Воспоминания
Абиш – мой друг детства, с которым мы провели всю сознательную жизнь, соратник по писательскому пути, Абиш Кекильбаев, покинул этот мир три дня назад. Я узнал об этом, когда отдыхал на другом конце света, в субтропической Флориде, в Майами, купаясь в море. Отдыхал, а точнее, набирался сил и приходил в себя. Примерно десять дней назад я закончил четвертую, заключительную книгу эпопеи о Чингисхане. Это был долгий, тяжелый марафон, продлившийся ровно семь лет, и я был совершенно измотан. Оставалось всего четыре-пять страниц предисловия. Я бы сказал раньше: скакун, преодолевший сорок километров на скачках, иногда падает сразу после финиша. Предупреждал бы вас, чтобы вы были осторожны со мной, когда мой многолетний труд о великом хагане достигнет своей цели. Возможно, под влиянием этих слов, а может быть, потому что, несмотря на то, что я воспрял духом, я видел свое состояние на грани полного истощения, я отправился в короткий, но плодотворный отпуск. С сыном, невесткой и женой. Беззаботный, благодатный, радостный отдых. Это мемориальный музей, где творил мировой классик Хемингуэй. Если не радоваться тому, что ты жив, то хотя бы быть довольным и благодарным. Печальные воспоминания, поверхностно осмысливающие прошлое. Мой сын Едиге узнал в тот день из интернета о внезапной кончине Абиша. Но он скрыл это от меня. Когда пришло время, вечером, после того как я проснулся, дети разошлись по учебе и работе, а внуки – по учебе, моя жена спокойно сообщила мне за утренним чаем. Конечно, я был расстроен, увидел, что не только мир непостоянен, но и безвозвратно ушли дни, проведенные вместе. Ушедший человек всегда уносит с собой большую часть твоей жизни, а Абиш был особенным в этом плане. Его художественные произведения хорошо известны многим, он даже написал обо мне специально к моему шестидесятилетию, но теперь ни перед народом, ни на бумаге мы больше не сможем говорить о нашей совместной жизни и человеческих отношениях. Следовательно, у тебя, чья жизнь оказалась дольше, нет причин молчать. Сколько историй о юности Абиша, о его становлении как писателя, о его характере и личности того времени знаешь только ты. Даже если не перечислять все, необходимо отметить основные моменты.
Раньше, в сорок или пятьдесят лет, я бы сказал, что у писателя, умершего в шестьдесят, нет несбывшихся мечтаний. Даже если он не успел написать все, что хотел, он, вероятно, успел завершить основные произведения. Однако характер и бурные события нашего времени были иными, и многое из задуманного могло уйти вместе с тобой. После шестидесяти мы написали столько историй, повестей и романов с совершенно иным мировоззрением, взглядами и темами. Абиш успел опубликовать свои основные произведения до шестидесяти, даже до пятидесяти, но и в семьдесят у него не закончилось то, что он хотел написать, какие еще мысли таились в его душе. В целом, жизнь полна не только трудностей, но и радостей, и он, вероятно, мог бы еще жить. Но никто не может избежать судьбы. Тем не менее, у каждого человека остается наследие для близких и дальних родственников, а у каждой значимой личности – свидетельство для своего народа. Одним из таких свидетельств являются произведения, представляющие наших соотечественников будущим поколениям. С этой точки зрения, мое письмо об Абише – это не просто желаемое, а обязательный долг.
О творческой деятельности Абиша много сказано и будет сказано. Конечно, хотя это и соответствует общепринятому мнению, у меня есть и свои размышления. Я, безусловно, восхищался и радовался многим его ранним и последующим рассказам и повестям, а его поздние романы, признавая их ценность и достоинство, я читал критически. А некоторые произведения, например, его истории о Чингисхане, я не смог принять. Оценка его обширных прозаических произведений также сложна. Здесь вся трудность связана не столько с художественным восприятием, сколько с социальными, общественными и историческими взглядами. В целом, после того как я погрузился в прозу с «Смертью собаки», я почти полностью отошел от литературной критики. Приятно хвалить коллегу, оценивать его, говорить добрые слова, но когда ты указываешь на недостатки, как есть, ты выглядишь так, будто возвышаешься над ним. Это неловкая ситуация не только для твоих сверстников, но и для тебя самого. Поэтому и на этот раз основное внимание будет уделено не писателю Абишу, а человеку Абишу.
Впервые я увидел Абиша на трибуне, произносящим значимые слова. 1957 год. Я, как медалист, окончивший среднюю школу с отличием, поступил на филологический факультет Казахского государственного университета без экзаменов. Последние дни июня. Через неделю после поступления нас, медалистов, зачислили на сельскохозяйственные работы по заготовке зерна в Жамбылском районе и на станцию Отар. Несмотря на усталость от тяжелой работы на красном току и элеваторе с утра до вечера, я вернулся в Алматы с приподнятым настроением, чувствуя начало новой жизни, после примерно восьмидесяти-девяноста дней труда. Через неделю, 14 октября, должны были начаться занятия. За три дня до начала занятий, в пятницу или субботу, я пошел в Центральную библиотеку имени Пушкина. Возможно, я слышал заранее, но точно – это было случайное совпадение, что там должна была состояться встреча с самым известным казахским писателем того времени Сабитом Мукановым. Большой читальный зал, толпы молодежи. Все студенты. Я нашел место в первых рядах. Сначала говорил сам Сабит. Очень увлекательно, трогательно, интересно. Затем слово было предоставлено читателям, поднявшим руки. Первые выступления были хвалебными, восторженными, но бессодержательными. Я сидел в сомнениях, говорить мне или нет. Через двух или трех молодых людей, рядом со столом, где сидели писатель и руководство библиотеки, на скромную трибуну вышел юноша с растрепанными волосами, задумчивыми глазами, смуглый. Вот настоящий оратор. Все его слова были значимы. Он говорил о народном писателе, его особенностях, богатстве языка, подлинном мастерстве, начиная с «Школы жизни» и заканчивая «Ботагоз». Да, среди десятка молодых людей, которым дали слово, были хорошие мнения, но голос смуглого юноши был самым содержательным и превосходил всех. Да, у смуглого юноши было веское, но без излишних преувеличений слово, он был старше нас, студент старших курсов, как я предположил. Теперь я отказался от мысли говорить о Сабите. Ты не сможешь сказать лучше, чем эти двое, к тому же, как бы я его ни ценил, я не преклонялся перед ним как перед писателем и имел немало критических замечаний, например, условная искусственность в последних главах «Ботагоз», неуместная здесь, в то время моим самым образцовым писателем был Мухтар Ауэзов, я считаю его несравненно выше Сабита Муканова (хотя сейчас я не ставлю их на один уровень, я признаю первую книгу «Школы жизни» без последних страниц классикой, наравне с первым томом «Пути Абая»). Таким образом, первая встреча с живым и знаменитым писателем стала большим праздником.
