По словам немецкого переводчика Пресселя, для Катулла целью поэзии было то, что он сам чувствовал. Он пишет стихи в порыве или в смятении любви, радости или печали, он просто передает свои впечатления, какими бы мимолетными они ни были. Поэтому его стихи привлекают своей новизной, они — произведение одного мгновения, в них нет выдумки, они совершенно просты. На мой взгляд, то же самое можно сказать и о поэзии казахского поэта Жуматая Жакупбаева. Его стихи также отличаются импровизационностью, словно поэтический образ, запечатленный в одно мгновение. Кроме того, есть и другие черты, объединяющие этих двух поэтов. Поэтому наша сегодняшняя тема — «Жуматай и Катулл, или безупречные принцы лирической поэзии».
Чтобы понять своеобразие поэзии Жуматая, нужно помнить, что он жил в советское время. Это было не самое благоприятное время для поэзии. Ведь тогда все подчинялось идеологии, выполнению каждой пятилетки, это было время тоталитаризма, тесно связанного с колониальной политикой старшего русского народа, направленной на создание советского народа из разных национальностей в едином идеологическом русле. А поэзия Жуматая совершенно не соответствовала такому направлению, она больше походила на поэзию сал-сери — вольных певцов казахского народа, воспевающих свободную жизнь с чувством любви. Но в отличие от нее, в ней преобладали черты средневековой письменной поэзии, созданной когда-то Хорезми, Бабуром, Навои. В отличие от последних, поэзия Жуматая была светской, модернистской, свободной от религиозности, как и поэзия казахских жырау.
Как всем нам сейчас известно, главным героем лирики Жуматая является Лейла. Но это не книжный образ в арабской традиции, а обычная казахская девушка, его односельчанка. Жуматай влюбился в нее в юном возрасте, но их пути разошлись, и поэт посвятил оставшуюся жизнь созданию шедевра из образа Лейлы. И в этом отношении он возвысил ее настолько, что казахская девушка своим безупречным целомудрием и духовной высотой достигла уровня Беатриче, воспетой Данте, или Лауры, воспетой Петраркой. Однако, на мой взгляд, поэтические корни образа Лейлы следует искать в средневековой среднеазиатской литературе и русской классике. В этом плане первая строка знаменитого стихотворения Жуматая «Ғажайып сәттің туарын сезіпте керім» напоминает стихотворение Пушкина «Я помню чудное мгновенье». Я перевел это стихотворение на казахский язык. Эту строку, например, можно перевести как «Есімде менің ғажап сәт». Но если Пушкин на основе этой строки создал свое стихотворение, посвященное Керн, в образце высокой поэзии, то стихотворение Жуматая полно горькой иронии. Отсюда мы видим высокую культуру казахского поэта, ведь он не просто повторяет Пушкина, а игриво осваивает его наследие в постмодернистском ключе. А если говорить о значении Лейлы в арабской традиции, то любовь изображается как страдание. Меджнун так любит Лейлу, что, сколько бы ни воспевал свои чувства, не может их выразить и сходит с ума. Отец Лейлы, не желая отдавать дочь сумасшедшему, делает несчастными и Меджнуна, и Лейлу. Вот отсюда, на мой взгляд, начинается настоящая тема поэзии Жуматая — философия, которая иногда язвительная, иногда печальная, а иногда и вовсе безымянная, лишь с неясным намеком, о том, что в наше время понятия добра и зла, правильного и неправильного, разумного и неразумного совершенно перепутались. Цель поэта — показать бессмысленность окружающей его среды. Даже это не его цель, а его ситуация, его жизненная позиция. Ни один казахский поэт, кроме Жуматая, не проникал в такую глубину поэзии. И он не говорит об этом прямо, не кричит и не страдает, как Мукагали, не стремится к глубине, как Жумекен, не ищет формулы всего, как Кадырша, он показывает все это как несуществующее. Для Жуматая, если в этом мире нет любви, если чистые человеческие отношения не нужны, если человеческое бытие не ценится как ценность, то такой мир, каким бы привлекательным он ни казался, не следует принимать. Наоборот, его нужно лживо восхвалять, а на деле высмеивать и постоянно разоблачать. В этом отношении Жуматай, хоть и не похож внешне, напоминает покойного Утежана Нургалиева. Они очень уважали друг друга, когда-то Утеке руководил поэтическим вечером Жуматая в Союзе писателей, а когда поэт-младший скончался, он дал интервью, сказав, что это был загадочный поэт, унесший свою загадку с собой. Вот уже одна эта мысль является началом иного подхода к поэзии Жуматая.
