книг и рукописей раньше не было. Было выпущено 100 книг серии «Библиотека Отырара». Писатели, большие и малые, были довольны.
Но во время торжественного собрания Абиш-ага непрерывно перебирал волосы пальцами, потирал лицо, раскачивался из стороны в сторону, выглядел обеспокоенным. У всех сопровождавших его государственных деятелей были хмурые лица. Имангали вел мероприятие бодро. Официальная часть прошла успешно. Суета улеглась. В это время мой брат Талгат Кенесбаев, верный соратник Галымжана Жакыянова, отправил человека за ключом от моей комнаты в общежитии. Оказалось, что пока мы праздновали, Галымжан был арестован. Не только он, но и группа молодых государственных деятелей. Сам Талгат пришел скрываться…
Конечно, это была холодная, чужая новость. В стране могло произойти чрезвычайное положение. Лицо Абиша Кекильбаева, занимавшего ключевой пост в государстве, было напряженным и хмурым даже за дастарханом. Это было время, когда черт выскочил. Было ясно, что Абиш-ага был в курсе происходящих событий. Потеряв терпение и выдержку, пользуясь тем, что я мог свободно передвигаться рядом с ним, я подошел к нему сбоку и прошептал ему на ухо: «Что это за безобразие? Нет ли способа это остановить? Эта новость выглядит ужасно. Вы же знаете это. Как такое может произойти, когда вы управляете государством? Вы не остановите это?» Его хмурый вид стал еще более хмурым, и, услышав информацию о задержанных и окруженных, он закипел: «Мы опоздали. Слишком поздно. Теперь это не повернет назад, слова не помогут. Они укрепились, как камень. Я бессилен», — сказал он и погладил мою руку, лежащую на его плече, снаружи.
Глядя на его лицо, казавшееся угловатым… гневный сок окаймлял его заботливые глаза, слезы от внутреннего гнева, казалось, высохли, и уголки глаз стали беловатыми. В глазницах был искрящийся огонь.
Я медленно погладил его по спине и, растерянный, отвернулся. Годы спустя, когда он произнес горькую речь с трибуны Парламента, я вспомнил сок, высохший по краю его глаз в тот вечер.
Три капли слез, пролившиеся в три критических момента жизни нации. Слезы, пролившиеся из глаз Абекена, Абиша, Абиша Кекильбаева, который был гордостью своей нации. Священные слезы. А он сам, всю жизнь желая своим любящим сердцем стереть слезы с глаз своей нации, ушел из жизни.
Ценность «мертвой книги» — ничто по сравнению с одним вздохом Абекена — Абиша, а как вернутся и чем будут возмещены утешения двух других капель?!
Турсын Журбай,
Газета «Казахская литература»