Через два-три дня начались наши занятия в университете. Первый урок прошел в большой аудитории, где собрались семьдесят пять студентов филологического и журналистского факультетов. История КПСС. Я не знал большинства студентов, кроме двух-трех, с которыми поступил вместе и работал. Но все они были примерно моего возраста, юные. Было всего четыре-пять девушек, остальные – парни разного вида, в основном одетые очень скромно. Специалист по истории КПСС – известный человек, говорил четко и плотно, но, как и следовало ожидать, его лекция была неинтересной. Через сорок пять минут перерыв. Именно тогда я увидел, как смуглый юноша с предыдущего дня поднялся с первого ряда, в коричневом бархатном жилете, который тогда называли «вельветка». Пока я шел из середины, мы встретились лицом к лицу. Я сразу же протянул руку и поздоровался. «Вы были на встрече с Сабитом Мукановым позавчера, верно?..» Он посмотрел на меня внимательно, приподняв свои черные глаза. «Да, был», – ответил он без особого энтузиазма. «Вы говорили очень хорошо», – сказал я. Он улыбнулся с благодарностью, беззаботно. «А вы?..» «Я… поступил раньше и работал в другом месте». «А-а… медалист…» – сказал он, радостно смеясь и хлопнув меня по плечу. Абиш – Мухтар. Магауин – Кекильбаев… Позже я заметил, что студенты, поступившие без экзаменов, окончив школу с золотой или серебряной медалью, не очень нравились студентам, принятым после строгого отбора, они смотрели на них критически и хотели показать, что они ничем не лучше, а даже хуже. Абиш сразу же проникся ко мне симпатией и искренне расположился. Мы оказались в одной группе, и с тех пор мы часто сидели вместе и свободно разговаривали. Кстати, тот русый парень, который хорошо говорил на встрече накануне, тоже оказался в нашей аудитории в тот день. Мы познакомились чуть позже, он студент факультета журналистики, его зовут Нурмахан Оразбеков; он проработал два года на металлургическом заводе в русскоязычном городе Рудный, всего на три года старше нас, но казался опытным, зрелым парнем.
Вскоре произошло событие, которое сблизило нас троих и других студентов курса. Должно было состояться ежегодное отчетно-выборное собрание комсомола факультета. Большинство из семисот пятидесяти студентов русского и казахского отделений филологического и журналистского факультетов собрались в большом актовом зале. Собрание началось на русском языке, отчетный доклад был сделан на русском языке, прения снова перешли на русский. Я, не в силах сдержать гнев и обиду, попросил слова. Мне дали слово после трех-четырех человек. Я начал говорить по-казахски. Хотя я знал русский, я бы сказал на родном языке. Большинство студентов здесь – с казахского отделения. Наше учебное заведение называется Казахским университетом. Наша страна – Казахстан, Казахская республика. А мы с самого начала не услышали ни одного казахского слова. Если казахский язык настолько ненужен, почему мы называемся казахскими отделениями и учимся на казахском? Секретарь комсомола – студент второго курса русского отделения, светловолосый, красивый парень по имени Адильбек. Если не ошибаюсь, его фамилия Сауытбеков. «Дело в том, – сказал он, вставляя слово на чистом казахском, – не перебивайте меня, – сказал я. – Я не займу больше пяти минут. И не переводите все, что я скажу, на русский. Нам достаточно понять друг друга». Этот Адильбек, как я потом понял, был очень талантливым, зрелым не по годам, рассудительным, здравомыслящим парнем, после университета остался на кафедре русской литературы, через два-три года, при участии КГБ, был ложно обвинен шовинистически настроенными коллегами и осужден на восемь лет, после чего бесследно исчез. Этот Адильбек сделал мне знак и дал пояснение русской стороне, что студент, недавно присоединившийся к нам, говорит на своем родном языке и не хочет перевода на русский. Я продолжил, сказав, что мы, будучи казахами, находимся во многих невыгодных условиях даже в стенах этого университета. Главная проблема – преобладание студентов русского отделения. Сначала я заметил это во время сельскохозяйственных работ. Я поступил в университет без экзаменов как лучший ученик. Так же поступили и казахские ребята моего курса. Мы ничем не хуже других. Однако я видел, как русскоязычные парни и девушки смотрели на нас свысока, как на дикарей на острове посреди океана. Они искали предлоги, чтобы унизить, оскорбить нас. Были случаи, когда задевали национальное достоинство. Это было на поле, в свободной жизни, но и в университете было так же. Парни с русского отделения ходят, как хозяева, если встретишь их в коридоре, кажется, нужно уступить дорогу, они толкают, проходят мимо, девушки всегда склонны к насмешкам, часто любят дразнить и издеваться. В итоге, мы не являемся равноправными гражданами Советского Союза, наше сегодняшнее собрание, полностью русскоязычное, является тому ярким свидетельством, сказал я. После этого начались бурные дебаты. Не в зале, а на трибуне. Наши однокурсники выступали один за другим. Был парень среднего роста, широкоплечий, светловолосый, который позже ушел из учебы из-за семейных обстоятельств или по другой причине, я забыл его имя, кажется, Акберген, первым вышел он. Он развил мои слова еще дальше. Затем выступил Бакыт Сейтжанов, говоря обстоятельно. Через три или четыре человека выступил Абиш. Все его слова были полны обиды и разочарования, он сказал, что такая ситуация недопустима в рамках закона и порядка, и противоречит человеческой морали. Еще два-три парня. Наконец, выступил Нурмахан Оразбеков. Он начал по-казахски, затем перешел на русский. Он высказался убедительно. Человек, в том числе советские граждане, стоящие перед миром, должны быть в равном правовом положении, этот вопрос закреплен в самой Конституции СССР, слова Ленина, осуждающие великорусский шовинизм. Когда Нурмахан закончил, из разных частей зала послышались разные голоса, казалось, студенты старших курсов тоже начали вмешиваться в неуместный разговор. На трибуне собрания, где сидели руководители факультета и представители партийной организации университета, наблюдалось большое волнение. После слов Нурмахана, сопровождавшихся шепотом и коротким молчанием, Адильбек призвал всех к спокойствию и сказал: «Новое поколение нашего факультета – очень боевое, их слова не беспочвенны, но нужно терпение!» – начал он по-казахски, затем перешел на русский и предоставил слово пожилому, полному казаху, представленному как старший преподаватель кафедры журналистики, член бюро партийной организации факультета, его звали Зейнолла Турарбеков. Партийный деятель говорил долго, с трудом, с казахским акцентом, по-русски. Он не повышал голоса, не ругал, не бранил, но показал, что у всех предыдущих выступавших не было жизненного опыта, их юность и интернациональное сознание еще не развиты. В этом контексте, опираясь на историю партии и классиков марксизма, он дал множество образцовых наставлений и советов. Никто его не слушал, мы думали: «Вот настоящий негодяй, предатель». Наконец, он закончил говорить. Время приближалось к полуночи. Отчетно-выборное собрание комсомола было сорвано. Отчет – частично, выборы – без начала. Если бы мы продолжили, мы бы остались до утра. Адильбек посоветовался с старшими и, что было беспрецедентно, перенес вторую часть собрания на следующий вечер. На следующее утро, на занятиях, к нашему курсу пришли несколько преподавателей. Почти все – знакомые учителя. Семеро-восемь ребят, выступавших на прошлом собрании, были вызваны с лекций, и с каждым провели отдельную беседу в укромных уголках. Тон был понятен. Они не обвиняли. Но и не одобряли. Зачем нужны чужие слова. Интернационализм – благое явление, излишняя сила. Ничего не нарушено. Если есть какие-то недостатки, их следует устранить без лишнего шума. Продолжение комсомольского собрания сегодня должно пройти спокойно, без инцидентов. Будьте умны. Так закончилась вся беседа. Вечернее собрание прошло организованно и быстро. Не осталось и следа от прошлой бури. Самая большая новость – один из наших бунтарей, Нурмахан, был избран членом комсомольского комитета факультета. Кроме того, как опытный парень, прошедший трудовой фронт, он, вероятно, был отнесен к особой категории, его несколько раз приглашали на воспитательные беседы в соответствующие учреждения, я не знаю точных деталей. Ни Абиш, ни я не подверглись никаким притеснениям в последующие дни. Но мы, вероятно, не были забыты, и вполне возможно, что за нами велось наблюдение со стороны. В те времена, в рамках советской системы, не было беззаботных, безразличных людей.
