РОДИНА
(очерк)
I
О, горе, золотая колыбель, родная земля,
Как поздно я оценил тебя.
Не смог бы я лежать на твоей земле, не трепеща,
Если бы я не был поэтом, а просто камнем.
Касым
Вспомни момент перед отправлением поезда: последний звонок, пассажиры и провожающие наспех говорят последние слова, прощаются, едва успев разжать объятия, как снова возвращаются, снова обнимаются, красные губы вновь прижимаются к таким же красным губам, посылая какие-то бессвязные слова, пожелания, суетятся, а опоздавшие пассажиры, словно выбежавшие из пожара, в панике бегут, растерянные.
Не скрою, я тоже из тех пассажиров, что в последний момент успели запрыгнуть в трогающийся поезд. Я запыхался, весь в поту. Мои провожающие тоже обижены. Некоторые, пользуясь дружбой, ругаются. Я и сам не знаю, как с ними попрощался. Вырвав из объятий маленького ребенка, я отдал его матери, бегущей рядом, и одним прыжком заскочил в короткий красный поезд. «Черт бы побрал. Как всегда», — услышал я чьи-то обиженные слова. Есть слова, которые перестают действовать от частого повторения. Человек привыкает и к ругани. Вместо того чтобы смущаться обидой моих друзей, я улыбнулся. Внеся вещи в купе, я снова вышел. Подбежав к окну, где толпились люди, я тоже заглянул внутрь, но короткий красный поезд уже, согнувшись, набирал ход и удалялся.
— Ну что поделаешь, — раздался сзади спокойный голос.
Мой товарищ. Писатель. Мы вместе отправились в эту поездку. Едем на Аральское море. Будем навещать рыбаков. Есть мысль заехать на Барсакельмес. Перед поездкой я как-то рассказал об этой мысли одному парню, который много читал о знаменитых путешественниках и великих исследователях, и попал в переделку. Когда он услышал про Барсакельмес, он уставился на меня. Видимо, эта наша поездка показалась ему похожей на приключения Синдбада-морехода. «Вы в своем уме? Там много змей. Говорят, и драконы есть. Я читал статью одного крупного путешественника-ученого лет два-три назад. Там на краю высокого утеса, нависающего над морем, миллион лет пролежало яйцо птерозавра. Нет, ты не смейся! Допустим, вылупляясь, птенец мог впасть в летаргический долгий сон», — и этот знаток путешественников не отпускал нас, стоя посреди улицы, где текли людские потоки…
Эта история вспомнилась мне, когда мы выехали из Алматы и устроились в купе. Я усмехнулся. В каждом городе есть такой вот знаток, который не отстает от тебя и дает советы, будто никто, кроме него, ничего не знает. Такие знатоки до сих пор считают Барсакельмес чем-то вроде остатков папуасской экзотики. Четыре-пять лет назад я прочитал статью одного журналиста. Он, видимо, тоже был из тех, кто не мог жить спокойно, не приукрасив услышанное. «Если нечаянно попадешь на Барсакельмес, местные жители выйдут тебе навстречу и прежде приветствий предупредят: «Осторожно, здесь много ядовитых змей». «Действительно, от ядовитых змей не пройти», — написал он. Мы провели на Барсакельмесе три дня, обошли этот крошечный островок посреди воды вдоль и поперек и встретили только одну змею длиной в локоть, серую, заползающую в нору под кустом. Народ удивительный, не насытившись ядовитыми змеями, теперь, видите ли, начал выдумывать драконов и птиц самрук.
Я повернулся к своему спутнику, желая высказать свою переполнявшую меня обиду. Он уже вытер пот. Снял костюм, расстегнул верхние пуговицы рубашки. Как обычно, во рту сигарета. Закинув ногу на ногу, он откинулся на подушку сзади. Веселый, открытый парень. Как ни придешь, его вещи всегда были разбросаны, как в неряшливом доме, и этот парень, не скрывая своих чувств от посторонних глаз, жил открыто. Правда, иногда, найдя какую-нибудь печальную мысль, он погружался в себя, и тогда его обычная мечтательная, разговорчивая натура менялась, он становился молчаливым и задумчивым. В такие моменты его обычно хмурое лицо вдруг становилось синеватым, и на широком лбу между бровями и кудрявыми черными волосами собирались складки морщин, будто он внутренне сжимался от чего-то. Ты понимаешь, что он далек от собеседника и занят чем-то совершенно другим, нежели обычные шутки и смех, и тогда тебе не хочется заговаривать с ним.
До Арала он пробыл в своем задумчивом, вялом состоянии, не выходя из него. Сидя рядом, я украдкой поглядывал на него. Казалось, он жалел о том, что отправился в эту поездку. Желая поднять ему настроение, я отвел его в ресторан. Едва мы открыли дверь, как нас окутал запах разнообразных блюд. Людей было много. В вагоне было душно и жарко. Я заметил, что моему спутнику не понравилась еда в ресторане. Он был не в духе и от духоты и жары. Почувствовав это, я попытался поднять ему настроение:
— Завтра, когда приедем на Арал, наедимся свежей рыбы, — прошептал я ему на ухо, но спутник слушал рассеянно и вяло кивнул. Кстати, во время еды он курил. Люди за соседним столиком недовольно ворчали, но он не обращал внимания и продолжал дымить, подчиняясь своей давней упрямости.
Мы проехали Туркестан. Солнце стало припекать еще сильнее, и в купе стало совсем жарко. Если немного приоткрыть окно, снаружи налетит горячий ветер и обожжет лицо. Не находя себе места от духоты, я начал то вставать, то садиться. Мой спутник же, казалось, не чувствовал этой невыносимой жары и лежал неподвижно в своем обычном безразличном состоянии. Только увидев блестящий пот между складками морщин на его лбу, я понял, что и ему нелегко приходится от этой жары.
— На Арале мы увидим рай. Ах, что говорить, Аральская вода — это сокровище. На дне моря нет ни камней, ни ила, чтобы вязнуть под ногами, а когда заходишь в воду, белую, как серебро, она скрипит… — сказал я, но спутник вдруг рассмеялся. Я замолчал. С начала поездки все прекрасные качества Аральского края, переполнявшие меня, застряли в горле. Мне больше не хотелось открывать рот перед этим угрюмым, с обветренным лицом парнем. С этого момента я стал его люто ненавидеть.
