Юкио Мисима. Имя, известное во всей мировой литературе. Образ предельной свободы. Властелин удивительного мира фантазий. Хотя в глазах своего народа он представал в образе «западного человека», в глазах таких, как мы, людей с иным бытом, иными традициями, иным познанием – в общем, существ иной природы, он явно представал архетипичным японцем. По сути, для его души мир таких титанов, как Радий, Бодлер, Ницше, Томас Манн и Райнер Мария Рильке, был ближе, чем классика японской литературы и ее известные представители. Кимитакэ Хираока (Мисима – А.И.), чрезмерный нарциссист, который всю жизнь занимался только любимым делом, уделял много внимания духовному развитию своего разума и мировоззрения, питаемого небесным светом, и, если можно так сказать, был «влюблен» в себя как в идеал, шел только своим дао*(道). И не отклонялся с этого пути. Прожив жизнь, не заискивая перед людьми, он победил тяготы жизни одиночеством. А одиночество не смогло победить его…
Насколько искренне он передал детское чувство юного поэта к неизвестной женщине и его несколько безрассудную страсть, или же любовь между восемнадцатилетним робким рыбаком, жившим на острове Иводзима, и токийской студенткой, что иногда он не уступал Шекспиру, жившему в 17 веке. Только без жизни, поглощенной модой и роскошью, без среды, задыхающейся от криков и шума, без пустых и фальшивых пышных слов.
«Юный поэт». Это произведение Юкио было написано в последние месяцы 1954 года и вошло в сборник под тем же названием (詩を書く少年 / Shi o Kaku Shōnen) лишь спустя два года. Именно в то время Мисима опубликовал свой роман «Золотой храм», принесший ему неувядающую писательскую славу. «Последний представитель традиционной японской культуры», который разгрызал европейскую и азиатскую литературу, как фисташки, и был хорошо осведомлен обо всех литературных течениях до него, хорошо использовал свои знания и умения в своих литературных произведениях. Как сказал Амирхан Балкыбек, было невозможно, чтобы с таким удивительным богатством фантазии в нем и его сознании он не пришел в большую литературу, не написал удивительных произведений. Так и случилось. Он смог покорить своим талантом не только народ Японии, но и самых взыскательных читателей всего мира. Итак, прочитайте этот трогательный и заставляющий задуматься рассказ в переводе на наш родной язык (от Елены Байбиковой) – «летчика-камикадзе эскадрильи красоты», который появится из синей бездны.
Айбол Исламгали
***
Когда он брал в руки перо, он мог свободно творить. Он быстро заполнял свою тридцатистраничную тетрадь с эмблемой Гакусюина на обложке. Сам ребенок удивлялся, что пишет по два-три стихотворения в день. Когда он болел дома целую неделю, он составил сборник стихов под названием «Неделя». Он тщательно вырезал обложку, чтобы надпись «Poesies» на первой странице тетради была хорошо видна. А чуть ниже надписи он оставил пометку на английском «12th—>18th MAY 1940».
Творчеством его интересовались даже старшеклассники школы. Однако ребенок, не забывая, что ему всего пятнадцать лет, с сомнением относился к их вниманию: «это просто шум, невозможно, я не верю», и скрывался в своем загадочном мире.
Тем не менее, он нисколько не сомневался в безграничности своего особого таланта, данного Богом. Может быть, поэтому он все чаще спорил со взрослыми. Ведь он не хотел слышать избитые фразы вроде «по моему мнению, возможно…». Он хотел, чтобы все было на своих местах.
Хотя он и ослабел от излишней распущенности, он не обращал особого внимания на свою «уродливую глупость». Он думал: «Стихотворение – это субстанция, не имеющая никакого отношения к бессмысленным явлениям, не сливающимся в один поток с отвратительными физиологическими ощущениями». Поэтому он искусно передавал ложь. Его обучили этому искусству – страсть к стихам, жажда слова. Слово. Он искал всю красоту в этом могущественном мире. Интересно, что он ни на мгновение не отрывал взгляда от словаря.
