Множество раз эта история рассказывалась за дастарханом, передаваясь из уст в уста, как легенда. Не было возможности записать ее на бумаге. Вам покажется ложью, но прошло уже четыре-пять лет, как я собирался ее записать.
Сколько раз я готовился начать, но, не знаю почему, прекрасная история, живущая в моей голове, словно лошадь, пугается белого листа и убегает. А потом и вовсе не подпускает к себе. Шипит, не давая себя поймать, и смотрит исподлобья. Но стоит бросить бумагу и ручку и подойти к ней без ничего, как она сама, покорно шагая и вздыхая, приходит к тебе. Так, погладив по гриве, оседлав, я слушал ее, и уши мои наслаждались. Даже некоторые уважаемые люди, любители казахских историй, приходили специально, чтобы послушать ее.
Есть еще одна вещь. Раз она рассказывается, передается из уст в уста, разве мало среди казахов тех, кто владеет пером, и они бы ее записали. Честно говоря, сколько людей, услышав эту историю, просили меня записать ее, чтобы прочитать своим близким, столько раз я и отправлял им уже записанные варианты… Однако большинство из них возвращались, бормоча что-то вроде: «Вот здесь хорошо, а вот здесь не хватает». Тем не менее, даже эти неполные варианты находили своих читателей и были очень хорошо оценены. В этом плане я могу только поблагодарить тех писателей.
Теперь давайте снова расскажем эту историю, покачивая и осторожно, как старый дом, который только что построили.
***
Наша деревня находилась прямо на границе Китая и Монголии. В то время граница не была так затянута сетями, как сейчас, словно мышь не проскочит, а местами была такой открытой, что мог бы проехать табун лошадей. Если лошадь проходила сама, ее считали «угнанной монголами», и те, кто отправлялся в погоню ночью, даже не находя пропажи, угоняли взамен множество других лошадей, чтобы восполнить потери.
У нас был сват по имени Жумақын, который всегда был в центре таких дел. Он был ярким, как белый алмаз. Всегда шутил, смешил детей, невесток и женщин. Он был прилежным, не упускал ничего из своих дел, был проворным и ловким, как тот, кто может незаметно для мухи съесть жеребую кобылу в самый знойный июльский день. Сельские острословы хвастались его ловкостью, говоря: «Скажи Жумақыну в темную ночь поймать «вон того черного жеребца» из табуна лошадей, и пока ты обернешься, кожаный ремень будет точно на шее этой лошади». Поэтому, когда деревня переезжала с летних пастбищ на зимние, табуны жеребцов доверяли Жумақыну. Жуке оставался один, объединял лошадей двух-трех аулов и приводил их на зимние пастбища только после второго снега.
Однажды на коня Жуке поступила жалоба, и он провел под арестом более двух месяцев. Получив ответы, его допросили и, к счастью, отпустили. По пути, сразу после освобождения, он заехал к нам. Мы с отцом обнялись, радуясь, и были вне себя от счастья. Никаких следов двухмесячного пребывания в тюрьме, все тот же веселый Жумақын. Он не сломался. Даже царапины не осталось. «Сват, ты встретил меня так, будто я вернулся из хаджа», — шутил он.
Узнав, что Жуке остановился у нас, начали собираться и уважаемые люди из окрестностей. Расстелили дастархан, поставили казан, и разговор закипел…
Во время разговора Жумақын достал из кармана табакерку и положил насвай в рот. Отец, который никогда раньше такого не видел, спросил:
— О, сват, у вас такого не было, тюрьма научила?
— Нет, отец, оставь тюрьму, — ответил сват. — Я расскажу тебе о его прелести. Да убережет Бог, разве этот сват не сделал всего? Эх, я видел человека, похожего на человека, не торопитесь, это долгий рассказ, — и, собрав табакерку, он начал свой рассказ.
— Есть такое слово: «стыд сильнее смерти». Это правда. На самом деле человек может умереть от стыда. Я чуть не умер. Мы остались живы благодаря своей наглости, — сказал он, смеясь. Сидевшие за дастарханом пододвинулись ближе и, восклицая «е, е, е…», стали внимательно слушать.
