Бердибек Сокпакбаев о каком-то критике говорил: «Он считает наукой пересказ содержания того, что мы написали». И как он сказал, предоставив на суд уважаемого читателя оценку содержания и художественной стороны произведений талантливого поэта, журналиста Жангали Мырзалиева, я решил написать воспоминания о событиях, которые знаю точно.
Жангали в нашем ауле звали «Жанекеш». Фамилия Бисен Жанекешева ведь такая, может быть, это имя великого человека, жившего раньше, в любом случае, это парное имя, как целая судьба: «Душа болела, жил, изводя себя, изъедая себя», – приходит на ум. Не вдаваясь далеко, все события, свидетелем которых я был с тех пор, как себя помню, прочно укрепили это мнение в моем сознании.
Его ровесник, как будто из одной глины слепленный, Жараскан Абдирашев:
Пьешь?..
Скажу, пил когда-то.
А сейчас?..
Сказал, пришел в норму.
Родина?..
Ст. Арал.
Кызылорда.
Год рождения?..
Через три года после войны…
– такие строки. Жакен так и не смог уйти от этой проклятой вещи, «не смог прийти в норму». В этом вся беда. Его отчислили из КазГУ. Краткая информация для исследователей: в годы моей учебы в Алматы, чтобы увеличить его зарплату в областном радио, мы с однокурсниками Каримоллой Гайсиным, Едилем Беркимбаевым и я, постоянно ходили к нашей старшей сестре Раушан Жунисбековне, чтобы получить справку «образование выше неоконченного», это отдельная история, и я занимался получением этой справки. Оригиналы документов, по которым он бросил учебу после трех курсов, до сих пор хранятся в архиве учебного заведения. В семье не было гармонии. Работа не клеилась. Характер как молния, в период буйства он, как Пушкин, говорил: «Из чернильницы, что перед тобой, напишу стихи», – и метался по земле, а потом обижались: «Из-за пьянства он нас обругал, чуть не ударил чернильницей», – как ему найти место среди таких людей. Человека, которого он любил всей душой, он встречал радостно, болтал без умолку, а если что-то ему не нравилось, он тут же вспыхивал: «Проблемы…» – и тут же начинал шевелить усами. Настоящая проблема была именно тогда. Если бы человек, который ему не нравился, держал бы в руках бич и накликал бы на его голову черную тучу, это было бы одно дело, но он просто сжимался и уходил в себя. Он читал все книги, если начинал рассказывать историю, называя имя одного из героев и описывая его внешность, то иногда он мог внезапно начать ругать человека, стоящего перед ним, как будто оживший Абай ата приходил и хватался за полы его чапана. Если спросить, зачем он так старается, он говорил: «Эти ваши привычки, которые меня сжигают, ваши неуместные поступки, вот Акан сери остался, бродит по степи». Если бы это были казахские писатели, то еще куда ни шло, можно было бы догадаться, даже не зная их хорошо, но что делать, если это мировая литература, откуда вдруг возьмешь Юлию Жемайте? Когда его пыл утихал, не оставалось и следа, как летний дождь, который не задерживается. Если бы видеть его каждый день, глаза бы привыкли, но кто из нас будет преследовать Жангали, который, приземляясь то тут, то там, будет искать и изучать его? Если он встречал малообразованного человека с низким воспитанием, он затаивал обиду и гноил ее внутри. Таких людей часто встречали среди тех, кто больше общался в подполье. Пытался объяснить. Махал кулаками. Что поделаешь, судьба…
Но было бы грехом перед будущими поколениями считать, что он был просто упрямым человеком, который спорил со всеми подряд. Когда он злился – это был бурный вихрь, который не давал опомниться, но когда радовался – был как ребенок, как обильный дождь, жаждущий земли. Было много людей, которых он упоминал с особой теплотой. Среди них был Кадыргали Хошеметов. Его письма – тому свидетельство. В 90-е годы поэт Ергали Сагат опубликовал его фотографию и стихи в газете «Алматы акшамы». Я не видел, чтобы он кого-то уговаривал, чтобы его стихи были опубликованы, когда он был рядом, поэтому думаю, что Кадыргали ага, хорошо знавший его поэтический талант, помог.