В моменты вдохновения его охватывал мир аллегорий: гусеницы превращали листья дикой вишни в кружево; камни, свободно парящие в воздухе, перелетали через раскидистые дубы и отправлялись любоваться морем. Плавучие краны взбалтывали морщинистую поверхность моря, скованную зимним морозом, и искали утонувшего человека. Персик, окрашенный в алый цвет, все больше привлекал к себе жука-бронзовку. Воздух вокруг суетящихся людей внезапно дымился огненной пастью и обрушивался, как пылающая колонна за спиной гневного огненного божества Фудомео. Солнце, окрашенное в цвет йодной настойки в сумерках, тоже предвещало дурное предзнаменование. Зимние деревья вытягивали свои голые ветви к небу. Из окна было видно, что красавица, лежащая перед камином, была не девушкой, а искусственным цветком. В один миг ее дрожащее от холода тело превращалось в цветок шиповника…
Он чувствовал величайшую радость, когда мир вокруг него начинал меняться. Его не удивляло, что поэзия приходила в такие счастливые моменты. Он понял, что поэзия берет начало из печали, проклятий, отчаяния и бездны одиночества. Чтобы все это стало реальностью, он должен был до конца понять себя. Интересно, что, будучи очень уверенным в своем уме, он не мог вызвать у себя интереса к себе. Он искал все чудесное в совершенно другом мире. По сути, когда ребенок без причины радовался, он видел этот уродливый мир таким, каким хотел.
Он не понял, что случайное счастье стало основой его поэзии, или что стихи, исходящие из его души, вели к счастью. Однако он почувствовал, что это «счастье» отличалось от игрушек, о которых мечтали родители, и от посещения светлых мест, куда не ступала нога человека. Да, это было особое чувство, предназначенное только ему.
На самом деле, ребенок не любил держать себя под контролем, долго любоваться внешним миром. Если объект, привлекший его внимание, не менялся в тот же миг, например, если внутренняя сторона листа, сияющего в солнечном свете мая, не превращалась в дикую вишню, цветущую ночью, его интерес к любованию им мгновенно исчезал. Он относился к таким неизменным явлениям с крайним безразличием, говоря: «Из этого поэзия не родится».
Было время экзаменов. Ему попались вопросы, которых он ждал. Он быстро написал данное задание, не проверяя ответов, и вышел из класса, оставив тетрадь на столе учителя. Рано утром в школе никого не было. Он направился к главным воротам. Идя по площади, он увидел блестящий золотой шар на флагштоке, и его захлестнула волна счастливого момента.
Флаг, который развевался только на праздниках, в этот день не был поднят. Но он понял, что этот день был праздником для него. Золотой шар, казалось, подарил ему свой свет и поздравил его. Его душа легко выпорхнула из тела и превратилась в стихи. Какая радость! Идеальная гармония и необыкновенная легкость опьянили его. Это было место встречи внешнего и внутреннего мира.
Если бы эти чувства не приходили к нему по своей воле, он бы пытался опьянеть, прибегая к различным уловкам и используя все методы. Однажды он поднес к глазу портсигар тигровой окраски и смотрел на комнату через щель в панцире черепахи. В другой раз он сильно взбалтывал краску, использованную матерью, и наблюдал, как белые пузырьки опускаются до дна, а прозрачные слои воды за ними медленно танцуют. Он не чувствовал ничего, ни читая молитву, ни проклиная кого-либо, ни ругая кого-либо.
Он был членом школьного литературного кружка. В один из дней, когда луна была в полной фазе, председатель кружка доверил ему ключ от кабинета, где проходили собрания и встречи. С тех пор он мог оставаться наедине со своими любимыми словарями в любое время. Ребенку очень нравился словарь мировой литературы среди других. Страницы с поэтами романтического направления казались ему особенно дорогими. Их образы представлялись ему без усов, без растрепанных бород, красивыми и светлыми.
Его также интересовало то, что известные поэты умирали молодыми. Ранняя смерть… Поэт должен уйти рано… Но в свои пятнадцать лет он еще не полностью понимал понятие «ранняя смерть». Осознание в некоторой степени явления арифметической защиты позволило ему бесконечно радоваться размышлениям о раннем уходе из жизни.
Он очень любил стихотворение Уайльда «Могила Кита».