Есть люди, которые скрывают свои недостатки. То ли они слишком замкнуты от природы, то ли завистливы, то ли подозрительны, но так или иначе, такие люди горят от стыда за свои недостатки и стараются скрыть их от посторонних глаз. Точно так же ты переживаешь за недостатки своей родины, как за свои собственные, и стараешься скрыть их, если возможно. Твоя родина, как родная мать, дорога тебе. Даже ее камни и земля обжигают твое сердце, и ты хочешь, чтобы и другие так же любили эту скудную степь, чтобы она была для них раем на земле, лучше всех мест на свете, как тот Кокшетау в Арке или Каркаралы.
Когда хвалят твою родину, ты чувствуешь себя так, будто хвалят тебя самого, и твое сердце наполняется гордостью. Ведь это место, где ты впервые прикоснулся к земле, где упала твоя пуповина, когда ты появился на свет. В детстве ты бегал по этой степной земле, оставляя следы, гоняя козлят. В твои ноги впивались колючки этой степи. Помнишь, как в жаркие дни июля, когда земля раскалялась и обжигала твои ноги, ты вдруг останавливался, морщил нос и, переступая с ноги на ногу, обмахивался ветром и снова бежал.
Да, все это я помню. Разве человек может забыть такое время своей жизни? Под твоими ногами пылит мягкая земля, оставляя за тобой змеевидные следы. Мои ступни были шире, чем у других детей. Поэтому мои шутливые старшие братья, как Арен, дразнили меня «плоскостопым ребенком». Этот брат всегда выводил меня из себя в людных местах. «Хочешь, я покажу тебе след твоей ноги?» — говорил он, собирая перед собой кучку песка и прижимая его ладонью сверху, и я, конечно, видел след своей ноги. Тогда я плакал от обиды. Сейчас смеюсь. Только когда мой взгляд падает на угрюмого парня рядом со мной, смех утихает. Говорят, человек с возрастом становится более злопамятным. А в молодости мы были гордыми. В молодости ты наивен и рассеян. Рассеянность не дает остановиться и подумать. Видимо, в молодости, подобно ребенку на необъезженном коне, борясь с неукротимыми чувствами, ты не замечаешь многого. Сейчас ты уже не ребенок. Ты уже не юноша, который не может остановиться и подумать. Ты уже не старик, который видел много плохого в своей жизни и чье лицо испещрено морщинами. Сегодня ты стал строгим критиком самого себя и замечаешь свои недостатки раньше, чем кто-либо другой.
Ну, ты строг к себе. Непрощающ к своим недостаткам. Ты такой же и к своему спутнику. Так как же ты можешь не видеть недостатков своей родины, когда они налицо, и жить так, будто ты слеп? По-твоему, даже земля твоей родины — золото. Даже этот горячий, душный ветер успокаивает твою душу, словно прохладный шелковый платок в руках девушки.
Ладно, оставим это. Ты знаешь Алатау в летнее время, его сосновые леса, уходящие в небо, и его глубокие, полноводные ущелья, где вода по пояс… О, что говорить, это рай на земле. Сидя в тени зеленых деревьев, где поют соловьи, опустив ноги в кристально чистую родниковую воду, текущую с горы, скажи честно, думаешь ли ты, что есть место на свете лучше этого? Придет ли тебе в голову в этот момент другая страна, другое место, вода?
О, еще как придет! В последние годы, где бы я ни был в этом огромном мире, Аральское море и Аральская степь ни на мгновение не выходили из моей памяти. Честное слово. Это моя истинная правда! Ну, ты, наверное, говоришь всякую чушь. Аральский край, где пылит пыль?! Разве это земля? Я знаю людей, которые, махнув рукой, говорили так. Я не буду говорить об этом тем высокомерным людям, которые проносятся мимо на коротком красном поезде и сжимаются от злости. Весной этот край, одетый в зелень, словно девушка, ждущая своего возлюбленного, преображается.
Помнишь, как в середине лета, когда трава-мурава на бескрайних равнинах вокруг Арала выгорала и становилась сухой и унылой, ты отправлялся в путь верхом? Плотно завязав рот платком. Твой конь силен. Ты едешь по идеально ровной степи, устремив взгляд в одну точку на горизонте. Точка на горизонте не приближается. Когда ты, измученный жаждой и усталостью, вдруг натыкаешься на глубокое ущелье — Укилисай или Торанкульсай. Зелень вдоль ущелья не пострадала от жары. Густая, сине-зеленая полынь, наполняющая ущелье, стоит так плотно, что не помещается. Путник, идущий с подветренной стороны, еще издали почувствует этот запах полыни, который ударит в нос! Земля чувствует красоту не хуже человека. Когда такое ущелье появляется перед тобой, твой конь, почувствовав запах зелени раньше тебя, насторожит уши и заржает! Оставь свой взгляд на Аральском крае, как на остатках папуасской экзотики, сойди с коня. Если ты ляжешь в густую полынь, которая доходит до пояса, и погрузишься в нее, то через некоторое время, когда вода, текущая с вершины горы, охладит твое тело, ты почувствуешь себя бодрым, забудешь усталость и будешь полон радости, словно юноша, вышедший из объятий девушки. Тебе захочется петь. Я знаю, ты читаешь статьи о путешественниках, не пропуская ни слова, но пел ли ты когда-нибудь, когда ехал один по бескрайней равнине Аральского края? Знаешь ли ты, что даже тот, кто никогда не пел, почувствует себя певцом здесь? Ну, откуда тебе это знать. Ты думаешь о чем-то другом, даже если не говоришь об этом вслух. Нам трудно понять друг друга. Я давно знаю, что мы разные.
Короче говоря: ты, даже находясь в поезде, не знаешь, как восхвалить свою родину перед попутчиками, и тепло в твоем сердце переполняет тебя, но ты слышишь чье-то унылое бормотание среди людей, собравшихся у окна. «Боже мой, как же здесь живут люди? Нет ни одного дерева, где можно было бы укрыться. Какой здесь жар!»
Это все равно, что ты будешь тыкать пальцем в небо перед толпой. Ты начинаешь ненавидеть людей, с которыми разговаривал два дня подряд, в одно мгновение. Здесь ты не провел и дня, не поговорил ни с одним человеком. Как же ты можешь позволить себе такие грубые, невежественные слова? Какой секрет этой унылой земли узнал этот проезжий всадник, проносящийся мимо на курьерском поезде?