14 октября 1957 года – это начало нашей дружбы, но не первое мое знакомство с Абишем. Позже выяснилось, что мое первое знакомство произошло несколько раньше. 1950 год, наша семья живет в колхозе Алгабас, в пятидесяти километрах от центра, в Шубартауском районе Семипалатинской области. В середине лета в село приехал передвижной автоклуб. Под открытым небом, на белоснежном экране, прикрепленном к стене правления колхоза, показывали новый фильм «Жамбыл». Как только начался фильм, зазвучали «Сары-Арка» и «Саржайлау». Затем в сцене, где центральный герой произносит значимую, содержательную речь на торжественном собрании, появился молодой поэт, который не оставил равнодушным. «Эй, этот байский поэт превзошел Жамбыла!» – громко сказал мой дед Магауия, держа меня на коленях. Другие люди тоже шумели. Позже я понял, что байский поэт – это молодой, полный духа Гарифулла Курмангалиев. Для меня более значимым событием стал киножурнал, показанный перед фильмом. Древние мавзолеи в отдаленном регионе Мангышлак. Не развалины, а красивые купола, выстроенные в ряд, величественные надгробия с разнообразными узорами и орнаментами. На одном из необычных изображений на передний план вышел юный мальчик, не по годам развитый. То ли стихи, то ли песня, возможно, проза, лилась из него. Мальчик был очень свободен, вел себя дерзко, как будто сам сочинял все слова. «Эй, этот мальчик похож на нашего Мухтара, пусть его жизнь будет долгой!» – сказал мой друг семьи, аксакал Ахметжан, друг моего деда. Священный предок – потомок бия Байготана. В те времена взаимная поддержка казахов, особенно радость от хороших учеников в школе, была особенной. Вот он, десятилетний смуглый мальчик, которого я запомнил, не на картинке, а в движении, живым – это и был будущий Абиш Кекильбаев. Он знал, что экспедиция, приехавшая исследовать мангистауские памятники, сняла его на пленку, и позже слышал об этом от других, но сам не видел. Мухтар Магауин, который должен был стать моим коллегой и соратником, увидел его на другом конце казахской степи. Этот кинокадр, к сожалению, был утерян, и позже, когда он работал главным редактором на «Казахфильме», он не смог найти его, сколько бы ни искал в архиве. Не знаю, писал ли он сам, но мне выпала доля стать свидетелем первого публичного появления Абиша перед народом, которое, как оказалось, было связано с его будущей жизнью.
С того самого первого дня мы с Абишем нашли общий язык. Мы не расставались. На занятиях. Но жили в разных местах. Он в общежитии на улице Виноградова, я – на улице, называемой 1-й линией (сейчас после Байзакова), снял комнату с парнем по имени Айтымбек, который учился на экономфаке и с которым мы вместе работали на сельхозработах, и еще с одним парнем – у пожилой русской женщины. Иногда после занятий мы с Абишем не шли домой, а гуляли по улицам. С первых же недель я прочно обосновался в Центральной библиотеке имени Пушкина. Я изучал журналы «Қазақ әдебиеті» и «Әдебиет майданы» 30-х годов. Вскоре я добрался до старых русских литературных журналов. А когда просматривал казахские издания, почувствовал другой настрой. Качество произведений было очень низким, не было и следа голода 32-33 годов, который с детства грыз мое сердце, зато отчетливо прослеживалась кампания массовых репрессий 37-38 годов. Грязные, клеветнические статьи. Единственным новым явным явлением в литературе 30-х годов были произведения Сакена Сейфуллина, Беимбета и Жансугирова, которые только в прошлом году были реабилитированы и теперь начали активно пропагандироваться, и которые еще не успели попасть в печать. Однажды я сказал Абишу: слухи о том, что «Красный конь» Сейфуллина написан о голоде, оказались ложными, это совсем другое, я помню, как я изложил ему содержание. И другие чудеса. Человек в молодости хочет поделиться даже небольшими знаниями. Среди них – наши рассуждения о прошлом и настоящем литературы. Абиш с интересом слушал мои «открытия», он не был библиотекарем. Он читал свои новые стихи. Это были красивые, уже тогда зрелые стихи, которые пока не нашли пути к печати, зато его бытовые статьи публиковались в газете «Лениншіл жас». Среди них была поучительная статья о его односельчанине из Мангышлака, который поступил в институт вместе с нами, но вместо учебы увлекся развлечениями и в итоге вернулся домой. Он еще не делал шагов в художественной прозе. Я с детства не увлекался стихами, но у меня была уверенность, что я стану великим писателем, только не хватало подготовки; в то время я писал различные критические статьи, провел некоторое исследование по текстологии Абая, но ни одна газета не приняла их. В связи с этим, в нашем курсе Абиш был известен как талантливый писатель, а я – как студент-эрудит, вне литературы. Нам обоим едва исполнилось семнадцать, вскоре исполнится восемнадцать, но мы считали себя очень взрослыми, главное – была уверенность, наше настоящее казалось гармоничным, а будущее – чудесным. Несмотря на свою известность в нашем кругу, Абиш был очень скромным, спокойным, тихим, а я, вероятно, был слишком самоуверенным. Наши характеры не совпадали, но было такое взаимопонимание и дружба. Мы даже замерзали в холодные зимние дни, в таких случаях мы грелись в какой-нибудь столовой, а затем заходили в общежитие Абиша, там были хорошие ребята нашего курса: Бакыт Сейтжанов, Турганбай Дильдабеков, Дидарбек Рамаданов, Марат Нургалиев, которые позже прожили разные судьбы и оказались в разных обстоятельствах. Конечно, все наши разговоры были о литературе. В свободные дни я часто водил Абиша в кино. У меня была двоюродная сестра по имени Алтын, которая училась в КазПИ, рано потерявшая отца, вся ее жизнь была связана с нашим домом, она очень любила Абиша, и когда бы мы ни приходили, у нее всегда был готов скромный ужин, однажды она пригласила нас в гости вместе с теми ребятами, в том числе с Турганбаем.