Освобожденный от лжи и мирских забот,
Поклонявшийся жизни и любви,
Поглощенный могуществом Небесного Бога,
Мрачно лежал труп юного поэта…
«Труп юного поэта, лишенного жизни и любви». Ребенка поразило то, что страдания и несчастья поэта превращаются в добро и радость. Он поверил в гармонию законов судьбы, предначертанных Богом, в том числе в гармоничную мелодичность жизни художника. Более того, он нисколько не сомневался в своих предсказаниях, как и в своем даровании.
Ребенку нравилось думать о славе и почестях, которые придут после смерти. Он с огромным нетерпением готовился к своему последнему слову. Единственное, что омрачало эту радость, – мысль о его мертвом теле. «Жизнь должна быть как фейерверк: ты должен вспыхнуть на мгновение, ослепив ночное небо, и в тот же миг погаснуть», – глубоко задумывался он с серьезным видом. Он много размышлял на эту тему и не нашел другого способа жить. А мысль о самоубийстве оставляла в его сознании только негативное впечатление. Он надеялся, что внутренние чувства, которые не обманут его, принесут смерть вовремя.
Поэзия казалась ребенку коварной, околдовывающей его душу и приносящей вред. На самом деле, если бы его душа не была столь переменчивой, он бы серьезно отнесся к мысли о самоубийстве.
Во время утреннего собрания старший наставник вывел его из строя: «Придешь ко мне в кабинет перед началом урока».
Это было хуже, чем быть вызванным в учительскую, потому что ученик попадал в этот кабинет только в случае проступка. «Знаешь, почему тебя вызвали?» – дразнили его друзья. Из-за этих насмешек его лицо побледнело, а руки задрожали.
…Старший наставник, рисуя непонятные знаки кочергой на золе потухшей печи, с особым волнением ждал ребенка. Войдя в кабинет, будущий товарищ, не ругая его, начал говорить ласково:
– Садись. Я прочитал твои стихи в школьном журнале.
В середине разговора он начал расспрашивать ребенка о его семье и стихах…
В бесконечной череде вопросов и ответов все осталось тайной. Серьезная беседа закончилась диалогом между ними:
– Есть два типа поэтов: один – Шиллер, другой – Гёте. Знаешь, кто такой Шиллер?
– Должно быть, Схиллер.
– Да, да, именно он. Тебе не нужно быть Шиллером. Ты должен быть Гёте.
Выйдя из кабинета учителя, ребенок направился в свой класс, погруженный в размышления. Он был недоволен прошедшим разговором. Он плелся, волоча ноги, и выглядел мрачным. Он не читал ни Гёте, ни Шиллера, но видел их портреты в словаре мировой литературы. В один момент он подумал: «Мне Шиллер нравится больше, чем Гёте. Потому что он – молод».
Несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте, председатель литературного клуба Р. хорошо отзывался о ребенке. Соответственно, он тоже придерживался правильного взгляда. Почему? Потому что умные люди (Р., считавший себя «самым несчастным мудрецом», не обращал внимания на разницу в возрасте и безоговорочно признавал ум ребенка) должны быть друзьями. Р., любивший гордиться своим происхождением и почитавший Вилье де Лиль-Адана, продолжал литературные традиции старинной аристократической семьи и писал стихи с особой тоской, присущей ему. Некоторое время назад Р. на свои личные средства собрал свои стихи и литературные мнения и издал небольшую книгу. Ребенок с завистью и ревностью смотрел на эту книгу.
Они ежедневно обменивались письмами. Им нравилось это занятие. Каждое утро Р. присылал письмо в красивом конверте абрикосового цвета. Несмотря на то, что конверт казался толстым, тяжелые и весомые мысли, выходившие из него, радовали ребенка. Друзья обменивались не только своевременными письмами, но и стихами с еще не высохшими чернилами. Обмен старыми записями, когда не было новых произведений, казался совершенно неуместным.
Язык и содержание их писем были слишком простыми. Беседы, начавшиеся с рецензирования стихов, включали в себя бесконечные и бессмысленные рассуждения о музыке, мысли о жизненных эпизодах и красивых девушках, мнения о прочитанных книгах, а также чувства, охватывавшие их в моменты погружения в таинственный мир поэзии и ночных снов под влиянием одного слова. Такие обычаи, установившиеся между двадцатилетним юношей и пятнадцатилетним ребенком, не надоедали им.