Человек говорит не для того, чтобы солгать. Он просто выражает впечатление, которое сложилось в его воображении. Я до сих пор помню: однажды, направляясь на Арал, я заехал к Мукану Иманжанову, который жил тогда в городе. Покойный любил рыбу. Он повернул ко мне свое худое, костлявое лицо, на висках которого вздулись вены.
— Ты едешь?
— Да, еду.
— Теперь ты будешь есть рыбу вдоволь.
— Если будет угодно… мы попробуем многое.
— У вас есть сазан?
— О, еще какой. У нас есть сазан размером с голову барана.
— Какой бывает самый большой?
Я немного помолчал. Я знал, что покойный Мукан не любил преувеличений и лжи. Я хотел сказать как можно точнее. И я искал сравнение из домашней обстановки, чтобы это было как можно более наглядно. Вдруг мой взгляд упал на двух его сыновей, которые ели в соседней комнате. Увидев старшего сына, похожего на отца, я обрадовался, как будто нашел то, что искал:
— У нас бывают сазаны, как тот Максут, — сказал я, и на безжизненном лице покойного Мукана появилась улыбка.
— Брось, брат, это будет преувеличением. — Я смутился. Желая как можно скорее исправить свою ошибку:
— Пусть не как Максут, но сазаны, как тот Рустем, точно бывают, — сказал я, указывая на младшего, смуглого ребенка.
Улыбка на лице покойного Мукана стала шире.
Заметив, что и это сравнение не совсем точно, я покраснел еще сильнее.
— Брат, почему бы тебе не уменьшить размер еще больше?
— Нет-нет, Мукан, я не буду уменьшать, — упрямо сказал я.
Позже, когда я был на Аральском море, увидев сазанов, выловленных рыбаками, размером с человека, я понял, что тогда зря смутился перед покойным Муканом. Кто не видел, тот не поверит. А ведь в Аральском море есть осетры весом более центнера. А когда я поймал сома, то, положив его поперек, увидел, что его голова касалась земли, а хвост волочился. Я не преувеличиваю, Арал богат рыбой больше, чем многие моря, которые я видел. Рыбалка, как и охота, имеет свои прелести и прелести.
Например, весной в местечке Изенды начинается сезон шемаи. Эта рыба, как и цветок тюльпана, быстро проходит. В Изендах есть высокий камень посреди воды, называемый Шулыган. А ведь он действительно шумен, если назвать его Шулыган. Даже в полной тишине, когда море спокойно и блестит белым, как снег, окрестности Шулыгана, стоящего посреди воды, как гнездо, построенное посреди моря, кишат белыми чайками и кричат.
Интересно, что весной шемая собирается у синего камня Шулыгана, и рыбаки каждый год собираются сюда со всех концов Аральского моря и устраивают большой праздник на месяц. Среди них появляются разные певцы и артисты. Постоянно вспыхивают острые, жаркие споры, показывают фильмы, концерты, и вместе с рыбой бурлит развлечение, становясь свидетелем самых незабываемых моментов морской жизни. В это время рыбы так много, что в некоторые годы, когда ее не успевают выловить, все рыбозаводы и комбинаты в Арале закрываются, а Изенды начинают гнить от крови.
Если есть возможность, что может сравниться с тем, что видишь своими глазами. Спрыгнув с поезда, мы тоже сели на катер и направились на восток моря. В этой поездке мы посетим Боген, Карашалан, Каратерен. Это места, где густо живут рыбаки. И это устье Сырдарьи, впадающей в море.
II
Благодаря обилию пресной воды, здесь, помимо рыбы, люди выращивают сады и огороды у своих домов и осенью привозят в Аральск арбузы и дыни. Однажды, когда мы были там, мы были поражены черным арбузом весом в сорок один килограмм. Позже, когда мы были в Москве, мы не увидели такого арбуза в Казахстанском павильоне. Когда видишь на выставочной полке одни зеленые клубни, становится грустно. Да, иногда бывает так, что ты не можешь похвастаться тем, чем мог бы гордиться…
Нужно хвалиться, когда это уместно. Но не стоит бездумно шуметь, как пустой ковш. Другое дело. Некоторые легкомысленные начальники, даже в годы, когда трава не скошена, скот не пасётся, а посевы не всходят, скрывают от народа надвигающиеся трудности. Вместо того чтобы заставлять трудолюбивый народ работать, такие легкомысленные начальники расслабляют всех, превращают все в шумное веселье и встречают рассвет и провожают закат в суете и болтовне. Не найдя, чем заняться, они, подобно праздным людям, сующим один галош в другой, разрушали и переворачивали все, что было сделано раньше.
— Что это за гора?
— Это три вершины.
— Вершины?!
— Да, вершины.
— Удивительно… А это гора. Три острые горы. Почему же их назвали вершинами, пока не умрут?! — он выразил свое недовольство предками, которые дали названия этим горам вместе с нашим спутником: — Пожалуй, в отличие от других казахов, рыбаки скупы на слова, несколько холодны, — заключил он.
— Увидишь.
— Да, увидим.
Утром было небольшое волнение, но, выйдя в море, ветер стих и стало тихо, как днем. В голубом небе виднелись белые облака, словно заблудившиеся льдины. Хотя солнце стояло в зените в июле, море было спокойным. Открытая гладь, раскинувшаяся под солнцем, блестела, как расстеленный белый атлас, и слепила глаза. С момента выхода из Арала скоростной катер неустанно гудел. Его острый нос был как кинжал. Он рассекал белую, как масло, гладь, разбрасывая брызги в стороны.