Первый курс, как бы то ни было, мы скучали по деревне. Как только наступала весна, я начинал тосковать и искать кумыс Сары-Арки. Говорили, что он продается на базаре, но он был слишком водянистый, поэтому мы услышали, что лучше всего – летний ресторан в парке Панфилова. Ах, кумыс, – говорил я. – Что такое кумыс, ты лучше расскажи про шубат, – говорил Абиш. – Шубат – это кислое молоко верблюдицы, у нас в деревне оно иногда встречалось, верблюжий кумыс, говорят, очень похоже на это, есть еще коровье молоко, разбавленное, – вынужденно, настоящий кумыс – это другое, – говорил я. – Его нельзя сравнивать с шубатом, – возражал Абиш. Обычно мы никогда не спорили, и в этот раз каждый остался при своем мнении. Оба были правы. Кумыс Сары-Арки был особенным, а кумыс из Мангышлака, конечно, был более разбавленным из-за трав, а наоборот, шубат из Сары-Арки был пенистым, слегка горьковатым; позже мне посчастливилось попробовать шубат из Мангышлака, он выглядел как удивительный, белый мед, густой, давал здоровье телу и силу. Конечно, казахский кумыс и шубат – это непревзойденные напитки и еда в мире. Наконец, однажды до нас дошла новость, что в летнем ресторане в парке появился кумыс. Должно быть, было воскресенье, мы с Абишем, Бакытом и Турганбаем сразу же отправились туда. Это было правдой. У нас не было закуски, мы заказали столько кумыса, сколько хотели. Говорят, у тех, кто вырос в степи и привык к кумысу, вкус очень тонкий и безошибочный, я пил с наслаждением, как будто моя мечта сбылась, Абиш смотрел на меня с улыбкой и поддразниванием, и в следующий момент сказал: «Хороший кумыс», – конечно, он не мог сравниться с шубатом, он сказал это ради меня. «Он хуже кумыса Сары-Арки, – сказал я. – Тем не менее, он неплохой, годится для утешения». Мы заказали по графину на каждого, пили медленно и просидели долго, не сумев допить. На самом деле, я, вероятно, выпил два из четырех бутылок, в итоге, хотя и не опьянели, мы покинули стол в очень приподнятом настроении. В то время в парке, где была специальная эстрада, по выходным ставились различные концерты, даже целые части известных опер, или мы ходили на зарубежные фильмы, или сидели в тени, ведя бесконечные разговоры о литературе – я точно не помню.
Первый курс, который казался очень долгим, тоже закончился. Мы с Абишем сдали летнюю сессию досрочно с разрешения декана и к концу мая вернулись в свои родные деревни. Мы обменивались письмами два-три раза из разных концов. Еще до окончания летних каникул, в последующие годы, а тем более после окончания учебы, были обязательные сельскохозяйственные работы. Обычно нас отправляли в «Целинные земли». Если студент не ехал, он лишался общежития или стипендии, а возможно, и того, и другого. Когда мы уезжали в деревню, мы подали заявление в деканат, срок – конец июля, мы оба вернулись со своих сторон. Оказалось, что в последние дни экзаменов, первый срок был сокращен, и пятнадцатого числа этого месяца все студенты университета отправились в Акмолинскую область специальным товарным эшелоном, в два-три потока. Деканат не мог нас винить за опоздание. Точное место назначения факультета было известно, сказали нам следовать за ними. Это было еще сложнее. Так, в замешательстве и растерянности, мы встретили Ибрагима агая Маманова. Он был из известного рода Жетысу, потомок знаменитого богача Мамана Турысбека, основателя школы нового образца «Мамания» в 1899 году, объявившего конкурс на роман в 1914 году. Он был высоким, полным, солидным, спокойным человеком. Он преподавал нам «Современный казахский язык» в течение двух предыдущих семестров. «Откуда вы?» – спросил он, обрадовавшись, увидев нас. Так и так. «Это даже хорошо…» Оказалось, что по учебной программе филологического факультета летом этого года группа студентов университета должна была отправиться в фольклорно-лингвистическую экспедицию. Была ли это халатность деканата или другая безответственность, Ибрагим агай, ответственный за это мероприятие, не был своевременно проинформирован, и теперь он приехал в опустевший университет, чтобы найти случайных студентов.
Таким образом, мы с Абишем, неожиданно для себя, стали членами очень важной научной экспедиции, с нашей точки зрения. Ибрагим агай в тот день, или раньше, или позже, нашел еще трех студентов. Две девушки и студент старшего курса, будущий известный поэт Еслям Зикибаев. Они были направлены в Жамбылскую область. Мы с Абишем – на Южный Казахстан. Так, через несколько дней, мы отправились в путь. Наш руководитель через несколько недель должен был остановиться на курорте Сары-Агаш, позже, в последние дни, мы должны были специально заехать и сдать наш первый отчет.
Сначала мы прибыли в Туркестан. Священный Туркестан, который когда-то был столицей Казахстана. В то время наши исторические знания были скудны, нашей главной целью был мавзолей Азрет-Султан – Ходжа Ахмета Ясауи. Вечером мы поселились в гостинице в центре города. Это был одноэтажный, длинный дом с крышей. Было всего около десяти номеров. Нам достался просторный, удобный двухместный номер. Обслуживающий персонал – узбеки и казахи, мужчины и женщины, скромные на вид, вежливые в обращении. Все говорили по-казахски. Мы заказали чай. Сразу же бросилось в глаза – радио говорило по-узбекски. Последние новости и разнообразная, шумная музыка, которая доходила до наших ушей. Особенную ситуацию Туркестана того времени мы поняли на следующий день, выйдя на улицу. Население было смешанным, но было больше узбеков в тюбетейках. Мы спросили, где базар. Совсем близко, через пару кварталов. Нам нужен был не сам базар, а люди, которых мы должны были там встретить. Однако здесь было мало казахов, преобладали узбекские старики. Они торговали в основном большими дынями, похожими на арбузы, и желтыми, голубыми, сетчатыми, продолговатыми арбузами, разложенными на земле без прилавков. Хотя наши глаза привлекли они, сначала мы поговорили с нашими аксакалами, старожилами. Разговор не принес результата, зато один старик указал нам правильный путь. Он сказал, что в соседнем селе Шорнак живет старик по имени Абдирейим, он поэт, ученый человек, если вы ищете слова, вы найдете их у него. Если он поэт, если он аксакал, что может быть лучше. Определив маршрут, мы решили отправиться завтра. Неподалеку возвышался синий купол Азрет-Султана. В это время солнце стояло в зените, стояла изнуряющая жара, и мы испытывали жажду. Пришлось вернуться в гостиницу. Абиш выбрал большую желтую дыню. Здесь все фрукты были очень дешевыми по сравнению с Алматы. Наша дыня размером с лошадиную голову обошлась всего в три сома. Мы не торговались. Возможно, он бы отдал ее за два сома. Вскоре мы узнали, что три сома того времени равнялись тридцати тиынам сегодняшних денег, умноженных на десять. Узнайте истинную цену отсюда. Вернувшись в гостиницу, с удовольствием съев нашу дыню, утолив жажду и насытившись, мы без промедления отправились к Синему куполу.
Не буду вдаваться в подробности впечатлений и волнения. Это тень нашего славного, величественного прошлого, дошедшая до наших дней. Территория вокруг Азрет-Султана, не скажу, что по колено, но выше щиколотки, была покрыта маслянистой, мелкой, желтой пылью, которая поднималась при каждом шаге, прямо рядом, в шаге от нас, лежал небольшой купол, а дальше – развалины, разрушенные, ветхие остатки стен разной формы, сам величественный, небесный Азрет-Султан казался сиротой, оставленным в чужой, безлюдной земле, печальным, скорбным. Мы долго ходили вдоль синих стен с красивыми узорами, осматривая их справа и слева. Позже Абиш написал об этом. С противоположной стороны, в отличие от той, откуда мы пришли, было несколько очищено, и была протоптана тропа. Наш путь, покрытый пылью и землей, был величественным, если народ был един, то наш обратный путь был другим, мы шли с опущенными головами, неся печаль.