Ребенок почувствовал необъяснимую тоску и тень некоторой неуверенности в себе от меланхолии, которую он никогда раньше не испытывал в письмах Р. Эта неуверенность была сродни чувству человека, неспособного прямо смотреть в лицо правде. Сомнения и страхи Р. придавали его письмам оттенок печали и бессилия. А ребенок, одурманенный счастьем, был уверен, что тень чужого горя никогда не коснется его.
Он ни на мгновение не задумывался об истинном образе глупости. Он даже не знал, что придет время подумать об этом. Старость и беспомощность, которые в конце концов постигли Гёте после долгих лет борьбы, казались ему совершенно чуждыми. Образы юности, находящиеся на границе красоты и тьмы, были далеки от него. Он мгновенно забывал все уродливые мысли, которые замечал.
Он был поражен иллюзиями, которые связывали искусство и художника, создающего его, и фантазиями, которые заставляли молодых девушек на земле смотреть на людей искусства с восхищением. Хотя он и не обращал внимания на себя, все его мечты были о нем самом. Его мечты были частью мира аллегорий и метаморфоз, где рука девушки в одно мгновение превращалась в искусственный цветок. «Создатели красоты не могут быть совершенно глупыми». Ребенок безоговорочно верил в это. «Действительно ли умному человеку нужна красота?»
«Нужда?» Если бы ребенка спросили об этом, он бы рассмеялся в ответ. Последнее чувство, которое охватывало его при написании стихов, – творческое волнение. Он всегда проигрывал, сопротивляясь ему. Именно оно управляло его пальцами. По его приказу на бумаге одно за другим бежали красивые иероглифы. Его стихи были столь же возвышенными. Если бы была нужда, она бы проявилась, когда чего-то не хватало. А у ребенка не было потребности ни в чем. Он видел начало своих стихов в «мудрости». Какое приятное слово! Он не понял, что ему не хватало чувств, кроме тех, что лежали глубоко в его душе. Даже если бы он верил в это, он бы никогда не назвал это «нуждой». Потому что он безгранично любил слово «мудрость».
Иногда он критически относился к своим стихам. Среди старшеклассников были четыре строки, ставшие известными. Ему было стыдно за их бессмысленность. Эти знаменитые четыре строки звучали так:
Блестящие в прозрачном стекле
Словно глубокое синее небо
В твоих глубоких глазах
Скрываются загадочные чувства…
Конечно, похвала окружающих была приятна душе ребенка, но он не стремился к ней – его спасало от этого высокомерие. На самом деле, талант Р. не особенно удивлял ребенка. Его не интересовало то, что Р. выделялся среди членов литературного клуба, пусть и немного. В его сердце лежала ледяная корка. Если бы Р. не восхищался красноречивым умом своего юного друга, ребенок прошел бы мимо, не признав его таланта…
Хотя он жил как люди, он не мог найти места для юношеского порыва, который осветил бы его внутренний мир. Дважды в год – весной и осенью – проводились соревнования по бейсболу. Если команда Гакусюина проигрывала на этих играх, болельщики-ученики младших классов окружали расстроенных игроков и плакали вместе с ними. А ребенок никогда не плакал. Он ни о чем не печалился.
«Проиграли, что тут печального?» – подумал он. Такие мысли уносили его далеко от плачущих лиц. Нет, он не был бесчувственным, просто его душа легко улавливала едва заметные движения внешнего мира, которые другие люди не могли воспринять. Его чувствительность имела совершенно другое свойство. Только то, что могло вызвать слезы у других, не оказывало на сердце ребенка никакого влияния.
