ПУТЕШЕСТВУЯ ПО СВЕТУ, СТОНЕТ МЕЛОДИЯ
(двухголосный)
Я зашел в кафе на втором этаже торгового дома «АДК», чтобы выпить чашку чая, и направился к кассе, похожей на красивый домик.
«Двести тенге», — сказала совсем молодая девушка, сияющая, как солнце, протягивая стакан кипятка и маленький бумажный пакетик с щепоткой сухого чая.
«Дороговато», — подумал я. Но милые глаза этой девушки светились, словно говоря: «Берите, пейте».
У меня не оказалось мелочи. Я никогда в жизни не носил кошелька. Потому что я забывчивый. Меня постоянно преследовало сомнение: «Ты где-нибудь оставишь…», и я всегда был осторожен.
Я протянул купюру в две тысячи тенге.
«Ой, аға, у вас нет мелочи?» — спросила девушка.
«Нет…»
А чай уже был налит.
«Хорошо. Берите», — сказала девушка, кивнув, словно приняв какое-то решение. — «За наш счет…»
«Ой… Как неудобно!..»
«Н-нет», — рассмеялась она. — «Я очень рада, что сегодня подарила одному аға чашку чая».
«Спасибо, родная».
Честно говоря, сегодня у меня было не очень хорошее настроение. Чашка чая была лишь предлогом. Потому что здесь иногда хорошо сидеть в одиночестве и размышлять.
Люди вокруг… Нет-нет, они вам не помешают. Скоро вы привыкнете к музыке в этом зале.
Да, кстати, сегодняшняя музыка какая-то странная… Другая. Совсем не похожа на обычные мелодии.
Словно настроение печального, скорбного путника, растянувшееся, как кишка, и направляющееся в неизвестном направлении…
В ней будто бы есть глубокая тоска. Но это тоска чужая для нас, незнакомая. Неожиданное чувство. Словно голодный кот, запертый в пустом доме, мяукает, царапая каменные стены…
Вдруг мой взгляд упал на трех индейских парней, сидевших на небольшой сцене в глубине зала. Словно они торжественно вошли в «АДК» в образах героев фильма «Сын Чингачгука — Виннету». У них были длинные волосы, а брови и глаза были подведены красными, желтыми и зелеными соками каких-то трав.
Мелодия, зовущая в темный подземный каземат. Протянутая тоска. Растянутый плач. Она царапает вашу душу…
Слезы народа, лишившегося своей страны, земли, языка. Вчерашние угли костра. Пена от черного казана.
Теперь только их музыка странствует по свету, стонет и плачет…
Большинство людей в зале — это мы сами. Красивые казахские юноши и девушки. Один другого краше. К сожалению, все они говорят на чужом языке.
«Эх, почему вы не понимаете?! О чем скорбит эта музыка? Разве мы не живем в своей стране, на своей земле?!» — хочется крикнуть. Но… Были ли это невысказанные слова? Или они просто не слышны. Если так продолжать…
Вдруг передо мной предстала та милая девушка, которая предложила мне стакан чая, говоря на чистом казахском. Я мысленно сказал «Альхамдулиллях». Затем я быстро открыл сумку и начал искать новую книгу моего друга-поэта, которую он недавно подарил.
Когда я вернулся, она тоже стояла, слушая музыку и грустя.
«Я дарю вам», — тихо сказал я, протягивая книгу.
«Ой», — удивленно спросила она. — «Это ваша книга?»
«Нет. Книга моего друга-поэта».
«Спасибо», — сказала она, и румянец пробежал по ее бледному лицу.
Поэт с Священной горы
Середина лета. Время сбора урожая. Жаркий июльский день обжигает огнем. Комбайны, опасаясь пожара, выезжают на поля ночью.
А днем комбайнеры, лежа на спине под брезентовым навесом, дремали, потели и, чертыхаясь, проклинали эту адскую жару.
Однажды из центра поля приехал акын Омир на машине, привезшей продукты. Это был мужчина среднего роста, румяный, худощавый, жилистый, в клетчатой шляпе. Под мышкой он держал домбру.