— Весной к моему табуну лошадей присоединилась рыжая кобыла с белой отметиной. Сначала я стеснялся, думал, может, она чья-то из соседей, и спрашивал у всех. Никто не обратил внимания. Казалось, поблизости никто не искал лошадей. Она следовала за нами, не отставая, когда мы отправились на летние пастбища. И тогда, честно говоря, я начал присваивать ее. Она была в хорошем состоянии после зимы, блестела и набирала вес. «Ну-ну, ты будешь моей осенней добычей», — решил я. Я отгонял своих лошадей подальше, в отдельный овраг. Так и прошло лето. Она стала блестящей, такой упитанной, что казалось, вот-вот лопнет. Вода из дождя скапливалась в ее широких боках!..
Осенняя добыча радовала меня, и я с нетерпением ждал, когда народ спустится на зимовку. Дни шли за днями, и это время настало, народ переехал на зимовку. Теперь я, наточив нож, ждал, когда придет время ее зарезать.
Однажды днем, собираясь пойти к лошадям, я вышел из дома и увидел, как какой-то незнакомый старик слезает с лошади. У него была серебристая борода, покрывавшая грудь, высокий статный человек. Хотя он был пожилым, он держался прямо. Я поприветствовал его, открыл дверь и пригласил в дом. Мы выпили чаю, расспросили о делах. Когда разговор перешел к его путешествию, мое сердце екнуло. Он искал именно мою лошадь! Масть, белая отметина, все совпадало, все…
— И что потом?..
— Потом я метался, как верблюд, наевшийся полыни. Глядя на его бороду, покрывавшую грудь, мне пришла мысль прирезать его. Как вы думаете, что чувствует человек, когда кто-то приходит осенью и уводит лошадь, которую он откармливал все лето? К тому же, другой скотины для забоя не было. Я ведь решил, что это будет моя осенняя добыча! Она была такой упитанной, каждый день на глазах… Я не смог, сват, честно скажу, не смог. В конце концов, я не смог сказать. Я попытался придумать, как отправить старика. «Вы приехали со стороны района, если не считать небольшого крюка, то в центре есть деревня Агашоба, сначала нужно спросить у них. Их табунщик сидит у реки Жиныкесай. Лучше спросить у них», — сказал я. Старик вздрогнул. «Это тоже правильно, если недалеко, то до захода солнца доберусь туда», — сказал он и начал собираться. «Да, я покажу, всего два холма внизу», — сказал я и пошел впереди него. Мы быстро преодолели один холм, указал на Жиныкесай и поскакал к лошадям, стоявшим отдельно на сосновых склонах. «Е, е, е, искатель нашелся, враг не оставит в покое. Жуке, готовься, Жуке!» — сказал я себе.
К тому времени, как мы нашли табун и загнали его в загон, уже стемнело. Я бросил аркан на рыжую кобылу, готовую лопнуть, один раз, поймал ее и сказал: «Ты невиновна, у меня нет еды, твоя судьба, бисмиллях, Аллахуакбар!» — и зарезал ее. Рыжая кобыла испуганно заржала. Жена доила корову, лошади терлись друг о друга у кормушки, жеребята били копытами, и я один суетился в вечерней суете. Вдруг сзади послышался какой-то шум. Я не обратил внимания, думая, что это жеребята, но показалось, что шум приближается. Не успел я обернуться, как сзади раздался громкий голос: «Ассалаумагалейкум». Черт возьми, голос показался мне знакомым. Наконец, обернувшись, я увидел того старика. Он навис надо мной! Все мое тело то горело, то леденело. Пот хлынул с моего лба. Он не тек по лицу, а капал, разбрызгиваясь на землю. «Старик, слезайте», — сказал я, указывая на седло. Я помог ему слезть с лошади. «Одна лошадь упала на камень и повредилась, я ее разделывал, вы оставайтесь», — сказал я и завел его в дом, а сам вернулся. Его белая отметина ярко светилась в темноте. В панике я отрезал голову и спрятал ее под попоной верблюда. Затем я вернулся в дом, чтобы усадить старика. Оказалось, у старика был длинный черный нож с роговой рукояткой, притороченный к его поясу. «Помогу», — сказал он и вышел на улицу. Старик засучил рукава. Что тут скажешь, мы вдвоем разделывали шею лошади без головы. Жена, как ни в чем не бывало, занималась своими делами. Боже мой, когда я снимал шкуру, мои суставы ослабевали. Я чуть не выронил нож из рук. Мои ладони сами собой разжимались. Казалось, половина моего тела то есть, то нет, эта работа казалась сном…