С каждым днем его стихи на тему любви становились все больше. А сам он до сих пор не испытал чувства влюбленности. Устав просто писать о метаморфозах природы, он перешел к описанию метаморфоз своей души. Он не стеснялся браться за темы, в которые не углублялся. На самом деле, он давно понял, что искусство состоит в переживании. Его неопытность совершенно не беспокоила его. Между его внутренним миром и реальной жизнью не было противоречий. Поэтому он не считал нужным доказывать превосходство душевных переживаний над реальным миром. Самое удивительное, он верил, что в целом мире нет такого состояния, которого он еще не испытал. Ребенок понял, что он воспринял основные образы всех чувств во вселенной и смог своевременно их передать. Остальные заботы он считал признаками «душевного волнения». Но что такое «душевное волнение»? У него был готов ответ и на этот вопрос (тоже его определение): «Душевное волнение – это Слово».
Нет, ребенок еще не успел сформировать свой собственный, неповторимый язык. Однако он начал понимать, что даже самые простые слова из словаря имеют полноценное содержание и несут разный смысл; он почувствовал, что именно это свойство слов является идеальным инструментом для выражения своих мыслей. Но в нем не было понимания того, что «выражение своих мыслей возможно только на основе конкретного жизненного опыта».
Наше первое соприкосновение внутреннего мира со словами, то есть с языком, – это не просто соприкосновение частного с общим, но и обретение «себя» – индивидуальных качеств, формирующихся через всесторонность. Этот личностный опыт, который невозможно передать словами, в определенной степени присущ каждому из нас. Он был и у ребенка. Обычно, встречая незнакомое слово, он чувствовал себя неловко, но знал, что за новым словом скрываются загадочные волнения, которые он еще не испытал. Прежде всего, благодаря такому познанию каждого явления, ребенок обрел душевное спокойствие, совершенно не свойственное его сверстникам. Когда его охватывало какое-то чувство, он сравнивал его с ужасом, вызванным незнакомыми словами, которые сопровождали это чувство. Найдя в них гармонию, он вспоминал нужное слово, описывающее его состояние, и всем сердцем ощущал, какое чувство им овладело. Такая ситуация повторялась часто. Благодаря этому ребенок успел понять, что такое «быть любимым» и «потерять любовь», «проклинать» и «впадать в печаль», «быть униженным» и «разочароваться».
Конечно, это можно было легко принять за игру воображения. Но ребенок был сильно взволнован. Если бы речь шла действительно о воображении, мы бы, несомненно, впали в жалкое состояние, испытывая боль в душе и недомогание, когда чувствовали чужое горе. Однако лед в сердце ребенка остался неспособным поддаться печали. Истина осталась далеко, и он пробормотал себе под нос: «Вот это называется «невыносимая душевная болезнь». Я точно знаю».
Был майский погожий день. Уроки уже закончились. Ребенок направился в кабинет литературного клуба в надежде встретить кого-нибудь и поговорить по дороге домой. По пути он неожиданно столкнулся с Р.
– Ты мне был нужен. Пойдем, поговорим немного, – сказал Р. И они направились к баракообразному дому на месте бывшей школы. В комнатах, где вчера проходили занятия, сегодня работали различные кружки.
Они вошли в здание. Внутри оно было разделено на несколько комнат тонкими дощатыми стенами. Литературный клуб находился в неприметном уголке первого этажа. Сначала из места, где проходили уроки физкультуры, доносился шум и смех, а затем воспитанники начали петь школьный гимн. Мелодия, доносившаяся из пианино в комнате «Музыка», достигала слуха, как легкий ветерок.
Р. вставил ключ в замочную скважину тонкой дощатой двери. Эта дверь, после поворота ключа, не открывалась легко, если ее не толкнуть с силой.
В комнате никого не было. Как обычно, пахло пылью. Р. приоткрыл окно, постучав по подоконнику. Он отряхнул свои сильно испачканные руки и уселся на полусломанный старый стул.
После некоторого молчания ребенок сказал:
– Мне вчера приснился цветной сон. Вернувшись домой, я подумал написать вам об этом. (Ребенок был твердо уверен, что цветные сны являются особой привилегией поэта). Во сне я увидел красную гору. От алых лучей заходящего солнца было трудно отвести взгляд от земли, окутанной чудесным цветом. Вдруг слева появился человек, тащивший за собой длинную цепь. Позади него шел павлин, в пять-шесть раз крупнее его. Павлин взмахнул крыльями и величественно пролетел мимо меня. Каждое его перо было ярко-зеленого цвета. Он сиял и переливался всем своим существом. Это было чудесное зрелище. Я наблюдал, как он вместе с человеком, который вел его, растворился в горизонте. Я совершенно не ожидал увидеть такой сон. Такие насыщенные цвета! Действительно, очень насыщенные! Интересно, что говорил Зигмунд Фрейд о зеленом цвете?..
