Нет культуры диалога без диалога культур. Банальность этого суждения не делает его ложным. Человек два века назад жил в безразличном состоянии, не имея представления о культурах в других уголках Земли.
Примерно последние три-четыре поколения столкнулись с этой реальностью – реальностью того, что власть и интеллигенция не только в узком кругу, но и миллионы и миллиарды людей в повседневной жизни обманывают и отдаляются друг от друга. Поэтому диалог культур спускается с высот Аль-Газали или Эразма на равнину простоты.
Особую тенденцию такого диалога точно подметил Президент Казахстана Н.А. Назарбаев на одном из съездов мировых и традиционных религий. Он сказал: «Стремление определенной культурной традиции навязать свои ценности другим культурам никогда не приводит к взаимопониманию. Напротив, жесткое культурное доминирование порождает не меньшее сопротивление. Только уважение к историческим традициям других народов, справедливость и искренность по отношению к цивилизациям, религиям и народам могут породить мир согласия и разума.
Труд писателя, который не только в одиночку сталкивается с экзистенциальными безднами мира, но и описывает их, всегда удивителен. Поэтому, сталкиваясь с сегодняшним миром, с миром разорванных причинно-следственных связей, писатель, как и во времена Гомера, чувствует себя беспомощным младенцем перед лицом бесплодной реальности. Однако эта вечная человеческая беспомощность и бесконечность чистого белого листа порождают гигантское дитя, колышущееся между прошлым и будущим, между бездонными глубинами, называемое литературой. Этот вывод, взятый у Набокова, намекает на многое.
У нас есть несколько конкретных тем, но я хотел бы, не упрощая их чрезмерно, связать небольшой кусочек необъятного неба с нашей сегодняшней ясной как день правдой.
Сокращается плеяда замечательных переводчиков. Поэтому я думаю, что нам следует отказаться от грандиозных проектов и заняться конкретными небольшими шагами. Сегодня мы гораздо лучше разбираемся в тайнах мира, чем в прошлые десятилетия, но есть и вечные рецепты. Каждый раз, когда я езжу в Китай, я беру с собой двухтомник академика Алексеева и читаю его труды о китайской литературе. Примерно 90 лет назад Алексеев писал о трех измерениях сложности перевода:
A. Простое невежество;
Б. Улучшение и украшение;
В. Обычная сложность.
Невозможность перевода китайской классики, за которой стоит 4000-летняя традиция поэта или писателя, – непреодолимая вершина для иностранца. Отсюда и возникает упрощение – тексты, полные литературных аналогий и переосмыслений, превращаются в повторяющиеся избитые блестки. По сути, его примитивность и упрощенность подобны примитивности космической ракеты.
Скажем прямо, подавляющее большинство наших переводов страдает от этой болезни. В частности, перевод казахской поэзии ХХ века зачастую не выходит за рамки упражнений сельского самодеятельного поэта.
Есть две причины, по которым можно избавиться от такого массового обеднения перевода. Во-первых, в отличие от китайской литературной традиции, культурный контекст нам гораздо ближе. Во-вторых, расширение комплекса литературного, лингвистического, культурологического и этносоциологического анализа позволяет более тонко и глубоко понять истинный смысл внезапного поэтического влияния. На мой взгляд, важна не количество, а качество перевода. И это решаемая проблема. Ведь прекрасные переводы европейской литературы служат тому доказательством. И для перевода Рильке не обязательно быть Пастернаком.
Когда-то у структуралиста Кнорозова было остроумное замечание о том, что между отправителем текста (в нашем случае – писателем) и его получателем (в нашем случае – читателем) есть посредник (в нашем случае – литературный критик). Роль литературного критика менялась со временем, и присутствующие здесь выдающиеся мастера хорошо это знают. Нам нелегко браться за решение грандиозных задач, но было бы правильно, если бы дискуссия о проблемах литературной критики завершилась какими-то конкретными выводами. По крайней мере, я лично на это надеюсь и имею некоторые соображения по этому поводу.
Когда-то давно, в глубинах истории, основатель Тартуской семиотической школы сказал мудрые слова: «Факты выходят из семиотического пространства и, став измененным культурным знаком эпохи, улетают». Эпохи, несущие систему культурных знаков, растворяются в ночной тьме. А новые знаки и ущелья ждут своего решения, требуя изменения оптики. Поэтому форма литературного диалога также требует изменений. Серьезный казахстанско-российский литературный альманах заложил бы основу не только литературного, но и целостного культурологического диалога. Через полгода после встречи мы держим в руках первый номер такого альманаха. Также в этом году мы будем читать ежеквартальное приложение к «Литературной газете», посвященное современной казахской литературе.
В этом году мы постараемся отметить лучших переводчиков и литературных критиков Казахстана и России, внесших значительный вклад в наш культурный диалог, за счет наших спонсоров.
Однако моя задача – не ограничиваться таким узким кругом, а, наоборот, придать новый импульс движению солидарности, которое сближает нас друг с другом.
Мы живем в особое время. Трудно назвать его актуальным, потому что на горизонте не видно ни Будды, ни Сократа, ни Лао-цзы. Тем не менее, это особое время. Полвека назад, когда постмодернисты начинали свои лексические и семантические полеты, не все понимали, насколько они были агрессивны и как они жаждали нашего века. А сегодня, когда постмодернистская многоликость сознания заняла свое место, и мы встречаем каждое утро и каждую ночь не в мире предопределенных силлогизмов, а в многообразии мнений, кажется, наступила очередь новой великой литературы. Похоже, время истины прошло, и на смену ему пришло что-то другое.
Одна из великих критиков ХХ века Сьюзен Зонтаг выразила эту мысль более точно: «Возможно, некоторым эпохам нужна не истина, а более глубокое чувство реальности, более широкое пространство воображения». Так оно и есть.
Предчувствие великого литературного потрясения, даже если оно окажется обманчивым, заставляет нас смотреть на современную литературу несколько иначе, чем десять-пятнадцать лет назад. Мир Гутенберга создал технологическую основу для полутысячелетней радости литературы, а открытие новых красок немецкими химиками стало технической опорой французского импрессионизма.
В начале XXI века все более технологизированный мир, социальные конфликты, политические катастрофы, учащающиеся межкультурные обмены – именно в такие моменты появляются гиганты.
Однако их масштаб и тенденция, глубина и психологизм делают неважными нашу способность направлять все наши чувства и мысли на эти маленькие значки на экране, а лишь одно их уникальное свойство.
Один из современных авторов на вопрос «Зачем я пишу?» ответил: «Я пишу, чтобы мечтать, чтобы устанавливать связь с другими людьми, чтобы навещать мертвых, чтобы оставить след в этой жизни. И мне нужны деньги». Кроме того, еще одна причина: литература – это выход из унылой жизни к божественности, из ада – к свету.
Вот почему мы любим писателей, которые выводят нас из ада к свету, благодаря такому замечательному выводу.
Марат Тажин,
Газета «Казахская литература»
2015 год