Когда я пришел в себя, мы сняли шкуру и начали разделывать мясо. Я отрезал переднюю ногу и отнес ее жене, чтобы она положила в казан. Старик не спросил: «Где голова лошади?», не спросил: «Где она упала на камень?», а, вспотев, разделывал бедро. Я тоже присоединился к нему с одной стороны. В какой-то момент он сказал: «Я пойду помолюсь» и направился к дому. Я продолжал разделывать мясо, мыть кишки и желудок, прибираться и суетиться на улице. Когда же я наконец войду в дом? Я гонял единственную корову, которую доила, туда-сюда. Кричал жене, спрашивая: «Где то, где это?», делая вид, что занят делами. Но как долго можно не заходить в собственный дом? Я вошел. Старик, видимо, устал, и уснул, подложив под голову подушку. Жена молчала. Я тоже. Безмолвие, длившееся некоторое время, еще больше стеснило мое дыхание. Я выбежал на улицу. Улица тоже была тихой. Кроме тихого звука, когда лошадь старика рвала траву, казалось, что земля поглотила всю жизнь. Сначала я начал слышать биение собственного сердца, хорошо, что я привязал лошадь недалеко, я прислонился спиной к дому и немного постоял так. Луна, спеша, проплывала среди редких облаков…
Я вздрогнул от звука: «Человек проснулся». Жена что-то вылила у двери и снова вошла в дом. Мясо тоже было готово. Я налил воды старику и подал ему полотенце. Он был толстым, и когда он принес в жертву молодую кобылу, которая немного похудела, мясо таяло на языке, и когда оно появилось, дымясь, я сказал: «Ну, давайте, аминь!» Теперь я думал, что он скажет что-нибудь, произнесет хоть слово. Нет, он просто совершил обычную молитву и потер лицо. «Эх, неужели этот старик не заметил?» — мелькнула искра надежды. «Старый человек, устал в дороге, может, не заметил. Правильно ли ты сделал, отрезав голову, как думаешь?» — подумал я.
«Ну, берите!» — сказал я старику. О, Всевышний! И каждый раз, когда я говорил это, фраза «это ваша собственная скотина» снова и снова застревала у меня в горле. Я пытался пережевать мясо, проглотить, но оно комковалось и не глоталось. О, Аллах! Оно не проходило через мое горло. Я с трудом проглотил несколько комков, задыхаясь. «Ты тоже возьми, невестка, и ты», — сказал старик. Не знаю, как невестка, но мне стало не до еды, снова выступил обильный пот… В какой-то момент старик, протянув руку к тарелке, сказал: «Это лошадь, которая ушла с талой водой, она была сытой». «Да, да, ешьте», — сказал я, отодвигая мясо перед собой в растерянном состоянии. «Е, е, е, он знал. Ведь он пришел, когда талая вода текла по всем ручьям…» — подумал я. «Это не конь, а кобыла», — екнуло мое сердце. Ладно, теперь нет смысла ломать голову, что было, то было. Дальше посмотрим…
Старик не спеша съел мясо. Он макал его в жирный соус на дне тарелки, брал полную горсть мяса и, как верблюд, жующий ветки, жевал его поочередно с обеих сторон, выжимая сок, как будто высасывая, а затем глотал, втирая прозрачный жир казы, вытекший из его длинных пальцев, в кусок мяса и пережевывая его острыми зубами… Когда у тебя самого не проходит еда через горло, ты просто смотришь на того, кто ест, пережевывая кости. Когда старик потянулся за салфеткой, я, желая угодить ему, сделал вид, что пытаюсь помочь, но он сказал: «Это для старика, а не для молодого» и наполнил мою ладонь своей огромной рукой. Ну, попробуй! Мне было стыдно, что я пытался помочь старику, я давился, как будто подавился, мои глаза наполнились слезами, и я с трудом проглотил все это. После того, как мясо было съедено, я снова сложил руки, надеясь, что он что-нибудь скажет. Он произнес долгую молитву. Не было никаких лишних слов, вызывающих сомнения. Всю ночь я ворочался во сне. «Знал ли он?», «Не знал ли?». Я ворочался с боку на бок. Съеденное мясо на последнем угощении казалось мне непереваренным и кололо в желудке, что тоже причиняло мне страдания. «Если знал, почему молчал?». «Если не знал, почему «талая вода»?..». Я никогда раньше не знал, что ночь может быть такой долгой… Под утро я задремал, но старик проснулся рано.