— Прекрасно! Вот где рай! — сказал мой спутник. Каким бы упрямым он ни был, он изменил свое мнение. Я не забыл обиды, которую он мне причинил вчера в дороге. Здесь мне вспомнился мой алматинский знакомый, который обожал истории о путешественниках. Хотя внешне он сохранял спокойствие, внутри у меня была обида. Меня раздражают те, кто, прочитав отрывок из журнала, выдает свои впечатления за свои собственные. Хочется показать им этот вид Аральского моря. Один из тех, кто воротит нос от Арала, стоит рядом со мной. Вчера он осматривал районный центр. Он видел рыбоконсервный комбинат, государственное пароходство. Сегодня… вот он плывет по бескрайнему морю. Завтра он сядет на моторную лодку в озере Карашалан, прорубит себе путь через густые заросли камыша, где не пройдет и собачий нос, и выйдет к реке Сырдарья, и я уверен, что он увидит много чудес природы Арала. Хотя я родился и вырос на Аральском море, я никогда не видел таких густых зарослей камыша, как в этом Жарме. Мы не видели японских бамбуковых лесов. Но, возможно, такие густые заросли, от которых у читателя захватывает дух в романах Фенимора Купера, только такие. Проплывая по Жарме, ты словно погружаешься в тайны сказочного мира, который встречался в давние времена. Каждый камыш в густых зарослях толщиной с человеческую руку, и ты не видишь верхушек камышей, устремленных в небо. Ты плывешь по такому густому каналу, куда помещается одна лодка. Чем глубже ты погружаешься в густые заросли камыша, тем меньше становишься ты сам, твоя лодка и люди рядом с тобой. Ты знаешь, что это не место обитания одноглазого великана из сказок. Ты знаешь, что здесь не поджидает людоед-хищник в каком-нибудь укромном уголке, и, что удивительно, до тех пор, пока ты не доберешься до Сырдарьи, ты с тревогой смотришь на густые, темные заросли камыша, и вздрагиваешь от любого шороха. В такие моменты ты сомневаешься, что лодочник, устремив взгляд вперед, найдет путь среди этих густых зарослей камыша и выведет тебя на свет. Нет, этот Жарма — это уникальное чудо природы Арала!
Если говорить, на Арале много чудес. Одно из них — эта маленькая девушка, которая, кружась, как волчок, на капитанском мостике железного катера с момента выхода из Арала. Когда женщину хвалят за мастерство, мы обычно говорим о ее вышивке, вязании, шитье одежды. Но эта девушка, одетая в необычную одежду, отличается от них. Мы позже стали свидетелями ее мастерства. Однажды мы добрались до Узяна, когда уже стемнело. А в Узян, где находится рыбозавод, трудно войти. Даже старые капитаны, прозванные «акулами моря», с трудом вводили свои суда в Узян, не говоря уже о ночи, даже днем.
А эта девушка-капитан провела судно через этот узкий и мелкий, как нитка, рукав, не задев его. И не только это! Она даже не задела днищем судна ни одного места, проходя через узкий рукав в полной темноте. Мой спутник был поражен.
— Ах, черт возьми, вот какой должна быть женщина! Это твоя жена, которая ночью бродит по дому, не может найти дверь и бьется головой о стену, — сказал он. Когда хвалишь Арал, не хвалишь свою жену!
Моему спутнику понравился Арал. Я заметил это в первый же день, когда мы осмотрели город Арал.
— Наш народ тоже начал учиться строить дома. Жаль только, что они не сажают деревья и не превращают свои дворы в зеленые сады, — с восхищением смотрел он на высокие белые дома по обеим сторонам широкой улицы. В тот момент он был опечален тем, что много лет не приезжал на родину и отдалился от деревенской жизни.
Мне знакома причина его печали. Каждый раз, когда ты приезжаешь на родину, ты чувствуешь себя так, словно встречаешься с любимой матерью, которую не видел много лет. Да, страна изменилась. Как изменились люди?! Юноши, которых ты знал в детстве, теперь стали стариками, их подбородки скрылись в бороде. Как изменилась земля! Что ты будешь делать, когда будешь искать место, где в детстве ты резвился с мальчишками, играл в асык, гонял козлят, и вдруг увидишь белый дом с шиферной крышей? Будешь ли ты радоваться? Или будешь грустить, не находя следов своих плоских ступней на серой земле, где пылит пыль? Дорого ли тебе это красивое белое здание? Или дороги следы твоих плоских ступней? В любом случае, на месте, где вчера резвились босоногие дети, теперь стоят дома, и люди построили себе жилища. Ты радуешься тому, что твои земляки превратили вчерашнюю пыльную, высохшую степь в цветущий сад, где сияют лучи солнца и луны. Ты видишь свою родину с новой стороны.
В нашем крае сейчас много и вершин, и тайн. Обо всем этом невозможно рассказать. Хочу лишь сказать одно: западная часть Аральского моря — пустынные, безводные земли, называемые Устюртом, всего два-три года назад были дикой степью, где не ступала нога кулана. Пройдя несколько дней, ты не увидел бы ни одного человека, пока не добрался бы до Каракалпакской земли. Над Устюртом даже птицы не летали! За последние три-четыре года трасса Бухарского газа прошла по этому Устюрту, и на месте некогда пустынной, безмолвной, тихой степи теперь появились небольшие города, пришли люди, пришла вода — и сердце жизни забилось в пустыне. Все это — жизнь, принесенная человеком. Счастье, принесенное человеком, радость, принесенная человеком!
Радуешься ли ты новорожденному младенцу? А новому дому? Что, если ты увидишь, как народ, который раньше не умел строить дома, теперь строит их? Честно говоря, казах, выросший в землянке, даже при Советской власти, имея возможность строить красивые дома, не мог этого сделать. Не заботился. Махнул рукой, что бы ему ни говорили. Разве не было упрямцев, которые говорили: «Предки жили в землянках» и не слушали? В то время, если кто-то строил дом, опережая тебя в великолепии, местные руководители гневались. Сейчас они говорят: «Почему ты не строишь свой дом должным образом?» Невозможно внедрить какие-либо новшества в кровь народа, не изменив сначала сознание людей. Единственное, что еще не вошло в обычай аральских казахов, — это посадка деревьев. В некоторых местах, где не хватает воды, они изнывают, а там, где есть вода, не хватает усердия. Иначе, как было бы прекрасно, если бы жители такого города, как Арал, где при малейшем ветре поднимается пыль, заполнили свои дворы зелеными ивами и превратили их в сады! Ну, говорят, пресная вода из Амангельды дошла до города. Если в следующем году в каждый дом будет проведен кран и будет течь пресная вода, то народ, вкусивший новизну, наверняка заполнит свои улицы цветами и превратит окрестности своих домов в тенистые сады!
— Это Боген?
Когда катер направил свой нос вперед, вдали показались белые дома. Да, это Боген.