Он радовался шагам Марата Кабанбаева в литературе. Он с восхищением вспоминал, как Кеншилик Мырзабеков, будучи студентом университета, в те вдохновенные времена, когда он сам себе сочинял стихи, «надув щеки», переживал и мучился над этими строками:
Моя луна Жангали, мой день Жангали,
Сегодня у тебя необычный вид, Жангали,
Изменился твой голос, Жангали,
Пусть твой день будет песней, Жангали,
Пусть мое стихотворение будет моим цветком, Жангали.
Моя луна Жангали, мой день Жангали.
«Он настоящий джигит, восьмигранный, односторонний», – он не выпускал из уст земляка Сунгатова Маркса. Он восхищался тем, что тот поет, но ему не довелось послушать и покойного Жексенбая Байтуякова, которого он тоже хвалил как настоящего будущего артиста. Я размышляю о скольких судьбах, оставшихся неизвестными.
В свой сорокалетний юбилей он написал мне в записной книжке собственноручно следующие две строфы:
Осталось ли мне сорок лет жизни,
Не знаю, что ждет меня впереди.
Стыдясь жгучего взгляда солнца,
Лягу ли я на родной земле, на лугу.
Придя недавно, ступая уверенно,
Думаешь, мне легко, брат.
В жизни оказалось много неуместного,
Как моя белая душа не может не болеть.
Он любил всех людей всей душой, чистым сердцем. Когда писал стихи, он писал не как человек, познавший удары жизни, а с непорочной чистотой. Разве не подвиг – любить жизнь.
В тяжелые годы, когда не было дров, он разжигал огонь в середине старого общежития, где проводил последние дни своей жизни, и читал вокруг газеты и журналы. (Что тут скажешь, он погиб в огне. Кстати, об огне: когда он был маленьким и хотел быть Дедом Морозом, не найдя ножниц, чтобы отрезать лишнюю нитку, он сказал: «Отрежьте спичками», но случайно поджег вату, которой были украшены снежинки, и сильно обжегся, на его руке остались шрамы от ожогов, которые были видны издалека. Он читал стихи, подражая Маяковскому, Таиру Жарокову, своим сильным голосом, и когда в момент наивысшего вдохновения он хмурил брови, глядя на протянутые руки, мы, дети, с трепетом смотрели на его сильные разноцветные пальцы. Если бы сегодня, с помощью современных записывающих устройств, снять видеоролик, он бы подошел для рекламного клипа об опасности пожара, его стихотворение начинается так: «Не заметил, не заметил, разве это возможно,
Вспыхнул огонь! Язык пламени охватил. В час песни на лугу, Словно красный платок, разлетелся».
«На следующее утро страна узнала о сильном пожаре, Горе стало делом сожженной земли. Почернели выжженные поля, Один трактор, две стога сена, три человека…» (чистый сюжет, прозрачная картина).
– Болезни великих тоже похожи, они великие, ты знаешь, чем болел Федор Михайлович, – иногда шутил он. Он намекал на себя, мы много раз видели. Достоевский, прежде чем у него начался приступ эпилепсии, успел узнать, сколько ступенек в том проклятом доме старухи, до которой Раскольников хотел добраться. Жакен знал все это. Что бы он ни писал, он писал правду. Когда он писал правду, он писал то, что знал сам, и, борясь с той болезнью, он тщательно исследовал, будучи наполовину беременным. Даже когда он описывал, каждая строка его стихов содержит картины, которые он видел сам, превращая их в художественное произведение с помощью красивых слов и новых сочетаний.
Однажды ночью, когда Жакен делился сокровенным, он сказал, что не осталось не написанных тем, начиная с едва уловимого волоска во рту лошади из «Прощай, Гульсары» Чингиза Айтматова. Он легко находил темы для своих стихов. Он не зря упоминал «Чернильницу» Пушкина. Какой бы жанр он ни брал, он писал легко, быстро. Читатель быстро воспринимает. Глядя на это, язык не поворачивается сказать, что «это все легкие произведения», если адаптировать мысль Жумекена Нажимеденова о кюе к нашим нуждам, то его стихи «легки, как вдохновение, тяжелы, как гроб». Да, именно так.