На следующий день мы добрались до Шорнака. Разыскав, мы легко нашли дом, который искали. Трехкомнатный глинобитный дом, старый, обвалившийся низкий забор, небольшой огород на орошаемой, сухой земле во дворе. Аксакал Абдирейим был старше шестидесяти, с густой бородой, желтоватым лицом, благочестивый старик. Он с уважением принял детей, которые пришли специально к нему. За первым чаем начался бесконечный разговор. Старик сказал: «Я передал часть своих слов в Академию». Из неопубликованных вариантов мы записали знаменитое размышление «Караван идет с вершины Каратая», относящееся к эпохе Актабан-Шубырынды. Это довольно длинная поэма. Говорят, что это слова акына Топыша из рода Тобыкты. Позже, на третьем или четвертом курсе, я переписал ее и отправил в Академию наук от имени нас с Абишем. Я не проводил специального исследования. Кроме того, Абдирейим Байтұрсынұлы записал на арабской графике новую версию эпоса «Алпамыс» и сдал ее в Институт литературы. Он рассказывал нам наизусть некоторые строфы. Но это – не конец истории Алпамыса, сказал он. Следующие истории продолжаются с потомками героя. Я слышал, как два дня подряд на каком-то собрании-тойе два дня подряд пел поэт Акимгерей из Младшего жуза сорок лет назад, а затем подошел к нему и снова уточнил и выучил, но многое забыл, если бы я мог спокойно сидеть зимой, я бы восстановил его за пять-шесть месяцев, сказал он. Он рассказал нам в прозе отдельные отрывки, отдельные сцены. В этом эпосе потомки Алпамыса, объединившись с братским узбекским народом, воюют против монгольской армии, вооруженной слонами, побеждают врага и спасают узбеков от всех бед. Позже я выяснил, что это была необычная битва – время расцвета Великой Могольской империи, время бурных войн между наследным принцем Аурангзебом и Бухарским ханством во времена Шах-Джахана, поход Салхама Джангыра, отправившего сто тысяч солдат на помощь братскому народу в Балх. Конечно, тогда у меня не было представления об исторических основах этого необычного эпоса, но казалось долгом передать сведения об этом необычном эпосе. Вернувшись в Туркестан, мы с Абишем сели писать в разных углах. Абиш начал писать широко, начиная с Туркестана и Азрет-Султана, а я закончил всего трехстраничную статью-сообщение. В конце я добавил имя Абиша, затем свое, и дал ему прочитать. Абиш замедлил работу и быстро просмотрел ее. Затем, с благодарностью улыбнувшись, сказал: «Ты написал прекрасно». «Я увлекся, но так и должно быть, – сказал он и вычеркнул свое имя. – Лучше писать одному». «Ты занимаешься историей литературы, тебе это удобнее», – сказал он. Я сказал: «Это не мое открытие, мы вместе нашли новую версию поэмы, если бы статью написал ты, мое имя должно было остаться, кто бы ее ни отметил, это общая ситуация для нас двоих». «Иначе нет смысла упускать», – сказал я. Абиш посмотрел на меня и немного посидел, затем написал свое имя после моего. Я тут же переписал статью начисто. В тот день мы пошли на почту и отправили ее в газету «Қазақ әдебиеті». Эта статья была опубликована в первом новогоднем номере газеты «Қазақ әдебиеті» после того, как лето прошло, осень прошла, и наступила зима, когда мы сами уже почти забыли о ней. Как оказалось позже, она попала в руки Рахманкула Бердибаева, известного сотрудника газеты, уроженца Туркестана. Для Абиша такая статья была обычным делом, а для меня это было первое появление моего имени в печати, мой первый труд, написанный в восемнадцать лет и дошедший до народа; рукопись, занимавшая три страницы широкого блокнота, которая при переписывании начисто не претерпела никаких изменений, хранится в моем алматинском архиве среди первых рассказов и первых литературных статей. В самом конце рукой Абиша, написанной черным карандашом, было предложение: «Академия наук должна обратить внимание на эту ситуацию».
После трехдневной, трехночной обстоятельной беседы с аксакалом Абдирейимом, все наши дела пришли в порядок. Детская гордость от такого открытия, посещение Азрет-Султана, Туркестана, знакомство с новым местом, с уголком нашей страны – все это приносило радость. Мы задержались в священном Туркестане. В первую очередь мы вышли к берегу Сырдарьи. Для меня это была легенда с тех пор, как я себя помню. У нас дома чистую, прозрачную воду сравнивали с «водой Сырдарьи». В одной из книг Сабита Муканова есть эпизод, где красавица, заболевшая какой-то болезнью, в тяжелом состоянии желает умереть, выпив воды Сырдарьи, но в итоге, будучи доставленной к родственникам на юг, полностью выздоравливает, выпив воды Сырдарьи. Сырдарья на протяжении многих веков была опорой, столпом и благословенным местом для казахского народа. Летом, отправляясь на летние пастбища в Арку, зимой они часто находили убежище в многочисленных тростниковых зарослях, лесных массивах и густых камышах по берегам Сырдарьи. Отдаление казахов из Арки, Запада и Востока от берегов Сырдарьи произошло с начала XVII века, однако мечта о великой реке не уходила из сердца. Ах, Сырдарья!.. Прозрачная, чистая, как вода Сырдарьи… Мы стоим на берегу этой Сырдарьи. Цвет воды, текущей широким потоком, был мутно-желтым. В то время еще не было построено необходимых и ненужных плотин. Вода Сырдарьи – в своем естественном состоянии, как тысячу лет назад. Ярко-желтая. И не загрязненная, абсолютно чистая. Я был поражен памятью своего народа. Я сказал Абишу. Мы только прошлой зимой закончили полный курс фольклора. Я глубоко изучал столько старинной литературы. Все было естественным, все было прекрасным. Стоя на берегу прекрасной Сырдарьи, мы пили воду зам-зам из ладоней. Ах, вода Сырдарьи!..
Мы провели в Туркестане еще три дня. Мы бродили по базару, ходили по улицам, но не встретили ни одного аксакала, достойного упоминания. Однако мы нашли благодатный отдых. Наконец, не потому, что наша работа не удалась, а потому, что подошло наше время, нам пришлось попрощаться со священным Туркестаном. Сели на поезд и отправились в Шаульдер – ныне Отырарский район. Мы вышли на станции Темир. Поскольку мы не знали местности, мы неправильно рассчитали время. Близился закат, сумерки, районный центр Шаульдер находился на некотором расстоянии. Не было другого выхода, мы искали ночлег по-казахски. У забора одного из домов сидела пожилая женщина. Услышав о нашей ситуации, она без колебаний пригласила нас внутрь. Быт был очень скудным. У нее были сын и дочь примерно двенадцати-тринадцати лет. Она вскипятила чай и накрыла стол. Еды было почти ничего. Несколько кусков высохшего хлеба. Она рассказывала о своей бедственной ситуации, сокрушаясь. Нам нужна была не еда, а ночлег на одну ночь. Мы выразили свою благодарность, насколько это было возможно. Тем не менее, мое настроение было очень мрачным. Не только из-за жалкого быта старухи-вдовы. Мы видели дом аксакала в Туркестане, где жизнь считалась хорошей. У него было доброе сердце, он очень переживал, что не мог хотя бы зарезать для нас барана. Мы ели дыню, пили айран, голодными не остались. Это тоже было поводом для благодарности. Когда мы бродили по селу Шорнак и его окрестностям, мы увидели очень тяжелое положение и бедность всего народа. Даже когда мы увидели состояние сироты-старика, который охранял «могилу святого» на голой вершине холма и жил в землянке у подножия, у нас сжалось сердце, и мы расстроились. А теперь эта несчастная старуха. Она переживает, что не смогла даже приготовить нам кашу. Не только она одна, половина казахов живет так, в унижении и бедности. Я погрузился в мысли, или посчитал ненужным, не вмешивался в разговор. Вместо этого Абиш начал обстоятельно разговаривать со старухой. Старуха рассказывала о своей прошлой жизни, о различных трудностях, с которыми столкнулась ее семья, о том, как умер ее муж, о каких-то недобросовестных родственниках. Трудная судьба. Жизнь сироты, трудности на пути к достойной жизни. Тем не менее, история, которая не произвела на меня особого впечатления, очень тронула Абиша. Осенью, к зиме, он начал писать рассказ на основе этих событий, который позже превратился в объемную повесть. Он долго сидел над ней, но в итоге не закончил, и, вероятно, больше не возвращался к ней. Тем не менее, это была первая попытка поэта Абиша в области художественной прозы.