В этой поездке мы посетили многие уголки моря. Спрыгнув с катера, мы иногда передвигались на машине. Мы ходили пешком, страдая от укусов желтых комаров по берегам Сырдарьи, и царапая лица и руки камышами.
Обозрев восточную часть моря, мы снова отправились на запад на катере. Только здесь мы вышли в открытое море. Волны открытой глади были огромными, вода глубокой. В отличие от первого дня, я заметил, что теперь мой спутник перестал относиться к земле и воде этого края с пренебрежением. Он не заходил в каюту весь день. Он был без настроения ни к еде, ни к разговору. Где бы ты его ни искал, ты увидишь его сидящим на стуле в черном ящике катера, выпускающим клубы сизого дыма. Восточная сторона — бескрайнее синее море. Без конца. А западная сторона — утесы, нависающие над морем. Местами виднеются скалы, местами — горы. Все они кажутся синими, окутанными туманом, и размытыми. С момента сотворения мира эти утесы, скрывая свою тайну, безмолвно и задумчиво возвышались, и мой спутник с тоской смотрел на них. Даже после выхода на берег он молчал. Он вяло ответил на несколько слов людям, которые его встретили. Солнце палило. Жар песка проходил сквозь подошвы ботинок и обжигал. Даже собаки, казалось, искали покоя. Увидев незнакомцев, приехавших в их деревню, они не вели себя как обычно, не бегали, а лежали в тени и лаяли пару раз.
Все лето не было дождя. Голые участки земли, где высохла трава, были похожи на облезшую кожу. Голые участки, не выдержав жары, которая казалась невыносимой, треснули, как стекло. Мой спутник не стал толком разговаривать с людьми, которые его встретили. Но с момента выхода на берег он вяло смотрел на цвет земли. Этот парень иногда, кажется, стареет от своих мыслей. Что он может вынести из земли, которая тает от жары в полдень? Задумался ли он снова о земле, которая, подобно человечеству, несет бремя жизни миллионы лет, каждый год старея и молодее?
Кстати, о мыслях… В этом мире, кажется, не осталось ничего, о чем мы могли бы думать, и мы живем беззаботно, словно выполнили все свои многочисленные дела. Мы живем бездумно. Разве не является нашей бездумностью то, что зимой мы иногда уничтожаем всех наших овец в овчарне? Привыкнув к пышной суете, к шуму, мы, даже в разгар работы, расслабляемся, и, хотя ничего не делаем, мы, кажется, следуем за великим потоком. Полагаю, нынешняя молодежь не мечтает о такой жизни.
У каждого из нас есть заветная мечта, которая не только в сытости. Мы, как и наши предки, мечтали об обществе, где живут разумные люди. Если бы мы пришли в этот мир только для того, чтобы жить бездумно, то коммунизм не имел бы никакого значения для многих людей.
В этой поездке мы столкнулись со многими бурями. Я потерял много достоинства. Это другая история. Перед выездом из Алматы мой спутник спросил: «Как ты себя чувствуешь на этом море? Не дрогнет ли твое сердце во время бури?» Не знаю, что меня толкнуло, но я без колебаний представился: «Я — акула моря».
Если бы ты увидел вид этой «акулы» на ревущем море! Без сна, без вида, после пары раз, когда его стошнило, он стал бледным, как труп. Проплывающим мимо лодочникам он с мольбой говорил: «Братья, не видно ли земли? Когда же мы выйдем на сушу?» Огромные, вздымающиеся волны, словно мяч в руках шаловливого ребенка, бросали маленький катер друг другу. Черной земли не видно. Бешеный, сумасшедший ветер, дующий со всех сторон, с каждым разом усиливал свой гнев. На открытом море, если выйти наружу, ветер, дующий с силой, чуть не унесет твою шляпу. Даже тебя самого он сбивает с ног, и ты хватаешься за катер. Огромные, как дома, волны, не давая опомниться, с ревом накатываются спереди и сбоку, и ты выходишь мокрым, как мышь, вылезшая из воды.
В этот момент сзади послышался голос:
— Эй, акула, как дела? — послышался голос. Он смеялся. Где та гордость, которая обижается даже на оскорбление? Я только восхищался этим парнем, который, несмотря на бурю, не обращал внимания, его кудрявые черные волосы развевались на ветру, как взбитая шерсть, и он смеялся, обнажив большие зубы. Впервые в жизни я посмотрел на него с завистью.
Честно говоря: как бы я ни любил море, я не хочу видеть его в таком яростном состоянии. Сесть на лодку, которая не слушается, — это одно, а сесть на необъезженного коня — другое. Зеленая желчь сжимает грудь. Глаза темнеют. Когда кипящее синее море кружит тебя и твой катер, кажется, что все это, вместе с тобой, переворачивается в синем небе над твоей головой. Катер, бьющий водой с обеих сторон, не стоит под ногами. Огромные, как дома, белые волны вздымаются на твою спину. В мгновение ока ты вместе с катером ныряешь вниз с вершины утеса. Ты чувствуешь, что сейчас утонешь в этой кипящей черной бездне. Сердце подступает к горлу. Ты чувствуешь, что вот-вот вырвет, и жизнь покажется тебе на грани смерти. Да-да, именно в такие моменты тебя мучают невыносимые мысли. Ты хочешь стать птицей, летящей над морем с расправленными крыльями. Ты сожалеешь, что у тебя нет крыльев. Тогда ты вспоминаешь своих знакомых, которые проводили тебя в путь. Ты думаешь о том, как они сейчас наслаждаются жизнью на суше, пока ты страдаешь в этой ревущей буре, потеряв рассудок. Что только не случается с человеком! Ты думаешь, что даже знаменитый Дуров, когда приближается ко льву, выращенному им с детства, хоть немного испугается. Так же, даже если ты вырос в море с детства, даже если твоя мать стирала твою пеленку в морской воде при рождении, ты не выдерживаешь морской бури. Как бы спокойно оно ни было, перед выходом в море я всегда испытываю страх, и мои колени дрожат, как у дрессировщика, приближающегося к спящему льву. «Что будет?» — думаешь ты, и я слежу за его капризным нравом, пока не ступлю на землю. Поэтому, когда я выхожу в море, я первым замечаю, что этот синий капризник начинает бушевать. Например, я первым замечаю легкий ветерок над морем. Когда спокойное море, блестящее под солнечными лучами, как атлас, вдруг начинает темнеть и его гладкая поверхность дрожит, я первым пугаюсь, и мое спокойное сердце трепещет. Кстати: в 1959 году я привез на Аральское море молодого режиссера. Я показал ему много мест, и наконец, однажды на рассвете мы отправились на Барсакельмес. Когда мы вышли, было тихо, как днем. Я уснул безмятежно. Не знаю, сколько времени прошло, но однажды я проснулся от испуга. Едва открыв глаза, я понял, что снаружи ревет море. Голова гудела. Глаза затуманились, и грудь сдавило зеленой желчью. Я попытался встать, но колени задрожали. Я поплелся наружу. Если бы ветер дул спереди, это было бы другое дело. На бескрайнем открытом море черный шторм, дующий со всех сторон, бил в бок и стоял прямо. Синее море кипело и ревело. Каким бы опытным ни был мореплаватель, длинный, как пояс, катер был слаб против волны, бьющей в бок. Каждая из огромных волн, накатываясь, обдавала судно водой, и длинное, как пояс, тело, не в силах выпрямиться, дергалось, как собака, получившая удар.