Он вышел к механизаторам, собравшимся на обед, поклонился, сказал пару слов, попросил у бригадира табурет и уселся. Взял домбру, настроил ее.
Затем, вздохнув, начал играть.
…Словно соловей прилетел в степь. Песни и стихи лились из его горла, он парил над золотым, как сары-арка, полем, заливаясь трелями.
О, мой народ,
Уберете свой урожай,
И скот свой будете пасти.
Пришел ваш поэт, послушайте,
И будете радоваться, — сказал он, ударяя по струнам домбры.
Люди, которые сначала насмехались, думая, какого черта привело сюда этого поэта, теперь забыли о себе и перенеслись в другой мир.
Комбайны, застывшие под солнцем, юрты, пропахшие потом и потом, промасленные сапоги, потертые кирзовые сапоги — все это превратилось в особый инструмент труда, стало дорогим и ценным.
Самое интересное, что трактористы, черные, как обожженные солнцем, с обветренными губами, не выпускавшие «Приму» изо рта, почувствовали себя настоящими героями труда, наполняющими закрома Родины хлебом.
Кровь прилила к их лицам, они улыбались друг другу, выпрямились и стали смотреть на окружающих с гордостью, словно с высоты седла.
В тот день поэт гостил в нашем ауле и до поздней ночи сочинял стихи. Те, кто пришел к дому, где остановился поэт, и те, кто не пришел, слушали бесплатный концерт и наслаждались им.
Вы не знаете, или, может быть, забыли. В нашем ауле раньше не было заборов и ограждений. Дома, у которых не было сада перед дверью, и которые страдали от жажды, довольствовались одним-двумя карагачами.
Суета в доме, где остановился поэт, была заметна по яркому пламени очага. Его голос, взмывающий вверх, разносился далеко в ночном воздухе. Как говорил мой дядя Когенбай: «Так что, можно слушать, лежа на диване». Не надоест.
Поэт пел о народе, о земле, о героях, которые пашут землю и пасут скот. Он пел долго.
Мы думали, он устанет, но он не устал. Наоборот, с каждым новым стихом он становился все более вдохновленным, его голос становился громче. Стихи лились, как весенние облака. В какой-то момент мы сами устали и не заметили, как уснули…
На следующее утро весь аул, окружив поэта, с почестями и овациями проводил его. Он сел в кабину одного из «зеленых красавцев-Зилов», приехавших из городской автобазы для перевозки зерна, и отправился в сторону Священной горы…
После этого он приезжал к нам весной на автоклубе. Он посетил чабанов, пасущих отары овец, и воспел открытое небо Анкийского джайляу, молодежь Акжарского аула, блеяние ягнят, и трудолюбие чабана Адырбая.
И в этот раз народ поблагодарил поэта, накинул ему на плечи чапан и с неохотой попрощался.
Затем начались странные времена, которые простые люди, вроде нас, не очень понимали.
Дикан потерял свой урожай, чабан — свой скот, и остались они, опираясь на кетмень и посох. Народ обеднел. Земля истощилась. Урожай засох. Вместе с комбайнерами комбайны тоже были разделены и перешли в частную собственность.
Песни поэта Омира о единстве и сплоченности теперь доносились до нашего края вместе с ветром, дующим с гор.
…Позже, когда народ пришел в себя и обрел спокойствие, он увидел, что снова разделился на богатых и бедных, как и раньше. И, по старой привычке, стремясь «стать бедным богатым, а богатым — богом», вступил в вечную, бесконечную конкуренцию. Народ забыл поэта…
И вот тогда, в черную бархатную ночь, окутавшую Священную гору, раздался грохот двуствольного ружья. Поэт Омир застрелился. Выстрел в горах отозвался эхом в пустыне…
В тот день одна старушка в нашем ауле, прикрывая лицо белым платком, долго плакала и причитала: «Знает ли народ, потерявший своего поэта, что он потерял и свой разум, Боже мой!»
Нургали Ораз,
Национальный портал