А если спросить, с кем можно сравнить Жуматая в мировой поэзии, то я бы сравнил его не с Данте, Петраркой, и даже не с Хорезми, написавшим «Мухаббат наме», а с римским поэтом, первым лириком мировой поэзии Гаем Валерием Катуллом. Конечно, он, возможно, не писал таких откровенно эротических стихов, как Катулл, но разве сам Катулл не пришел к такой поэзии, где не всегда соблюдалась деликатность, из страданий любви? Встреча Катулла с Лесбией тоже не была для него легкой. Лесбия была избалованной дочерью римского знатного рода. Римские поэты в своих стихах не называли настоящих имен своих красавиц, а использовали псевдонимы. Поэтому, хотя имя возлюбленной Катулла было Клодия, он называл ее Лесбией. Она была сестрой знаменитого Клодия, преследователя Цицерона, знатной, аристократичной женщиной. Хотя сама была очень красива, говорили, что она не соблюдала приличий. У нее был муж, выдающийся муж Метелл Целер, но она предавалась распутным страстям и имела связи со многими знатными юношами. Были предположения, что когда ее муж умер, она отравила его. Лесбия была образованной, знакома с греческой поэзией, сама не была чужда поэзии, поэтому часто обращала внимание на молодых талантов, иногда даже финансово помогала им, чтобы держать их рядом. Катулл, который сам не был чужд нежным чувствам, хотя и был на семь лет моложе Лесбии, влюбился в нее, думая, что она любит только его. Когда он ходил в дом Лесбии, он подружился с ее любимым воробьем и посвятил ему стихотворение. В конце концов, он стал очень близок с Лесбией и достиг своей мечты. Опьяненный чувством, Катулл посвятил ей следующее стихотворение.
«О, Лесбия, будем вместе теперь мы,
Старики-бабайки пусть сплетничают, плюют.
Вся жизнь теперь наша,
Иди за мной и беги, раскинув объятия.
Не будем ждать светлого дня, пусть скорее закатится
Солнце, пусть скорее наступит ночь.
Наступила ночь, ты лежишь в моих объятиях,
Люблю тебя, тая от нежности.
Ты тоже поцелуй меня сто раз, тысячу раз,
Еще тысячу, еще сто, еще
Поцелуй — это сила, которая не прекращается,
Сокровище, которому не найти счет.
Целуй еще тысячу, еще целуй,
А если устанешь совсем,
Останови поток поцелуев,
Пусть завистники не лопнут от ревности.»
Но счастье Катулла длилось недолго. Однажды он узнал, что его любимая женщина, которую он считал самой близкой, была с другими. Катулл сразу же решил бросить ее, но не смог сразу отказаться от своих чувств. В конце концов, он написал следующее стихотворение:
«Бедный Катулл, не будь таким,
Прошлое прошло, прощайся и уходи.
Тебе теперь трудно найти настоящее лекарство.»
И затем он утверждает себя в своем решении следующим образом:
«Если она бросит тебя, не беги,
Будь гордым, не волнуйся напрасно.