На следующий день мы добрались до Шаульдера. Позже районный центр, названный Отырар, и наша школа Баршатас были еще меньше, скудные, глинобитные, скромные зимовья. Только дома были не собраны вместе, как у нас, а построены вдоль широких улиц. Был небольшой отель, мы хорошо устроились. Мы ели в столовой неподалеку. В первый день мы пошли в районную среднюю школу, поговорили с учителями. По своей наивности мы попросили разрешения посетить уроки литературы, чтобы обогатить словарный запас детей. Оказалось, что нужно получить разрешение директора. Конечно, нас вежливо отклонили. После этого мы начали ходить по домам. Мы спрашивали у старых мудрых аксакалов. «Есть аксакал Айтбай, – сказал кто-то. – У него есть сын по имени Омирзак, который учится в университете, возможно, вы его знаете». Мы знали его. Он был на два-три курса старше нас, красивый, элегантный парень. Он пел под домбру на каком-то собрании факультета. Он пел красиво и изящно. Позже он стал известным лингвистом, академиком. Аксакал Айтбай жил состоятельно, его двор был широко огорожен, дом и хозяйственные постройки были гармоничны. Мы добрались до него, громко стуча. Аксакал был одет в традиционную казахскую одежду: белый дабы-халат, широкие штаны с низким поясом, с бородой, красивый, белый старик. Он встретил нас с достоинством, но радушно. Жена, в белом кимешеке, сразу же накрыла стол: молочный, густой чай, румяные красные баурсаки. Мы объяснили свою цель. «Е-е, их много, какие из них вы хотите перечислить…» – сказал он с горделивым видом. Я хорошо знал, что недавно, когда был в деревне, разговаривал с двумя-тремя аксакалами, хорошо знавшими прошлое. Я хотел записать их прежние рассказы, стихи известных и неизвестных акынов. Песни, которые много раз звучали во время вечерних посиделок у гостей. Теперь, когда я пришел специально просить их, он сразу же насторожился и не открыл рта. А аксакал Ынтык сказал: «Зачем тебе эта ерунда!..» – и проявил нежелание. Я оценил нерешительность аксакала Айтбая в этом контексте. Я подумал, что он, возможно, подумал, что его сын, который был образован, запишет нужные слова. Теперь мы не просили. В любом случае, мы не обиделись на аксакала, который не говорил с нами открыто. Напившись чаю и наевшись баурсаков, мы попрощались с благодарностью. Позже мы узнали, что аксакал Айтбай был акыном, хоть и не очень известным, и хорошо знал старину. Похоже, мы не нашли к нему подхода. Мы знали, что у него были нужные нам слова, но они остались при нем. Мы ушли, решив, что если придем снова, он, вероятно, снова предложит нам чай. Народ Шаульдера был гостеприимен, на следующий день, или через день, нас пригласили на какой-то той, и мы сидели в почетном месте вместе с самыми уважаемыми гостями. За четыре-пять дней до этого мы поговорили со многими людьми, но не нашли нового сокровища в Туркестане-Шорнаке. В то время мы не знали об Арыстан-бабе, не имели представления о знаменитой Отырарской крепости, местные жители не рассказали нам о них специально, иначе мы бы обязательно пошли пешком, преодолев пыль, к ним, особенно к Отырар-тобе, но в тот раз нам не повезло.
Последним объектом и кульминацией нашей, как мы ее называли, фольклорно-лингвистической экспедиции был Сары-Агашский район. Здесь наш руководитель, Ибрагим агай, который находился на упомянутом курорте, заметно поправился и хорошо отдохнул. Он радостно улыбнулся. На нем был красивый сине-пестрый халат, сшитый на заказ, когда мы встретились в коридоре, он вывел нас на улицу, в тень, и мы немного поговорили. «Вы сдадите отчет о поездке позже, осенью, – сказал он. – Теперь, когда закончите работу в этом районе, можете ехать в Алматы, у студентов есть полтора месяца отдыха до начала занятий, можете съездить в свои деревни». Он был человеком рассудительным, с природным благородством, отличался особой культурой, на протяжении всего года обучения не изменял своему доброжелательному, великодушному отношению; сейчас, если подумать, он был человеком старой закалки.
После того как мы освободились и вышли на улицу, мы решили осмотреть курортную зону Сары-Агача. Центральный санаторий представлял собой одноэтажное, крытое, вытянутое здание, в котором было всего около двадцати комнат. Рядом находилось небольшое строение, похожее на амбулаторию, с лабораториями. И всё. Неподалеку находился большой открытый бассейн, окруженный деревянным забором, без дверей, то есть совершенно открытый. Под открытым небом беспрерывно текли многочисленные души. Не простая вода, а целебная, горячая сары-агачская минеральная вода. Можно было подставить рот и пить, можно было взять мыло и очиститься от грязи, или же, как необходимую процедуру, стоять под струями минеральной воды, стекающей с головы. Люди входили и выходили. Мы окунулись вместе с пятнадцатью-двадцатью людьми. С улицы доносился звонкий смех, какие-то голоса. Другая сторона забора была предназначена для женщин. Таким образом, сколько людей, страдающих и здоровых, искавших исцеления, могли свободно купаться в минеральной воде сколько угодно раз в день. Не было никаких ограничений, тормозов или упорядоченной системы. Оказалось, что не только открытые души были общим, диким местом лечения у источника. Только одевшись и выйдя на улицу, мы заметили, что на склоне холма неподалеку клубился пар, стояла горячая вода, были углубления. Пять, шесть, даже больше. В каждом из них сидели по два-три человека, купаясь и отдыхая. Люди со всех концов света, услышав о целебных свойствах, приезжали сюда. Никаких путевок, программ. Однако, похоже, что число людей, лечащихся в диких условиях и находящих исцеление, было немалым, как и сто или тысячу лет назад. Позже говорят, что Сары-Агачский курорт улучшился, сервис стал лучше, а вода чудесная, сам я не имел возможности побывать там, но таким я увидел его в 1958 году.
