Это – мой никогда прежде не виданный и не слыханный мною писатель.
Его стихи запали мне в душу, точнее, в сердце, как огонь. В голову приходили самые разные мысли. Что только не возникало в моем воображении?..
Не говоря уже о другом, сам ритм, мелодика, взгляд и стиль изложения напомнили мне многое.
Однажды, на обледенелой улице Алматы, перед недавно открывшимся гастрономом, за стеклянной витриной, словно сытые поросята, лежали рядами колбасы – «толстые, как буржуи» – и я, как стройная березка, высокий, тонкий, как береста, с холодным и острым, как копье, словом, с пылающим, как мартеновская печь, сердцем, Толеужан Исмаилов, воспевал их; то, как скромно одетый, вежливый, как стеснительный жених, пришедший за невестой, Токаш Бердияров, робко входил и говорил с придыханием; то, как Жумекен Нажимеденов, разложив перед тобой стихи, среди сизого дыма от крепко выкуренного «Беломора», еще сильнее щуря свои и без того узкие глаза, хитро улыбаясь, мог испортить тебе все настроение; то, как Толеген Айбергенов, с крепким, как саксаул, телосложением, но стоило ему открыть рот, как из глубины его горла вылетало, словно пух белого пера, и он, подобно белому ангелу, трепетал, – все они предстали перед моими глазами.
Сам он часто вставляет в свои стихи слова Мукагали Макатаева. Но Мукагали, хоть и был человеком страстным, в своих стихах не скатывался до пустословия, не сбивался с пути, но и у него не было все время безмятежности.
Чувствуется, что он преклоняется и перед Абаем, и перед Махамбетом. Сильно ощущается его обида на мир, который тревожил Абая, и на темный мир, который озлоблял Махамбета. Однако, не видно, чтобы его что-то привязывало к мрачному стону одного или к дерзкому напору другого.
Иногда бросается в глаза неожиданная находчивость, легкое настроение и непринужденность Еркына Ибитанова из шестидесятых годов.
Время от времени проскальзывает лукавство Утежана Нургалиева, который в молодости казался простодушным, а в зрелости говорил нарочито колюче.
Однако, он не повторяет никого из них в точности, а доводит до конца многие новые пути, которые изредка встречаются в казахской поэзии, превращая их в широкую дорогу, и поэтому он предстает перед глазами как яркий, новый, и потому поражающий поэт. Поэт, которого никогда прежде не было…
По-казахски говоря, он – поэт особого рода.
То, что казахи называют «особого рода», не означает ни восхваления, ни самодовольства. Но оно позволяет понять, что человек, не в силах скрыть свое недоумение и удивление, вынужден признать. Оно также намекает на то, что он еще не постиг до конца и не осознал полностью.
Тынышбек Абдикакимов – поэт, которого кто-то поймет, а кто-то нет, кто-то одобрит, а кто-то не одобрит, но никто не сможет его проигнорировать, не заметить, поэт, заслуживающий особого внимания.
Когда видишь произведения некоторых гениальных художников двадцатого века, первым делом сомневаешься в их способности рисовать.
Есть и великие поэты, которые заставляют невольно сомневаться в их способности писать стихи, и великие композиторы, которые заставляют сомневаться в их способности воспринимать прекрасную мелодию и слышать прекрасную музыку.
В таких случаях немало и тех, кто искренне недоумевает: «Почему эти люди так привередливы?» Оказывается, в этом есть своя причина.
Это течение зародилось в парижских салонах прошлого века. Постепенно усиливались незаметные атаки на эстетические принципы, сформированные процессом прославления человека в классическом изобразительном искусстве после Ренессанса. Восхищение человеком уменьшилось, а удивление им возросло. Поклонение человеку сменилось сочувствием к нему. Удивление переросло в насмешку, сочувствие – в разоблачение. Так человек, некогда занявший место Бога в искусстве, постепенно начал превращаться в чудовище. Жизненные сцены сменились расплывчатыми образами. Все теряло свою естественную привлекательность и подвергалось сложным, запутанным трансформациям, которые не могли заинтересовать иначе, как своей извращенностью. Две мировые войны перевернули мир дважды. Прежние взгляды людей были разрушены, а их поведение стало изменчивым. Изменчивое, непостоянное сознание не проявляло желания видеть окружающее в его естественном виде. Оно хотело видеть его искаженным, измененным. Как хотело, так и искажало, как хотело, так и изменяло. Художники начали соперничать с Богом.