Прощай, красавица! Теперь Катулл решил,
Он больше не будет искать, не будет умолять,
Ты будешь никому не нужна и будешь страдать,
Твоя жизнь теперь будет нелегкой,
Кому теперь будешь ластиться, кто будет искать,
Кто назовет тебя любимой и будет любить,
Ты тоже никого не будешь кусать, говоря «люблю»,
А ты, Катулл, терпи непоколебимо.»
Но коварная Лесбия не отпустила Катулла легко, она снова полюбила его, и он снова почувствовал себя счастливым. Его произведения снова наполнились ароматом любви. К сожалению, это возвращение к прежним отношениям тоже не продлилось долго. Лесбия снова изменила ему. На этот раз Катулл решил больше не возвращаться к ней. В стихах, написанных в этот период, видно истинное охлаждение его чувств к Лесбии. Он теперь считает свои чувства не любовью, а смертельной болезнью и умоляет богов исцелить его за его верность им. Но Лесбия не сдавалась. Чтобы вернуть остывшего Катулла, она пустила в ход все свои уловки. Катулл, хоть и потерял интерес, не смог сразу уйти от нее. Их отношения продолжались более трех-четырех лет. Наконец, чтобы окончательно избавиться от нее, в 57 году до н.э. он уезжает в провинцию Вифания. Позже, вернувшись в Рим, Лесбия снова попыталась встретиться с ним, но на этот раз Катулл не поддался.
«Ты убил мои чувства своей болезнью.
Чувство умерло, как цветок, скошенный плугом.»
Таким образом, любовь Катулла оказалась неудачной. Конечно, это сильно повлияло на его творчество. Настолько сильно, что некоторые критики делят поэзию Катулла на три периода: до встречи с Лесбией, период отношений с ней и после расставания. В каждом из этих периодов проявляется сильный талант, однако, если стихи второго периода очень теплые, нежные и искренние, то стихи третьего периода полны скорби. Любовь к Лесбии наполнила творчество Катулла сиянием, но в то же время погрузила его в скорбь. От этой скорби поэт не смог избавиться до самой смерти.
Точно так же поэзию Жуматая можно разделить на три периода, но, к сожалению, он, кроме одной встречи с Лейлой, никогда не был с ней вместе. Лейла для него всегда была небесным, божественным миром, отдельным от мирской жизни. После исчезновения Лейлы из его жизни, поэт поступил учиться в Алматы, но по каким-то причинам был отчислен и провел некоторое время на горе Сарнокай, ведя жизнь сал-сери, полную юношеских вольностей. По сути, это период, похожий на период Катулла. В этот период от Жуматая осталось много эпиграмм, кратких импровизированных стихов. Они еще не изданы отдельной книгой, но сохранились в памяти современников. Желающие могут ознакомиться с ними на личной странице Жуматая в Интернете.
А если говорить о последнем периоде поэзии Жуматая, то это его десять-пятнадцать лет жизни в Алматы. Его возвращение в Алматы началось очень успешно. В 70-е годы в Алматы начал выходить журнал «Жалын» для молодежи. Первоначально его возглавлял известный поэт Туманбай Молдагалиев. Этот старший брат пригласил Жуматая на работу и даже назначил заведующим отделом поэзии. Но в то время загорелась звезда одного поэта с Юга, и интеллигенция, хотя и восхищалась сначала игрой Жуматая на рубапе в индийском, среднеазиатском стиле, не особо вдавалась в его смысл, не пыталась понять глубину его сложной поэзии, а продолжала идти в ногу с привычным барабанным ритмом в марше невинных пионеров. Таким образом, Жуматай не вписался в общий, поверхностный поток приподнятого советского времени. Его современники начали отворачиваться от поэта, который мог предложить им самое интересное, очень ценное сокровище. За всю жизнь поэта вышло всего три книги. Его не отправляли даже в командировки за границу, а только по области, району. В чем же заключалась вина поэзии Жуматая? В его непохожести ни на кого, в его своеобразии, не подчиняющемся никакой идеологии. Если вы помните, его стихотворение «Ғажайып сәттің туарын сезіпте керім» заканчивается так:
«Я бы сказал судьбе: не давай мне легкого счастья,
Я бы думал, что все люди — мои отцы…
… Увидев шута, потерявшего день, ища цветы,
Передай привет, увидев шута!»