– Да, – просто ответил Р.
Сегодня он выглядел иначе, чем обычно. Хотя он сохранил прежний вид, в его голосе пропала прежняя тихая страсть. Р. выслушал рассказ ребенка, не перебивая, без обычного энтузиазма. Было очевидно, что «милый монолог» его маленького друга его не тронул: он слушал, но не слышал.
Вокруг стоячего воротника его куртки виднелись белесые перхоть. Солнечный луч, отражаясь от золотой эмблемы, пришитой к воротнику, похожей на распустившийся цветок дикой вишни, заливал лицо Р. Его выдающийся нос, окрашенный в сияние, казалось, парил в темноте комнаты. Несмотря на большой размер, нос имел красивую форму. Он передавал непонятное чувство, которое испытывал его хозяин. Ребенку казалось, что именно эта часть тела Р. наиболее точно отражает его душевные страдания.
На пыльном столе были разбросаны бумаги, предназначенные для исправления, школьный устав, красный карандаш без стержня, подшивка журналов, выданных бывшим выпускникам Гакусюина, и лист с недописанным стихотворением, начатым чьей-то рукой. Ребенку очень нравилось такое творческое состояние. Р. протянул руку, чтобы привести стол в порядок, и взял корректуру. Его тонкие, изящные пальцы окрасились в серый цвет, как и пыль, покрывавшая все здесь. Ребенок рассмеялся. А Р. даже не улыбнулся. Он отряхнул руки, прокашлялся и сказал:
– Знаешь, сегодня я хотел поговорить с тобой кое о чем.
– О чем?
– Понимаешь?! – сказал Р. По-видимому, он почувствовал, что настал момент раскрыть тайну, которую он хранил долгое время, и заговорил возбужденно, – Я очень страдаю в этот день. Я не знаю, что делать.
– Вы влюблены? – спокойно спросил ребенок.
– Да…
Затем Р. рассказал ему о своей ситуации. О своей истории с молодой женой другого мужчины. О том, что его отец тоже был в курсе всего. И, наконец, о том, что ему пришлось расстаться со своей возлюбленной.
Ребенок внимательно наблюдал за Р. «Человек, страдающий от своих чувств, вот он сидит передо мной. Впервые вижу настоящую любовь», – подумал он и удивился, что эта сцена не была такой, как он себе представлял. Он даже впал в какое-то непонятное состояние от отвращения. Измученный Р. казался готовым вот-вот заплакать. Одним словом, он был удручен. Такое ужасное и беспомощное состояние можно было прочитать на лице любого человека, потерявшего ценную вещь на улице или опоздавшего на поезд, на который он обязательно должен был успеть.
Однако ребенок постепенно начал проявлять интерес к «любовной эпопее» своего взрослого друга. Он получил удовольствие от этого рассказа. Несмотря на то, что он так старался разделить его горе, он не смог избавиться от первого негативного впечатления. Возможно, настоящая любовь показалась ему обычным чувством.
В один момент ребенок захотел утешить «Ромео», пораженного тяжелой болезнью:
– Я чувствую, что ваше состояние очень плохое. Но мы не можем отрицать, что ваша поэзия станет красивее и совершеннее.
– Оставь поэзию! – сердито ответил Р.
– В такие моменты человека спасает только поэзия. Ребенок мгновенно вспомнил чувство, которое он испытывал после завершения написания стихотворения. Он верил, что сила этого чувства может спасти его от любого горя.
– Совершенно нет. Ты еще не достиг того уровня, чтобы это понять.
Эти слова причинили боль душе ребенка. Его сердце застыло, и он, казалось, решил отомстить.
– Разве настоящий поэт, то есть истинный мыслитель, не искал бы защиты в поэзии в такой трудный момент?