Это течение сначала охватило всю Западную Европу, а затем распространилось и на другие континенты. Однако, оно долго колебалось, не в силах пересечь Балтику. Хотя эстетическая косность Хрущева в шестидесятые годы стала значительным препятствием, оно все же не смогло полностью его остановить.
Порыв восьмидесятых годов смел все идеологические барьеры.
Эстетическая свобода достигла и нас. Одни восприняли ее просто как художественное увлечение, поддавшись легкомысленным, поверхностным формам. Другие восприняли ее как коренные изменения в сознании, поняв ее как обострение остроты мысли, исследующей скрытые и глубинные слои бытия, которые ранее нельзя было трогать, и попытались быстрее освободить свободную мысль от оков жестких догм.
Они поняли, что независимость формы проистекает из независимости мысли.
На казахской земле это течение, появившееся в середине восьмидесятых годов, сначала произвело впечатление в музыке и изобразительном искусстве.
Теперь же – и в литературе…
Кстати, казахская поэзия во все времена отличалась народностью. Судя по древним стихам, в литературе эпохи «зар заман» произошли значительные изменения не только в содержании, но и в форме. Сколько отличий между Абаем и Султанмахмутом, вышедшим из Абая?! Новаторство Магжана в начале века – это отдельная тема… Известны поиски Сакена и Сабита, испытавших влияние советского авангардизма. Казахское стихосложение, пришедшее в упадок после разгрома тридцать седьмого года, вновь ожило после порыва Касыма в пятидесятые годы. Особенно атака на привычность и традиционность, проявившаяся в шестидесятые годы, в конечном итоге стала атакой на жесткие догмы поэтической формы. Толеужан Исмаилов, изменяя рифмованные, ритмические, структурные системы казахского стихосложения, стремился увеличить метафорическую новизну и публицистическую остроту. Токаш Бердияров, не сильно затрагивая структурный каркас казахского стихосложения, стремился конкретизировать образную мощь и максимально приблизить ее к реальной действительности, которую мы видим и ощущаем своими глазами в наше время. Оразбек Сарсенбаев и Жусуп Кыдыров стремились к белому стиху, пытаясь анализировать события, которые стали духовным «белым пятном», и «черные пятна» в общественном сознании. Сырбай Мауленов и Абдильда Тажибаев создали удачные образцы казахского верлибра. Мукагали Макатаев доказал, что можно обогатить национальную поэзию по смыслу, исчерпывающе освоив естественные возможности казахского черного стиха. Толеген Айбергенов и Жумекен Нажимеденов, внося значительные мелодические, ритмические, строфические новшества в черный стих, увеличили эстетическую привлекательность и социальный охват нашего национального эпоса.
А Тынышбек Абдикакимов?
Он, как говорится, тот, кто не умеет резать мясо, сводит с ума гурманов, и, не умея сам писать стихи, является одним из многих левшей, которые портят традиционный черный стих?
Итак, вы сами скажете по справедливости. Сначала взгляните на этот куплет:
Мы были мудры еще со времен «гомо сапиенс»…
А я сам, например, в альфа-год,
родился в игрек-сутки…
Потом, в икс-пять
(омега-год)
умру.
Простите меня за это.
Кстати,
загадка нашего бытия –
это скопление элементов
из таблицы Менделеева.
Они – пили, целовались!..
После смерти мы распадаемся на олово и серебро…
Вы сразу обратили внимание на обилие математических и физических понятий, а не на свойственную стихам гармонию рифмы, ритма, мелодии.
Вчера ты тоже вдохновенно воспевал государственное бытие,
тогда за гонорар
купил сушеную рыбу,
кто это будет читать?
Мы это прочитали:
Мертвая рыба с пивом
Была выпита!…
Где стихи?
И это я, вот этот самый,
могу сказать,
приближаясь к правде туалета,
стихи, черт возьми, азотировались
и вытекли из химического пузыря…
Теперь вы будете удивлены. Не только удивлены, но и растеряны.
Не говори,
у тебя анти-состояние по отношению к народу!
Кардиограммы партийных съездов
в моем мозгу – разогревают мой нуклеиновый белок…
Комсомолка ближе родной сестры!…
Нашей советизированной памяти:
Заседание – страницы,
Дни рождения вождей,
Пятилетки!..
И водка
Раскрывает рот рабочих и крестьян!..