Я считаю эти последние две строки Жуматая революцией в казахской поэзии. Конечно, здесь есть и горькая насмешка, даже самоирония. Тем не менее, за этим стоит удивительная чистота, даже гордость. Потому что он не хочет обменять свою судьбу, свои ценности ни на что. Если люди ищут деньги, Жуматай ищет цветы. В этом отношении стоит отметить еще одну деталь — любовь и заботу поэта, который сам жил незаметно, о молодых поэтах. Если вникнуть в истоки этой мысли, то Жуматай был первым, кто концептуально понял, что наш народ, наша интеллигенция — это пожиратели, уничтожающие своих поэтов, растаптывающие их достоинство. Если вспомнить, его последнее стихотворение, написанное перед уходом из жизни, начинается так:
«Я посмеюсь, когда отправлюсь на небо,
С каким лицом я буду злиться на многих глупцов.
Достигнет ли рука счастья нас,
Не достигшего Мукагали, Толегена.
Здесь он чувствует себя наследником трагической судьбы самых дорогих поэтов Казахстана. Потому что для казахских поэтов нет другой судьбы. Во Франции, в Англии поэту за его талант дают самое почетное звание и высший орден, даже в нашей ближайшей соседке России поэта уважают хотя бы после смерти, у нас и этого нет. У нас поэта не прощают даже после смерти. Разве мы не отметили юбилей Абая только через сто пятьдесят лет? А поэт должен быть самой дорогой фигурой каждой нации. Потому что самая беспомощная форма нищеты, бессилия — это глухота и немота. Добавьте к этому слепоту. А поэт видит, слышит, говорит. И то, что говорит этот единственный поэт, повторяют тысячи людей, благодаря чему создаются культура, цивилизация. Наше нынешнее время — время копирования и повторения. Миллионы людей повторяют то, что создал один гений. А эти миллионы людей ведь ничего не создают сами, ничего не открывают! Это просто автоматическое повторение. Русская поэзия была поднята на новый уровень только Иосифом Бродским, после уровня, созданного Пушкиным. Если Пушкин создал русскую национальную поэзию, то Бродский направил ее в европейское русло. Таким образом, русская поэзия развивалась в одном направлении около 200 лет. Точно так же поэзия Жуматая Жакупбаева была поэзией, поднявшей казахскую поэзию на восточный уровень. Поэтому он считал себя не поэтом, а шаиром. По его мнению, поэт — представитель устного народного творчества, а он сам создал любовную лирику, родственную образцам Бабыра, Шайбани, Хорезми, появившимся в нашей степи в средневековье. А такому виду поэзии свойственны не только культ любви, но и мотивы прославления употребления вина. Вот в этом отношении поэзия Жуматая имеет сходство не только с Катуллом, но и с известной поэзией Омара Хайяма.
«Верь Омару, Хайям,
Неверующий уйдет, не став Хайямом.»