Жакен никогда не расставался с книгой, постоянно читал. Память у него была крепкая, спросишь в любой день, он безошибочно повторит. Не скрою, иногда он производил впечатление человека, который без разбора, как комбайн, пожирает ненужные сведения, тратя время впустую, но потом, в ходе какого-нибудь разговора, увидев, как он искусно вплетает их в речь, невольно восхищаешься его истинным талантом, бесспорным даром. Хотя он и носил за спиной сумку, полную книг, как перекати-поле, он чутко относился к судьбам других, узнавал героя в толпе. Он познакомил меня с Онайали, братом Базарбая Жуманиязова, дал послушать о пережитом им. Восхищенный, он говорил: «У нас ходят герои Чехова, Гоголя». Однажды он привез меня в дом рядом со старой школой в Жангибеке, раньше он видел Сабита Муканова на фотографии, висевшей на склоне, и долго удивлялся, какая связь у него с хозяином дома.
Помню: в центре группы людей сидел Сабе, его лоб сиял, на краю фотографии было написано: «Съезд писателей Казахстана в Алматы (точно не помню год, предполагаю, середина тридцатых годов)». Я могу долго перечислять имена многих людей с их красивыми историями. Но я намеренно ухожу от этого, судьба не была благосклонна ко многим из них. Цель этой статьи другая, и объем не позволяет. Иначе можно было бы, затронув немало людей, рассказать о живописности Жакеня, его импровизации. Я прощаюсь с Кадырболатом Оразовым, уроженцем Акобы, его младшим братом, известным поэтом, серебряноголосым певцом, который последовал за ним, здесь, с этим местом, с сожалением, придет время…
На первый взгляд, может показаться, что окружение Жакеня состояло из одних неудачников. В этом правда. Кто сам, по своей воле, выберет трудный путь, у каждого из них есть свои уникальные жизненные пути, не похожие ни на кого. Искусный писатель, как ястреб, набрасывается на них, улавливает их острым пером, как выдергивают волос из хвоста. «На дне» Горького до сих пор не утратило своего значения. Я думаю, Жангали Мырзалиев поставил себе такую цель. Известный писатель Кобо Абэ был человеком, который никогда не расставался с фотоаппаратом, но все его всемирно известные фотографии были посвящены мусору. Не зря. Жакен много общался в неблагополучной среде. Да простит меня Бог, но одна печаль и скорбь не покидают меня, жгут мое сердце: «Бесспорно, они были героями, но какой урок можно извлечь из их горького опыта, если ты хочешь исследовать настоящую жизнь. Но разве они не смогли различить, что смысл и содержание жизни находятся в другом месте. Если одинокая птица, сбившись с пути, возвращается к своей стае, как стая перелетных птиц, направляющаяся на юг, сможет ли она выжить в начале зимы?!»
Неправда и то, что Жакен не хотел избавиться от плохих привычек, не пытался. Я читал в его дневнике, как он дал себе обещание: «Я должен порвать с такими вещами, как буйная вода, табак, я не буду говорить плохо о других», – как в «Моем имени Кожа». Но он не смог расстаться со всем. Особенно с курением, для которого он сам вытачивал трубку из дерева. Его нож, который он всегда носил в кармане, был нужен именно для этого. Как писал Мухтар Шаханов о Шамши: «Ушел из жизни так великий композитор, Все его богатство – кулак и перо в кармане». Может быть, чтобы его последователи не переняли плохие привычки, он не хвалил направо и налево свою деревянную трубку, украшенную, как муравейник: «Я не смог бросить эту проклятую вещь, когда я был молод, я сопровождал покойного брата на кладбище, он никогда не выпускал сигарету изо рта, и каждый раз, когда телега наезжала на кочку, его тело сотрясалось, и из его рта выходил черный дым, похожий на густой чай», – и отвращал нас. Когда он хотел немного похвастаться, он упоминал Тараса Бульбу, который вернулся в тыл врага ради своей трубки и попал в плен. Тем не менее, Жакен не был безвольным человеком, который не мог контролировать власть и желания, особенно за последние десять лет своей жизни, свидетелем которых я был, я не слышал, чтобы он высказывал скоропалительные суждения о посторонних людях, и сколько бы трудных ситуаций он ни пережил, я ни разу не слышал, чтобы из его уст вырвалось бранное слово. Он оставался благородным.