Я подошел к режиссеру. Из гордости я постарался выглядеть уверенным перед ним. Я заметил, что ему тоже было нелегко. Его бледное, желтоватое лицо стало белым, как пепел. Его усы, которые обычно были такими же сильными, как у быка, который пугает детей, обвисли, как рукав казахской одежды. Тем не менее, он тоже был горд и не показывал вида. Только один раз, взглянув на ревущее, бушующее синее море, он сказал:
— Да!.. — и покачал головой. Я уловил его слабость.
— Ты, видимо, не можешь выдержать. Может быть, вернемся позже?
Он молчал. В тот раз мы не доплыли до Барсакельмеса и повернули катер обратно.
У моря бывают такие капризы. Капризы, конечно, кто-то выдерживает, а кто-то нет.
III
На этот раз, измученные, мы добрались до юрты рыбака, стоявшей у устья реки. У него остался только один сын, погибший на войне, и они с женой состарились. Об этом сам старик не говорил. В другое время он тоже никому не говорил, только иногда, находясь в море, он тихонько стонал. Об этом мы узнали позже. В ту ночь, поужинав рыбой в юрте старого рыбака и лежа, мы думали о совершенно другом.
Внутри юрты было скромно. Некоторые места из соломы, на которой сидели летом, облупились, и камыши торчали. Посередине стояла тусклая лампа. Горя, она давала слабый желтоватый свет. Снаружи, через открытую дверь, влетел мотылек. Он тоже был беднягой, который не мог жить без поклонения свету. У меня была история, услышанная от одного пасечника, который ловил пчел. По его словам, когда тело пчелы касается тела трутня, трутень тут же умирает и падает на землю с той высоты, с которой летал. С полным наслаждением, ради своего потомства, трутень идет на смерть. Этот самоотверженный подвиг трутня есть и у мотылька! Он тоже готов сгореть, даже умереть перед светом, стремясь к лучам огня. Этот мотылек тоже упал на свет лампы и чуть не сгорел. Хозяин юрты, старик, не одобрил самоотверженность мотылька: «Что делает этот бедняга?» — и смахнул его кончиком руки.
Мой спутник усмехнулся. Вспомнив свое детство, я тоже почувствовал что-то странное. Несмотря на то, что последние десять-пятнадцать лет прошли в Алматы и Москве, одна сторона твоей души все еще тянется к деревенской жизни. Как бы далеко ты ни убежал, одна из многих нитей в тебе бьется на земле твоей родины. В некоторые дни, лежа в доме с мебелью, на расстеленной постели, глядя на свет люстры, свисающей с потолка, или на красный, зеленый торшер в деревне, ты вспоминаешь камышовую юрту рыбака у устья реки, его скромную мебель, его тусклую лампу. У тебя есть дом, еда, вода, но тебе дорога эта маленькая камышовая юрта стариков у устья реки, пахнущая рыбой. Сколько простых людей живут на бескрайних просторах казахской степи, в своих незаметных юртах и домах? Сколько таких стариков? Сколько трудолюбивых людей, чьи ладони покрыты мозолями от того, что их руки никогда не выпускали лопату? Уставшие от тяжелого дневного труда, вечером они отдыхают среди своих жен и детей. Усталые от тяжелого дневного труда. На их загорелом, блестящем лице, на котором постоянно закрываются веки, видна усталость. Голос тоже усталый и тихий. Казалось, он хочет только уединения и покоя своей семьи, которая сейчас не имеет никакого интереса к чему-либо. Вдруг черный, пухлый ребенок, вбежавший снаружи, хотя и сел ему на колени без всяких церемоний, но старик, не имея сил отогнать его, вместо этого, с усталым, морщинистым лицом, внутренне просветлел и смягчился. Казалось, этот черный, пухлый ребенок, вбежавший снаружи, встряхнул и разбудил его спящее тепло отцовского сердца. Я даже не знаю имени этого человека. Я не знаю, из какой земли, из какого края этой бескрайней казахской степи он родом. Возможно, он пастух, чабан или коневод, который устал, целый день пася овец в степи за деревней, или земледелец, обрабатывающий землю, или рыбак, который, проведя целый день, гребя веслами в кипящем синем море, промок до нитки и вернулся с опущенными руками? Кем бы он ни был, дорогие друзья, они — наши отцы. Отцы нынешней образованной, талантливой казахской молодежи, которая, не имея возможности летать, ищет простора в других краях, покидая свои гнезда. Отцы казахских ученых и писателей, живущих в больших, величественных городах, в красивых театрах, здоровых институтах, академиях, Союзе писателей, в высоких, красивых домах. Каждый из нынешних казахских интеллигентов, которые ходят по городу, держа в руках портфель, — вышел из юрты того широконогого черного старика, который пас скот, сеял зерно и ловил рыбу в далеком уголке бескрайней казахской степи. Ты думал о том, чья это заслуга, что ты, пока не стал юношей с густой бородой, не думал о земных заботах, носил узкие штаны, развевал волосы на затылке, душил городскую девушку то за шею, то обхватывал ее обеими руками за талию и крепко сжимал? Поздоровайся с знакомыми, которых встречаешь на улице, иди уверенно, носи черные волосы на голове как хочешь, носи штаны как хочешь, только не ходи нагим, обнажая свое достоинство, как новорожденный, пожалуйста! Твое происхождение, твои предки — все это написано на моей ладони. Слава Богу, мы знаем друг друга досконально. Да, то, что мы сейчас ходим, словно упав с неба, — это только сейчас. Если бы какой-нибудь казах из другого народа остановил тебя на широкой улице, прикоснувшись к твоей груди концом своей палки, и сказал: «Эй, сынок, на мгновение освободи руку от талии девушки в твоих объятиях и вспомни свое детство, проведенное в деревне, до того, как ты приехал в столицу», — что бы ты сделал? Перестал бы ты вести себя так же развязно на улице, как тот ничтожный человек? Вернулся бы к тебе стыд, который ты забыл, приехав в город, и заставил бы тебя покраснеть, как будто кто-то ударил тебя по обеим щекам? Или ты бы засмеялся, не зная, что сказать? Кто знает, может быть, вечером, когда ты вернешься домой, избавившись от назойливого старика, ты вспомнишь свою землю и народ, которые давно забыл, и тебя будет мучить стыд? Возможно, ты вспомнишь, как в детстве мы прижимались к его телу, пахнущему потом. Да, ты вырос, вдыхая запах пота этого черного старика. Если в тебе есть хоть малейший талант, это не чудо Божье, не поддержка святого, это священное свойство, исходящее из крови этого черного старика. Благородство материнской утробы. Если мы, став учеными, совершаем открытия в науке, пишем хорошие книги, это тоже чудо широконогого старика. В крайнем случае, если мы сейчас выбираем узкие штаны, то это, несомненно, влияние широких штанов этого старика.