Он долго молился в передней части дома. Дастархан был накрыт. Мы немного поговорили о делах в деревне, погоде, состоянии лошадей. Он сказал, что вчера много спешил, чтобы найти дом в Жиныкесае, так как было уже темно, и что у него болит спина от усталости, но он хорошо отдохнул. «Да, как хорошо, что вы отдохнули, а то… ваш конь, наверное, иноходью бегал», — сказал я, бросая слова в пустоту. Мое сердце заколотилось, когда я подумал, что рыжая кобыла может быть упомянута. Я вел себя как сумасшедший. После чая он потер лицо и сказал: «Ну, я поеду». «Да, поезжайте, я уже оседлал вашу лошадь», — сказал я, суетясь. Я подвел лошадь к возвышенности, чтобы ему было удобнее садиться, взял ее за повод и помог старику сесть в седло. Подняв голову, я только собрался посмотреть ему в лицо, как старик остановил лошадь. Он остановился и тяжело вздохнул: «Ну, Жумақын!» «Ты тоже мужчина из рода Алаш…», — сказал он и замолчал. Моя голова непроизвольно опустилась. Я почувствовал, как мои суставы ослабли, и, ища что-то, на что опереться, я не заметил, как моя рука оказалась на голенище сапога старика. «Мой дом на окраине района. Я говорил вчера, это место называется Сарзалы. Спросишь у кого угодно на окраине деревни: «Где дом старика Хасена?», и все знают… Ну, до свидания!» — сказал он, слегка наклонившись, как будто похлопал меня по спине, и тронул лошадь.
Я застыл на месте, как кол… Все стало понятно. Наконец, повернув шею, я увидел, как старик, поскакав на вороном коне, приближается к перевалу.
— И что потом?.. — спросили сидящие, словно из их уст вырывалось пламя.
— Потом я пошел к Дүйсену, который делает седла. За неделю я привел ему быка размером с дом и сказал: «Сделай мне серебряное седло с упряжью и подпругой». Он был мастером, закончил в срок. Я впряг его в рысака и потянул в Сарзалы. Когда Жумақын упомянул рысака, некоторые из сидящих загудели. Этот рысак был непобедимым скакуном на скачках. Обычно иноходь хорошо бежит только по ровной местности, а если пустить его по пересеченной местности, он сбивается с иноходи, начинает галопировать, и его иноходь превращается в тряску. Но торжорға, измеряя все перед собой, выравнивал пересеченную местность копытами, и вода в чаше в руке не колыхалась. И он приходил первым, с блестящим лбом. Вот почему сидящие завидовали.
— И что потом?…
— Потом, выйдя на рассвете, к полудню я добрался до окраины деревни и спросил: «Где дом старика по имени Хасен?». Молодой парень, прихрамывая на одну ногу, побежал впереди меня и, когда мы приблизились, сказал: «Вот!». Я привязал двух лошадей к коновязи, вошел и увидел, что старик лежит на почетном месте. «Уагалейкумассалам! О, Жумақын, ты пришел?» — сказал он и встал. Он сразу же приказал своим детям: «Поставьте лошадей этого человека на сено, заведите в стог».
— Лошадей, — говорит, да? Он знает, что ты привел их на привязи, — вставил свое слово Коксеген, который обычно молча слушал и уходил, не вмешиваясь в чужие рассказы.
— Еще не время для стога, но все равно заведите их, — сказал Аскаби, выражая свое уважение и удовлетворение.
— Подождите, не прерывайте рассказ, — сказал Жакай, нахмурившись, и, улыбаясь Жумакыну, пристально посмотрел на него.
— Е, е, е, и что, он встретил тебя?
— Он встретил. Потом мы выпили чаю, поговорили. Поставили казан. Он был летописцем. Рассказал о времени войны, о войсках Оспана, о Шың Шысае. В какой-то момент он подошел к моим предкам. Мои предки ведь переехали из района, он знал их хорошо. Он рассказал что-то вроде: «Они были хорошими людьми». Это было похоже на то, как если бы он сказал: «Вот что ты делаешь!», почесывая мне спину. Я сидел неподвижно, не отрывая глаз от узора в виде бараньих рогов на краю дастархана, что мне теперь делать? Жена, кажется, почувствовала мое смущение и неудобство, и сказала: «Гость устал, пусть отдохнет», и приказала постелить постель.