Измените одну букву в последнем предложении, и получится образец более непристойной поэзии, как у Катулла. Разве это не прекрасный образец мастерства слова, виртуозности поэта? Кроме того, Жуматай чувствовал труд цветов, труд радуги. Все это делало его близким молодежи. Его стихи, в отличие от других, увлекали молодежь, дарили им атмосферу свободы, вольности. В то время я сам был среди этой молодежи. До моего приезда в Алматы Жуматай объединил молодых поэтов в организацию «Жаңа моңғол қағанаты» (Новый Монгольский Каганат) и объявил себя каганом. Конечно, поначалу это воспринималось многими как детская выходка, шутка, но потом я увидел 30-40 юношей и девушек, последовавших за Жуматаем. В 80-е годы, когда я приехал в Алматы, я тоже сблизился с ними. В то время мы встречались группами в парке Горького или собирались в знаменитом баре «Каламгер» в Союзе писателей. А я тогда жил в Доме отдыха писателей «Онержай» у подножия горы. Жуматай приходил ко мне с молодыми нукерами. И он давал им различные титулы, использовавшиеся Чингисханом. Одних он называл нойонами, других — ильханами, саидами. А мне, прочитав мою первую статью в журнале «Простор», присвоил звание гоуан. Это был титул второго человека после него по власти. Я тогда удивлялся такому его расположению ко мне. Оказывается, Жуматай узнал меня раньше, чем я сам себя. Что я буду не просто поэтом, а мыслителем, философом. А я сам не чувствовал этой своей черты, и если чувствовал, то не ценил. Однако, в результате внутреннего расположения, духовного сближения, я написал статью о Жуматае. Все эти мысли я высказал тогда же. Но статья, написанная на русском языке, нигде не была опубликована. К такой поэзии не были готовы даже наши русские братья. Если назвать членов тогдашнего каганата, то все они сейчас стали известными поэтами и писателями. Например, у нас было два ильхана — Мейирхан Акдаулетов и Аубакир Кайран, несколько саидов, среди которых самые выдающиеся — Гульнар Салыкбаева, Светкали Нуржанов; было много нойонов, таких как Темиргали Копбаев, покойный Табыл Досымов. Нойоны казахской поэзии, казахской культуры. В переходный период, когда заканчивалась эпоха Советского Союза, наш каган Жуматай поднял наше самоуважение, помог нам сохранить себя, не поддаваясь поверхностному блеску. За это мы ему вечно благодарны.
Его организация называлась каганатом, он сам считал себя торе и очень восхвалял Чингисхана. Он говорил в шутку и всерьез: «Мы не казахи, мы монголы». Самое интересное, что это его предположение оказалось верным. В недавно вышедшей книге «История степей» Султан Акимбеков определил доминирующую роль монгольских племен в динамике развития Казахского ханства. Он даже остановился на происхождении казахских жузов. По его мнению, они появились не в 15-16 веках, а в 17 веке. Потому что до этого они входили в Ногайскую Орду, Могулистан и были самостоятельными народами, сосредоточенными в современном Центральном Казахстане. Они объединились из-за угрозы джунгарских нашествий. И это движение возглавили казахи монгольского происхождения, откочевавшие из империи Абулхаира в Могулистан. Автор представляет эту концепцию как большое новшество. А первым, кто начал пропагандировать эту идею, был тот самый Жуматай Жакупбаев. Если бы он так не думал, он бы не создал организацию «Новый Монгольский Каганат».
А я лично сравниваю Жуматая не с Чингисханом, а с Иисусом Христом. Потому что он чувствовал, что он живая жертва. Хотелось бы, чтобы он был хотя бы мертвым. Поэтому я хочу завершить эту программу, посвященную Жуматаю, своим стихотворением, написанным в 2005 году.
«Жумагул Шора, Жуматай, мой Жума-ага,
Нет казаха, который мне нравился бы больше тебя.
Тебе исполняется шестьдесят в этом году, пятнадцать лет
Ты в раю, очищенный от всех грехов.
Ты не пьешь там, не куришь там, не пишешь,
Как сказал бы Абай, ты как лето без мошки.
Ты был безупречен… теперь мы нуждаемся в твоей безупречности,
Христос-поэт, вернись к нам, истинный.
Воскресни снова, собери снова каганат,
Где твоя брезгливость, тебе не подойдет медленная лошадь.
Оставшись без товарищей, без друзей, я умираю, Жума-ага,
Лучше воскреснуть, чем умереть — это завет.
Ты завещал это мне, мой приказ,
Ты попирал корни всей нежности.
Твоя судьба переходит к молодым поэтам,
Воскресни же, «пришла твоя весна, твоя весна».»
Ауезхан Кодар