– Да, да, я понимаю, Гёте написал «Вертера» и успокоился, не совершив самоубийства, – ответил Р. Продолжая свою мысль, наставник сказал: – Но Гёте понял, что его не спасет ничего, кроме смерти: ни стихи, ни что-либо другое. Именно поэтому он смог написать стихи, которые читаются сегодня.
– Если это действительно так, то почему Гёте не убил себя? Если самоубийство и написание книги – это одно и то же, почему он не выбрал первый вариант? Возможно, Гёте испугался? Или это его гениальность?
– Это его гениальность.
– Если так… – Ребенок хотел задать следующий вопрос, но вдруг растерялся и замолчал. Ему внезапно пришла в голову (сначала неясно, затем в конкретной форме) мысль о «самолюбии», которое спасло Великого поэта от смерти. Он понял, что это было средство его сознательного мнения – защита от слова, ранившего его душу. «Ты еще не достиг того уровня, чтобы это понять…» По сути, он переживал подростковый период, когда разница в один-два года ощущалась остро. Ребенок не сказал этого, но в его сознании возникла единственная мысль, унижающая Р.: «Он не сможет стать Великим даже потому, что испытал любовь».
Образ Р. был образом настоящей любви. Однако гениальный человек не поддается такому чувству. Чтобы на мгновение скрыть свое горе, Р. сравнил чувство, охватившее его грудь, с любовью Гэндзи и Фудзицубо, Пеллеаса и Мелисанды, Тристана и Изольды, принцессы Клевской и герцога Немурского, а также с другими классическими образами этого удивительного мира.
Ребенок, молча слушая своего спутника, не заметил в его тайной эпопее никаких новаторских элементов или необычных явлений. Все было так же неинтересно, как история, написанная тысячу раз и прочитанная миллион раз. Любовь в книге казалась ему более ясной и реальной. Чувства в стихах тоже не были такими безобразными. Как же случилось, что Р., стремясь к мечте, поддался настоящей любви? Ребенок не понял, откуда берется примитивность в человеке.
По мере того, как Р. продолжал рассказывать свою историю, его сердце смягчалось, и он начал подробно описывать красоту своей возлюбленной. Возможно, женщина действительно была красива, но такое пустое описание не вызывало в воображении ребенка никакого образа. Р. пообещал показать ей ее фотографию в следующий раз и на мгновение замялся. Вдруг, как бы подводя итог всему сказанному до сих пор, он сказал:
– Она сказала, что у меня красивый лоб.
Ребенок посмотрел на его лоб под растрепанными волосами. Солнечный свет, проникавший с улицы, казалось, делал этот лоб еще более блестящим. Прежде всего, он выглядел как два кулака, опухших и плотно сжатых под кожей.
«У него действительно высокий лоб», – пробормотал ребенок про себя. Он не увидел никакой красоты в том, что увидел. «Настоящий высокий лоб. Что тут такого особенного?» – подумал он снова.
Принимая смысл человеческой жизни и любви во всей его полноте, мы понимаем, что в нем обязательно присутствуют глупость и забавные моменты. Иначе мы не смогли бы жить, не смогли бы любить. Таким образом, ребенок понял, что в любви его друга, основанной на слепой вере в красоту его лба, присутствуют эта глупость и забавные моменты.
«Возможно, я вкладываю в свой мозг слишком дешевые или слишком абстрактные мысли. Возможно, я просто существую в жизни», – подумал ребенок и начал бояться своих мыслей.
– О чем ты думаешь? – внезапно спросил Р.
Ребенок прикусил нижнюю губу и, вместо того чтобы ответить, рассмеялся. Сумерки начали сгущаться у окна. С улицы доносились громкие крики бейсболистов и сухой звук мяча, взлетающего в небо от удара биты.
***
«Возможно, я когда-нибудь перестану писать стихи», – подумал он. Впервые. Но день, когда он окончательно поймет, что он не поэт, был еще далек…
Перевод с русского: Марлен Гилымхан, Айбол Исламгали
Национальный портал
Дао (道) – в переводе с китайского точное значение – «путь». Одна из важнейших категорий китайской философии. Конфуций и ранние конфуцианцы придавали ему этическое значение, объясняя его как «путь человека». То есть, общественный порядок, основанный на принципах человечности и морали.