Это была еще одна ночь, когда я почти не спал. Утром, когда я встал, жена уже приготовила корзину. «Мы отведали угощение от невестки, возьмите это», — сказал старик. «Когда отведали…» — пробормотал я. «Это ваша собственная скотина», — эта фраза снова застряла у меня в горле. Сын погрузил корзину на лошадь, а сам помог мне сесть. «Ну, будь здоров!» — сказал старик Хасен, приложив руку к груди. «Вот», — сказал я и, пыхтя, тронул своего сытого, полного живота коня. Но он, как будто не желая идти, выгнул спину и остановился. Прямо у коновязи. Он лил и лил, все лил и лил, никак не мог закончить. Мы попрощались и смотрели друг на друга. Ох, как же тогда покраснело мое лицо. Я хотел поскорее уехать. Он с трудом собрал свои две ноги, которые были как у волка, и двинулся вперед. Когда я уезжал, мысль о том, что «тот человек смотрит мне вслед», пронзила меня, и моя спина словно сжалась. Голова закружилась, как будто я потерял сознание. И тогда я вспомнил, как когда-то от кого-то слышал, что если принять насвай при сильной головной боли, она проходит. На углу был магазин. Я подъехал и постучал по окну кончиком кнута, и кто-то, щурясь на солнце и царапая стену, вышел. Насвай все-таки был. Я дал ему деньги, и он принес мне три мешочка. Я понемногу клал их в рот, пока не добрался до деревни. Так я сильно привык к этой чертовой штуке, сват, — сказал Жумекең, ударив себя по бедру и громко рассмеявшись.
Сидевшие загудели. «Ойпырмай», ахая и охая, они выпрямили ноги. «Е, е, сказали, что торжорға ушел…», «О-о-о, история этого насвая очень глубока…», «Эй, Жумақын!» — каждый начал говорить свое.
— Эй, я видел твоего торжорға в твоем загоне недавно, — воскликнул Ниғымет.
— Подождите, история еще не закончена, — сказал Жумақын, снова улыбаясь. — Через две недели приехал его сын с торжорға на привязи. Кто-то из окружающих узнал его, оказалось, что старик был известен своим рысаком. Он передал привет: «Это конь, который несет его честь, пусть сам на нем ездит! Не будем унижать голову лошади кобылой, пусть даст что-нибудь взамен». Так я отправил ему төбел бие, — сказал Жумақын, хитро улыбаясь и откинувшись на подушку рядом с собой.
— Вы действительно видели человека, сват, — сказал мой отец, чье лицо сияло, и невольно покачал головой…
***
Честно говоря, я забыл эту историю. Хотя она и не стерлась полностью из моей памяти, но, поскольку не была рассказана, она, как и многие другие пыльные деревенские истории, осталась в укромных уголках моего разума.
Как-то раз на одном из перекрестков улиц Астаны два огромных «Джипа» столкнулись, словно толкнули друг друга. Они резко остановились, поднимая пыль с дороги. Из каждой машины вышли два рослых парня. Они начали ругаться по-русски и толкать друг друга. Их лица покраснели, как будто они тушили пожар, вены на висках вздулись, как бревна. В какой-то момент вышла жена одного из них. Она вела собаку на поводке, который был продет через ошейник и застегнут сзади, и собака шла за ней. Боже мой, это было похоже на то, как если бы лошадь была на уздечке. Женщина тут же бросилась к противоположной стороне. Собака тоже залаяла. С одной стороны, она звонила по телефону. В общем, на всю длинную улицу, подняв шум, приехала дорожная полиция. Люди, застывшие, как лед, вытягивали шеи из окон машин, раздраженно сигналя и нетерпеливо ожидая. Прибывшие сотрудники, создав вокруг машин проход, достали бумаги, ручки, различные инструменты, окружили их и начали проверять, как столкнулись две машины и какой ущерб был нанесен. Человек, ожидавший на обочине дороги, разве мог не обратить внимания на происходящее перед ним? Я специально присмотрелся. Оказалось, Боже мой, на белоснежном «Джипе», где была собака, остался едва заметный след. Едва заметный, почти невидимый след… Один из них провел по нему пальцем, и он ярко засиял, как зеркало, этот след, казалось, был не на «жизни» белого металла, а только на его пыли…
Те двое все еще спорили…
Я помню, как тяжело вздохнул. Тогда из глубокого уголка моего разума внезапно всплыла история сватовства Жумақына. Старик Хасен, скачущий на своем вороном коне через перевал, вдруг показался мне стоящим позади, и мое тело задрожало…
Тогда, стоя на узкой улице каменного города, я тосковал по ледяным вершинам и конским хребтам величественного Алтая, который находился так далеко…
Уларбек НУРГАЛЫМУЛЫ,
«Егемен Қазақстан»