Короче говоря: если в нас есть хоть малейшее добро, то все это… чудо нашего старого отца, который живет незаметно в нашей бескрайней степи. А если мы плохие — то это от тебя… от тебя самого… от твоей злобы. Ведь родители, какими бы плохими они ни были, не воспитывали своих детей в злобе. То, что мы сейчас, несмотря на то, что живем в столице, не можем полностью оторваться от своей родины, словно привязаны пуповиной, — это, видимо, из-за них! Это место, где впервые пустила корни и расцвела одна-единственная клетка!
Сонан… только сонан. Иначе, ты родился во времена Советской власти. Учился в советской школе. Ты из тех, кто получил воспитание сначала в октябрятской, пионерской, а затем в комсомольской организации. Жизнь предков, прошедшая на спине лошади и на верблюжьем горбу, тебе и во сне не снилась. И вот, что удивительно, ты чувствуешь в своей крови некоторые тонкие черты предков. Начиная с внешнего вида и заканчивая повседневной жизнью, всё у тебя по-новому. От модного костюма-брюк европейского покроя, не пропускающего воду, от темных очков, конечно, не чувствуется дух казаха, пасущего овец. Только ты сам знаешь о своей внутренней слабости. Но все ли, поддавшиеся слабости, одинаково слабы? Нет-нет, не исключено, что в человеке чувствуется его происхождение. Конечно, вместо того чтобы вместе с новизной и уловками времени преодолевать каждый оставленный позади холм, перевал, каждый подъем, не отставая от своего спутника, в критический момент, чтобы ты не остался позади, как хромой верблюжонок, отставший от великого переселения, чтобы твоя отсталая натура, чья нога в прошлое отсталое время шла назад, не удерживала тебя. Самое худшее – это замкнутость молодого человека, который, не успевая за новизной времени, выпадает из ряда своих сверстников. Даже имея сияющие глаза на широком лбу, есть среди казахов люди, которые, не замечая, проводят в забытьи свой единственный, данный им от рождения листок жизни.
Например, я, как и мой народ, поздно понял, что есть правое и левое, и вырос поздно. Восемнадцатилетний юноша, окончивший десятый класс и отправившийся на фронт, не прочитал и десяти страниц сочинения на русском языке, не говоря уже о другом. Что же он учил десять лет? Разве для обучения грамоте не хватает десяти месяцев? Ладно, оставим нас. Не получается ли так, что и сегодняшние выпускники средних школ, как и мы тогда, выходят из школы с неполной грамотностью, не прочитав за десять лет десять страниц русской книги?
От неполной грамотности, оставшейся после средней школы, я сам, хоть и достиг сорока лет, никак не могу избавиться. Не говоря о другом, в 1946 году, вернувшись из армии, я, будучи неграмотным, рискнул и написал роман. Конечно, от неграмотного ребенка ожидается неграмотный роман. Сейчас, если подумать: кажется, многие писатели того времени, как и мы, были неграмотны. Не говоря о том, что этот роман потом был напечатан в виде книги. Даже когда я учился в институте в Москве. Мой товарищ по учебе однажды пригласил меня на день рождения своей подруги.
Я пришел. Я в хорошем настроении. Деньги, синие и белые, сыпались, не помещаясь в кармане. Разве это не та прежняя неграмотность сельского парня? Я не знал студенческого обычая, чтобы развеселить девушку, пригласившую на день рождения, и принести подарок. Такого обычая у наших предков не было. Значит, новизна нового времени, даже если ты учился десять лет, не успела проникнуть в нашу кровь. Ладно, оставим нас. Возможно, мы были ближе к старому времени, чем нынешняя молодежь. Насколько обычаи культурного общества усваиваются сознанием нынешней сельской молодежи? Или они тоже, как и мы когда-то, приехав учиться в большой город, приходят с пустыми руками на день рождения девушки, не соблюдая обычаев?
В сущности, разве не достаточно, чтобы ребенок, окончивший десятый класс, хотя бы примерно знал качества, необходимые культурному человеку?! В жизни есть много, очень много ситуаций, когда человек краснеет. Краснеешь, не зная урока. Краснеешь перед любимой девушкой за какой-то нелепый поступок. Краснеешь перед родителями. Позже, повзрослев, краснеешь по службе. Все это пустяки. По-моему, самое трудное для современного человека – это краснеть за свою неграмотность!