Мы остановились в районном центре, в доме первого секретаря комсомола. Он оказался молодоженом. Его жена была кем-то из девушек, сопровождавших нас в экспедиции, возможно, землячкой или близкой родственницей. Мы нашли его не по адресу, а по названию организации и имени комсомольского руководителя, в первый же день. Вместо того чтобы отправить нас в гостиницу, он сразу привел нас в свой просторный четырехкомнатный дом. Он был лет на пять-шесть старше нас, добрый и радушный человек. К сожалению, я не запомнил его имени и фамилии. Его жена была очень мила. Скромная, но открытая. Вечером накрывался богатый стол, мы много разговаривали и весело проводили время. По долгу службы он, возможно, приехал из другого района, или соседней области, и ему нужны были собеседники, чтобы скоротать время, особенно потому, что он был молодоженом. В отличие от обычаев казахов, вечером на стол ставили вино. Каждый раз не меньше одной бутылки. Темно-красное, густое, как мед, вино. Оно хорошо согревало и поднимало и без того приподнятое настроение. Для нас с Абишем, хотя мы и пробовали его раньше, это было совершенно неожиданно в таких обстоятельствах. Позже Абиш, написавший шуточную песню о том, как его друзья провели летний отпуск и кампанию, написал обо мне: «Много пил в Сары-Агаче, – вина Калпанбека». «Что за Калпанбек?» – спросил я. Оказалось, это название известного винного завода. «Ты что, не узнал, где делают такое качественное вино, выпивая по бутылке каждый вечер в течение недели?» – засмеялся он. Действительно, повторюсь, одна бутылка на четверых каждый день. Так мы весело и бодро сидели до глубокой ночи. Утром наш друг-секретарь на своем трехколесном мотоцикле отвозил нас либо в хлопковые поля, либо в один из отдаленных аулов. Работа на хлопковых полях была особенно тяжелой. Среди сборщиков было больше школьников, чем взрослых. Все они подвязывали мешки к поясу и с утра до вечера, под палящим солнцем, копались в земле. Здесь не было места никаким старым историям. Однако нам нужно было уточнить профессиональные термины, связанные с хлопком. Мы расспрашивали людей, которые работали не среди сборщиков, а вокруг хлопка, собранного на другом току и сложенного в горы, и собрали всю необходимую информацию. Однажды мы помогли написать лозунг труда красной краской на белой ткани, смешанной с молоком. Мы больше всего запомнили, что сбор хлопка на Юге был особенно тяжелым по сравнению с зерновыми кампаниями на Западе, Востоке и даже в других регионах, а труд стариков и детей здесь был рабским, под палящим солнцем и мучениями. Мы не увидели ничего утешительного даже в нескольких отдаленных аулах, где побывали. Мы чувствовали себя так, будто все это пережили сами и несли на своих плечах, в безысходной ситуации. Если бы только не было надежды на то, что жизнь здесь в конце концов наладится. Конечно, мы не голодали и не испытывали жажды. Наш южный паек поступал из общей столовой или из домов, где мы останавливались. Мы оба были очень расстроены. Вечером все это меркло. Мы снова встречались в уютной комнате за щедрым столом. Беззаботные, веселые часы. Сама дневная поездка казалась невероятной историей. Я не знаю, запомнил ли Абиш имя нашего щедрого друга, который встретил нас с таким уважением и радушием, и удовлетворил все наши потребности, возможно, мы встретимся снова, ведь мы встречали и общались со многими людьми в разных ситуациях, но мне не довелось встретить такого благородного человека, чье гостеприимство в Сары-Агаче вызвало бы у меня такую признательность.
За день до отъезда мы съездили в соседний город Ташкент. Огромная столица. В отличие от Алматы, где преобладали русские, а казахи были немногочисленны, он выглядел как чужой город в другом конце света, с узбекским духом, восточным, национальным колоритом. Не только толпы людей в тюбетейках, но и объявления в городском транспорте, реклама на витринах магазинов и учреждений, кухни, готовящие плов под открытым небом в любом переулке, и, наконец, уверенная походка, свободная манера держаться и уверенный голос людей на улицах. Конечно, это радовало, но на сердце ложилась еще одна печаль.
Итак, наша фольклорно-лингвистическая экспедиция завершилась. По прибытии в Алматы, опасаясь, что нас могут задержать по какой-то причине, мы не пошли в деканат. Студенты университета еще не вернулись из Целинного края, а у нас все дела были закончены. Позже, если бы возникли какие-либо вопросы, у нас было официальное разрешение от нашего руководителя. Мы с Абишем разъехались по своим аулам. После чудесного путешествия наступил чудесный покой.
Я узнал страну, увидел землю, и самое главное – увидел Туркестан, вторую Мекку, и рассказал много историй своему деду Магауие. Наконец, разнообразные необычные слова южных казахов. Одной из основных целей нашей экспедиции было найти различные примеры, иллюстрирующие языковые особенности местного населения этого региона. Дед, улыбаясь в усы, сказал, что я узнал все слова, которых нет в диалектах и литературе. Только названия, связанные с хлопководством, остались неизвестными. Это понятно, здесь хлопок не растет. А остальное – слова, известные моему деду, то есть Чингистау, Арка, и всему казахскому народу, даже если я их не знал. Правда, некоторые из них могут быть неизвестны и самим жителям этого региона, но они существуют, не исчезли из активного лексикона, остались в памяти старших – недавно они были в общем употреблении. Насколько богат казахский язык! После этого необычного урока моего деда Магауии я стал стремиться овладеть всеми сокровищами родного языка, и слова, которые, возможно, не используются широко в нашем регионе, или даже забыты, но считаются обычными в другом регионе, не вызывали у меня отторжения. Чуть позже, через несколько лет, я написал рассказ «Это диалект…», который был опубликован с задержкой и в искаженном виде, а в более позднем книжном издании был восстановлен.
Университетские лекции, как обычно, начались в середине октября. На этот раз мне досталось общежитие. Старое, обшарпанное общежитие на улице Чайковского, ниже Пастера, по трамвайной линии. Часть студентов нашего факультета была размещена там. Абиш с шестью-семью однокурсниками, более уверенные в себе, находились в главном корпусе. Мне досталось место в одной из двух смежных комнат внизу, вытянутых в длину, по двадцать человек в каждой, на солнечной стороне, в середине. Не очень удобно. Только для сна ночью. Внизу были железные кровати с сеткой, тонкое одеяло, горсть, маленькая подушка, небольшой кубик наверху у изголовья. После ежедневных шести-восьмичасовых лекций я сразу же отправлялся в Центральную Пушкинскую библиотеку. Мой русский язык улучшился, и учеба пошла своим чередом. Ежедневно я должен был читать не менее ста страниц (в последующие и дальние годы – сто пятьдесят, двести страниц) классической прозы. Вечером мы собирались в комнате Абиша. Среди них были Бахыт Сейтжанов, Турганбай Дильдабеков, Дидарбек Рамаданов, Оразбек Сарсенбаев, Базаргали Куатов, Марат Нургалиев, о которых упоминалось выше.
Мы были очень дружны. Шуток и розыгрышей было предостаточно. О каждом из нас было не одно, а несколько смешных анекдотов. И прозвища. Я – Телёнок. Турганбай – Козлёнок. Абиш – Козёл. Базаргали – Даукес. Марат – Робеспьер. Дидар – Петух. Оразбек – Бозбуйрек. Бахыт – Академик, полная версия – академик наук по козловедению. Каждое прозвище имело свою основу. Бахыт знал очень много и говорил без умолку на собраниях, Академик – прозвище, данное Турганбаем. А Турганбая, возможно, тоже назвал Козлёнком Бахыт, этот наш друг был самым хрупким и маленьким среди первокурсников, с челкой, спадающей на лоб; после летней работы на втором курсе он резко вырос, стал выше среднего роста, очень стройным парнем, но прозвище Козлёнок прочно закрепилось. Мне дал прозвище Нурмахан, потому что на каком-то дне рождения, когда сказали, что этот парень не пьет водку, ему дали молоко, и с тех пор я стал Телёнком. Козёл – прозвище, данное Абишу за его неуклюжие движения во время сельскохозяйственных работ в первый год, Бахыт дал его. Марат – самое распространенное революционное имя в советское время, Робеспьер, возможно, показался нам излишним. Петух – Дидарбек имел очень густые и пышные волосы, которые, когда отрастали, стояли торчком, как гребень петуха, и этот парень всегда говорил прямо и открыто. Бозбуйрек – у Оразбека постоянно болели почки, его почки были ему чужими. Ситуация с Даукесом понятна. Нам всем эти прозвища казались очень точными и подходящими. Мы так привыкли к ним, что иногда, когда нас называли по прозвищу, мы отвечали «Ау», «Да». Только Бахыт не признавал звание Академика, если его называли напрямую, он начинал спорить. В молодости, в беззаботные дни, все было весело.