Один из людей, которых он уважал за то, что он много читал, Кайргали Куаналиев, в девяностые годы прошлого века, не отвергая ни слова автора этих строк, принял его на работу в районную газету «Октябрь туы». Я считаю, что он был непосредственной причиной появления многих стихов. Позвольте мне рассказать одну историю: после того, как Жакен устроился на работу, приближался его очередной ежегодный отпуск. Были хорошие времена, я подумал, что он «многое повидал, будучи в стране», и предложил поехать на курорт в город Цхинвали, Грузия. Кайрак всегда держал газету в руках, мы все вместе читали ее, но у него была хорошая черта – он мог внезапно придумать неожиданную мысль, которая никому не приходила в голову. И в этот раз, следуя своей привычке, он сказал: «Ребята, пишут, что политическая ситуация там неспокойная, рабочие бастуют повсюду, будьте осторожны!» – и рассмеялся. Через десять дней я услышал от него самого, какое «политическое положение» повлияло на это: «Дауке, разве я могу избежать приключений, когда я приеду, я рассчитаюсь до последней копейки, срочно отправь 50 сомов» – пришла телеграмма…
Затем Сундеткали Сариев, который помог ему, привлек его на работу в областное радио. Когда Жакен взял в руки репортер, он ожил, как будто родился заново. Я слышал от него самого, что известный чабан Хасен Шагыров был его убежищем в трудные моменты. Сапаргали Сиражев, человек, дал ему однокомнатную квартиру в многоквартирном доме, и он съехал от нас, получив свою долю. Моя мать и Аксулу устроили это не хуже, чем выдавали дочь замуж.
Для Жакеня двери и объятия Акобы и Жангибека, в общем, любого казахского дома, где знали его имя, были открыты день и ночь. Он не был постоянным. Его смысл был: «Если вы скажете две строки из его стихотворения, люди, закрыв глаза: «Касым Аманжолов, Мукагали», – будут говорить, я хочу довести своего слушателя до такого состояния», – он неустанно искал себя в стихах, мечтал до последнего вздоха сформировать свой собственный стиль. Он посвятил себя только стихам. Слабость чужда природе Жакеня. Я очень редко видел его плачущим. В одном из стихов, посвященных ему, я написал: «Я видел много раз твои кристально чистые глаза, слезы, как ремни, стекали по твоим щекам». Какими бывают ремни, вся его изможденность была именно такой. Если подытожить эту мысль последними словами из «Судьбы человека» Шолохова, которую он знал наизусть: «…как по твоей щеке бежит жгучая и скупая мужская слеза…»
Он ясно чувствовал, что не сможет повернуть свою жизнь вспять, не имел сил, чтобы соединить оборванную нить, не придавал значения повседневной суете, поэтому всю свою силу и энергию он посвятил только стихам. Хотя он и бродил, как гусь, потерявший свою стаю, он делил свое одиночество с ангелом по имени стихи.
Когда-то я сделал ему подарок, сохранив его дневник от огня, и он начал писать прозу. Его статьи «Клуб или могила?», «2+2=5» ясно показывают его склонность к сатире. Когда он работал в Жанакале, обвязав камыш, он упал с трактора «К-700» и сломал руку, и тогда он сказал: «Жангали приехал в Жангалу, когда Жангала, остается ли душа. «Признак того, что души не осталось», я сломал руку посреди поля», – эти едкие строки до сих пор наизусть знает народ. Но все же он ухватился за гриву Пегаса и понял, что его стихи – это священная поэзия. Это было его счастье.