Мой отец – Керим, охотник, хоть и не пил, но держал своих собак и борзых лучше своих сверстников. В детстве я слышал, как отец говорил: «Одна из двух борзых догонит лису. Дело не в том, чтобы догнать зверя, и не в том, чтобы его убить, а в том, чтобы его поймать. А чтобы без промаха поймать лису, нужно, когда впервые выпускаешь щенка на охоту, держать его рядом с хорошей борзой и приучить к способу ловли без промаха». Возможно, этот пример покажется неуместным. Может, не придется по душе. Но, как бы то ни было, я вижу в нем какую-то логику, которая может послужить поводом для разговора. Учащийся ребенок растет, глядя на своего учителя. От неграмотного учителя выйдет только неграмотный ученик. Хотя в остальной жизни все черты характера ребенка переходят от родителей, в учебе он, несомненно, будет похож на своего учителя. Семь-восемь лет назад я видел, как один парень, окончивший университет, устроился в среднюю школу в городе Шалкар и преподавал одиннадцать предметов. Будучи специалистом по языку и литературе, он преподавал предметы, совершенно не связанные с его специальностью, в том числе астрономию, физику, химию, черчение. Он стал известен всему городу как «универсальный» учитель. Он делал это не потому, что его знаний было слишком много, как у средневековых ученых-энциклопедистов. Он делал это ради того, чтобы больше заработать. Ни дьякон-учитель, ни уважаемый начальник районного отдела образования не думали о том, скольким людям он навредил, обогатив карман одного человека.
Жители Шалкара сейчас забыли и внешность, и имя этого учителя. Удивительно, но они не забыли его звание «универсал». Шалкарцы до сих пор с насмешкой рассказывают об этом бесполезном поступке как о символе неграмотного учителя нашего времени.
IV
Весь день мы провели в море с рыбаками, и к вечеру, измученные, вышли на берег. Хотя мотор давно был выключен, легкая лодка, приближавшаяся сзади с неуменьшающейся скоростью, своим острым носом вошла в мелкую белую гальку и остановилась на расстоянии пяди. Мы спрыгнули с лодки. Не знаю, откуда он взялся, но здесь появился морщинистый желтый старик. Это почтальон этого участка.
— Уай, что узнали, Арал ведь собирается обмелеть, — сказал он.
Меня пробрал озноб. Я обернулся, как бы говоря: «Ты серьезно?» Старик, ни о чем не заботясь, с безразличным лицом, усмехаясь, стоял.
— Не веришь? Тогда, вот, читай! — протянул он газету.
Как я мог не верить? В хорошее можно сомневаться. А вот в то, что плохое окажется ложным и окажется обманом, я сам видел немало. Я протянул газету дрожащей рукой. Открыв ее, мы увидели огромную статью. Какой-то недобрый человек, подобный этому желтому старику, доказал, что Аральское море обмелеет через двадцать лет. Мы вернули газету Мыршай сары. Как будто только сейчас почувствовав усталость, мы с товарищем еле шли. А песок под ногами скрипел, проникая до щиколоток. Родная земля! Вот почва твоей родной земли!
Каждый любит своих родителей по-разному. Кто-то любит, отдавая всего себя без остатка, сгорая от любви. Кто-то любит, обдумывая, подчиняясь разуму. Я подумал, как любит Мыршай сары.
Я очень зол на Мыршай сары. Почему он радуется, как будто от него зависит, обмелеет море или нет? Разве не каждый относится к будущему своей родной земли так же, как к своему собственному будущему?! Радуешься хорошему. Печалишься плохому. Раньше, в средней школе, я знал некоторых своих земляков, учившихся со мной. Сейчас они работают в разных городах, на разных должностях. Я знаю, что их сердца загораются при упоминании родной земли.
Их мысли, мечты, стремления, пожелания, как и мои, когда речь заходит о родной земле. Если бы все зависело от них, они бы хотели свалить все блага мира на один Арал. Они хотят, чтобы в Арал быстрее поступила пресная вода, чтобы на следующий год их улица была полностью заасфальтирована, чтобы трехэтажная интернат-школа была достроена, чтобы туда были тщательно отобраны образованные, культурные учителя, чтобы в будущем из Арала вышло много талантливой молодежи. Они хотят, чтобы воды Арала не обмелели. Шелестящий белый песок на берегу моря, проникая под ноги, заставлял меня снова и снова вспоминать ту статью: «Ах, как море может обмелеть? Это правда? Если правда, то это хорошо? Народ выиграет от этого или проиграет?» — думал я.
Я знал кое-что об Арале: не говоря о другом, это единственное море в мире, в воде которого много кислорода. Осетр и сельдь водились в Советском Союзе только в двух морях – в Атырау и Арале. Салаку из Балтийского моря, славившуюся своей известностью, теперь начали выращивать в Арале. Удивительно: салака, выросшая в Аральском море, оказалась в два раза крупнее салаки из ее родных мест.
Мы с товарищем объехали значительную часть Аральского моря. У нас отросли бороды и волосы. Нас обдувало ветром, мы обгорели на солнце. Мы стали черными. Мы были в хорошем настроении. С одной стороны, радость возвращения в деревню переполняла меня. Хотелось обнять каждого встречного. Не имея терпения до встречи с детьми и друзьями, которые встретят тебя завтра, считая каждую станцию про себя: «Осталось сто километров…», «осталось пятьдесят километров…» Вот это Шамалган!.. Последняя станция! Было бы хорошо, если бы меня встретили в Алматы?.. Выведут ли детей? Что ж, выведут!» — думал я, улыбаясь так, что мои губы растянулись до ушей, слушая биение сердца, которое колотилось в груди, как жеребенок. Даже если бы сейчас навстречу вышел умный парень, который не пропускает ни одного номера журнала «Путешественник», ты бы забыл о своей обычной неприязни и захотел бы обнять его!
Пассажиры спешно собирались, суетились. Те, кто, как и мы, были нетерпеливы, снова и снова подбегали к окну. Синий короткий поезд мчался. Вдалеке, словно руки, вытянулись стройные голубые тополя, пронзающие небо. Из-за голубых тополей начали мелькать белые дома города у подножия горы. Неужели мы уже приехали? Ты протираешь глаза и смотришь снова. Белые дома. Позади них, упираясь в небо вершинами, стоят величественные горы с белыми шапками, напрягаясь, как бы говоря: «Здесь конец земли».
В глазах вспыхнула радость. Сердце забилось сильнее. Ах, что тут говорить, место, где живет человек, ничем не хуже родной земли!
Абдижамил Нурпеисов,
1960 г.