Даже если вы покачаете головой, здесь есть над чем задуматься. Как может водка раскрывать рот человека, а не человек водку?
У меня есть еще один Призрак,
раз он есть, он и
не исчезнет!
Просто пока бродит по моей комнате.
Дело в том, что завтра я все равно умру:
элементы из моего плотского тела,
усыпанного звездами плюса и минуса,
разлетятся в землю и небо,
тот Призрак, зажигая последний кислород в моих легких,
Солнце коснется последнего красного шарика в моей крови…
Я снова вырасту, как глуповатый полынь, робко пробиваясь!
Ваша шаткая голова, несомненно, застынет.
Вот,
мое вечное эволюционно-революционное Желание, которого так жаждет народ, –
система изменчивости растения, созданного из земли,
переходящая из вида в вид.
Значит, вина моей той полынной Страсти –
исчезновение в пасти Жадно Пожирающей Животности?!
Вы, несомненно, снова покачаете головой. Но на этот раз не только с удивлением, но и с изумлением. За потоком слов, казавшихся бессмысленным бредом, проглядывает какой-то смысл.
То есть,
есть слово «превратиться в дерьмо»
на грязном языке!
Нет духа!
Нет призрака!
Нет ангела вовсе!
Даже нет Тюлена, чтобы поиграть с ним!…
Тьфу!..
Пусть сгинет эта суетная жизнь!
Если так,
то пока не разрушаясь, не ломаясь, не испаряясь,
не гния и не сгорая,
Я еще разорву своим круглым черепом
Небо (превыше всего)!!
Ну как?! Стихи? Стихи… Поэт? Поэт…
Но это поэт особого рода. Стихи особого рода. «Материя». Что в них не входит? Все те отбросы, которые автор перечисляет с разных сторон с самого начала. Можно утонуть в этих отбросах, можно даже умереть. Можно «снова вырасти, как глуповатый полынь», «робко пробиваясь». В конце концов, можно «исчезнуть в пасти Жадно Пожирающей Животности», снова превратившись в отбросы. Но дух поэта не хочет подчиняться этому закону жизни. Он хочет «разорвать своим круглым черепом» изменчивую систему Вечной Жизни, переходящую из вида в вид.
Человеческий Дух, желающий вечно пребывать в неизменном виде в хаотичных мудростях материи, сорокакратно преображающейся, восстает.
Вся книга – это летопись тяжких страданий буйной души, стремящейся к этому.
И название интересное – «Ырауан…» Вспоминается сияющий свет зари перед рассветом, разгоняющий тьму и открывающий путь свету. Но то, о чем говорит этот поэт, похоже, не то и не другое. Взгляните на авторское пояснение в конце книги: «Ырауан – тот, кто пронзает, режет, пишет; острый: острый, резкий; проходящий, пронизывающий, текущий; острый, то есть Лезвие; Лик; поток; река; Свет, поддерживающий тьму, пронзающий ее; всемирная Радуга Солнца (одна радуга); Свет Зари; Солнце; Солнечный Луч».
Как бы то ни было, это не книга Рахата, восхищающегося восходящим солнцем, а книга Гнева, ополчившегося на заходящее солнце.
Сама книга состоит из шести разделов и авторского пояснения. Разделы не имеют заголовков. Первый раздел: «Прошли игривые дни с развевающимися гривами, как у резвых кобыл… суетные испытания! Из ущелья печали, источающей тоску, мычит сонливый горный козел…», второй раздел: «Любить тебя – значит распространять свет из лба по всему миру…», третий раздел: «Жадный, чья позвоночная ось наполнена солнцем – в нашей груди кружатся брови», четвертый раздел: «Мысль и чувство полны огня, красные, не знаешь, в чем их глубинная тайна. Возможно ли внушить другому миру Сознание, не познавшее самого себя? Что остается черному телу – это упасть. А так, все – законно, прямо: забота о желудке, пожирающая земля, мутная вода!.. Внушить безумие от умных! Не думать о горе – это величайшая сила?».. Мысль и чувство полны огня, красные!», пятый раздел: «Все мысли встают дыбом, и все сразу становится понятным! Ух-х, мутная вода!…», шестой раздел: «Этот мир – искусственный. Официальный. Сердце – лошадь, бушует… Хозяин – мозг», начинается с таких строк, «Итог»: начинается словами Султанмахмута «Я стану солнцем, взобравшись на небо ть