Чтобы читателю было понятно, остановлюсь немного: когда читаешь одно из его стихотворений, перед глазами возникает Толеген Айбергенов. Это не простое сходство, а результат соревнования. Мухтар Ауэзов, глубоко проанализировавший такое явление в литературе с научной точки зрения, назвал это «традицией назира». Строки Абая: «Если считать недостатки в себе, их не меньше гор, Если посмотреть на сердце, оно не чисто, как игла, Чтобы вырвать и выбросить, Это не грязь в ущелье, Все исходит от меня, Это не каприз, ниспосланный Богом» у Султанмахмута Торайгырова превращаются в: «Если вижу добро – от себя, Если вижу зло – от себя. Я исключаю из своих слов, что это от других, Я не скрываю от глаз, что это от себя». Мысль одна, но выражение разное. Этот литературный процесс встречается у Гумара Карашта. Жакеня следует считать соперником Толегена, чье имя гремело, в поэтическом состязании.
В обычной жизни Жангали, который никому не позволял себя унижать, в вопросах поэзии не признавал никого второго. Когда я был моложе, я увидел Жангали Набиуллина, он сказал: «А, я знаком с твоими стихами, вот и тебя увидел», – и достал из кармана свою книжечку, он записывал претендентов по имени Жангали, опубликованных в изданиях разного уровня, «В сатире есть Жангали Меймандосов, но я запишу себя как второго среди поэтов с таким же именем», – сказал он и отметил. Было заметно, что он оценивал мои стихи как «превышающие колыбель». В приподнятом настроении он говорил: «Дауке, я ведь второй Мырзалиев, разве нет». Но я понял, он мечтал иметь свою путеводную звезду в небе поэзии, свой собственный путь, звучащий в степи стихов.
Наш учитель Гайнижамал Кобеева написала длинное размышление о Хаби Халиуллине по специальному заказу и использовала его на районном слете пионеров. Строки «С каждым днем твой облик становится выше», которые я исполнял на сцене в детстве, до сих пор помню. Когда я позже рассказал ему об этом, он прослезился. Я подумал тогда, что он нуждается в добром слове.
Он поддерживал хорошие отношения с районными библиотекарями. Говорить, что творчество Жакеня обсуждалось в прессе, было бы преувеличением. Это началось позже, в девяностые годы. Об этом отдельный разговор.
Не скрою, Жакен чувствовал, что издание книги – это неприступная крепость, несбыточная мечта. Он даже не пытался. Разве не великая трагедия – отдать всю свою жизнь, свою совесть, которая спасла его от всего, и не увидеть конечного результата. Огромная машина под названием Советский Союз считала Жакеней мелочью, а последующий хаос девяностых годов не давал возможности вспомнить, что Жакен существует в жизни, не давал возможности обратить внимание. А он, выпрямившись, плыл против течения. «Из пронизывающего белого бурана, расцвел белый тюльпан», – сказал он. Не был ли он сам «Тюльпаном песни» посреди свирепого ветра эпохи? Мы говорим «жизнь тюльпана», долгая ли она, на сорок с небольшим лет он попрощался со всеми нами, как в песне: «Балталы, Баганалы, край, будь здоров, Бакалы, озеро с молодой травой, будь здоров, Место, где я мылся и где был перерезан мой пуповина, Место, где я играл и смеялся, вырос, будь здоров!» – и ушел. Только пусть его песня будет долговечной. Да благословит Бог мир. Ахмедьяр Батырханов, потратив более восьми лет, нашел 168 его стихотворений и ввел их в оборот, занимаясь сбором его стихов, разбросанных по разным местам. Этот брат и стал причиной написания этой статьи. Давайте прислушаемся к Улугбеку Есдаулетову, что он скажет о знаменитом поэте Журсине Ермане, который живет среди нас: «Его стихов, написанных за всю жизнь, вероятно, гораздо больше, но нам он предложил около ста двадцати песен. Урок, которому могут научиться и старшие, и младшие! Слова Михаила Светлова: «Если в одном сборнике найдется пятнадцать содержательных стихотворений, это будет крепкая книга» – невольно приходят на ум». Разве Журсин не занял свое место в казахской поэзии? Дело не в количестве. Я верю, что читатель теперь не будет равнодушен.
Даулеткерей Кусаинов,
Город Астана