А наши анекдоты – это искаженные формы реальных событий, измененные в соответствии с характером несуществующие ситуации, своеобразные проявления. Чаще всего это были не глупые, а простодушные, не смелые, а трусливые персонажи, или же внезапные, неожиданные ситуации, которые приводили к смешным последствиям. Анекдоты об Абише касались его неумения вести хозяйство, неловкости в работе руками, забывчивости поесть во время написания стихов, или же того, что он возвращался в столовую дважды подряд. Истории обо мне обычно касались девушек. Например, я мог пойти за незнакомой девушкой, которую увидел на улице. Однажды, не сумев познакомиться с такой красавицей, я доехал на трамвае до Тастака. С какой стороны ни посмотри, девушка не проявляла интереса. Наконец, когда я вышел на последнюю, конечную остановку: «Сестренка, у тебя, кажется, тяжелая сумка, давай помогу донести», – я начал разговор. Мы поговорили, познакомились. Прямо во дворе ее дома выбежали двое маленьких детей, крича «мама», и выбежали навстречу, оказалось, что она замужняя женщина. Я замер, голова закружилась. Тогда эта «девушка»-женщина сказала: «Шурин, заходи домой, познакомься с братом». Ха-ха-ха… Сколько бы раз это ни рассказывали, парни смеялись столько же раз. Конечно, автором и рассказчиком был Абиш. И это была не единственная история, связанная с девушками. В свою очередь, я тоже должен был что-то придумать. Однако это не было так удачно. Эти и другие анекдоты, шутки, как правдоподобные, так и неправдоподобные, сопровождали всю нашу жизнь. Некоторые из них даже попали в печать, вероятно, их нужно было бы уточнить и записать в первоначальном виде. Также наши с Абишем истории о больной почке Оразбека составили целый цикл. Небольшая книга. О том, как он страдал от болезни и ходил к врачу, оказалось, что болит не сердце, а почка, и с утра пораньше сдавал различные анализы, на графинах, горшках, тазах, бутылках, наполненных жидкостью, были наклеены бумаги с надписью «Оразбек Сарсенбаев», «Оразбек Сарсенбаев», «Оразбек Сарсенбаев», после чего выяснилось, что эта проблема была вызвана сырым хлебом, и затем он голодал несколько дней, чтобы очистить желудок и вылечить почку, и, голодая, ходил сдавать анализы, не мог сдать нужное, и был разочарован… Наконец, причина болезни, которая стала для нас игрой, была выяснена, и была проведена сложная операция. Почка была цела, но и у других парней было не все в порядке. История о желтом пучке волос на голове Бахыта, его бессмысленные, беспечные разговоры, история о том, как Турганбай, заблудившись после вечера у бия, ухватил за руку уборщицу, подметавшую пол в полумраке у выхода… На втором курсе, в дополнение к этому, появилось множество новых тем. Парни, которые летом ездили на уборку урожая, подрались с русскими, приехавшими в Целинный край. В первый день они одержали сокрушительную победу, затем прибыло новое подкрепление врагов, и они разбежались, но никто не пострадал. Теперь эти два события стали источником множества анекдотов. Изначально, как кто дрался, или уклонялся, а затем как они в панике бежали… все это вызывало смех.
Конечно, основной разговор шел о литературе. Мы искали и посещали все литературные мероприятия, проводимые Союзом писателей. Мы даже полностью выслушали очередное собрание, проходившее осенью 1958 года в здании, называемом Дворцом политического просвещения. На первом курсе у нас были литературные вечера в небольшом клубе Дома союзов, посвященные Сакену, Ильясу, Бейимбету, которые были оправданы и вновь поднялись. Была изучена их жизнь и творческий путь, читались стихи, поэмы, рассказы, выступали очевидцы. Теперь их книги выходили одна за другой. И раньше, и позже у нас было свое мнение. Парни восхищались и сожалели, что такое богатство так долго оставалось скрытым. Я часто колебался. Лишь изредка высказывал свое мнение. Например, я сказал, что вторая часть «Кокшетау» Сакена – халтура, а первая часть, за исключением отдельных удачных картин, далека от правды, небрежна. Рассказы Бейимбета слишком просты, в основном пропагандируют советский строй, восхваляют кампанию по коллективизации. А «Кюй» Ильяса, начавшийся чудесно, закончился отрицанием всего прошлого. Парни, признавая логику, иногда спорили, а Абиш, который никогда не вдавался в такие разговоры, всегда поддерживал. Мы не пропускали последние новости из мира литературы. Важным событием того времени стал роман Хамзы Есенжанова «Ак Жайык». После упомянутых старейшин он был арестован как враг народа и, пройдя через годы заключения и преследований, выжил. Конечно, его жизненный путь был одним, а смысл написанного произведения – другим. То, что мы получили, было первой книгой дилогии или трилогии. В прессе, в том числе в литературных газетах и журналах, он был широко восхвален. Оценивался очень высоко. Казалось, это была масштабная эпопея, создавшая правдивую картину революционной эпохи. Оценка наших парней тоже была высокой. На одном из собраний я подробно разобрал его. Начало было хорошее. Однако не удалось достичь большой высоты. Было много искусственности. Композиция была слабой. Много второстепенных, ненужных персонажей. Язык тоже был неровным. Как только я закончил говорить, Базаргали взорвался. «Тебе нравится хоть один писатель?!» – спросил он. – «Ты недавно раскритиковал повесть Шашкина, который тоже вернулся из ссылки. Роман Тахауи Ахтанова «Грозные дни» тоже был слабым произведением, написанным по образцу русских писателей, еще ниже, не отражал суровой правды войны. Я видел Хамзу-ага в доме Жубана-ага. Простой, мудрый человек. Написав такое чудесное произведение, он не был высокомерен. Во время приема ему было оказано особое уважение. Все казахские СМИ, известные писатели, известные критики дали ему высокую оценку. Так значит, только ты, кто не ошибается, кто видит правду и справедливость, был самым знающим критиком?!» «Только я, – сказал я. – В конце концов, все окажется так, как я сказал. А если «Ак Жайык» пока никто не оценил, я напишу. Пусть выйдет вторая книга…» Этот разговор закончился. Однако он не утих полностью. Вскоре вышла следующая книга романа. В это время я был на четвертом курсе. Я считал себя сложившимся критиком, хотя и не опубликованным. Я написал большую статью. Представил ее в «Жулдыз». Отдел одобрил, но главный редактор Жубан Молдагалиев не пропустил. В конце концов, через четыре-пять лет вышла третья книга, и критики сравнили ее с «Путем Абая». Я, поневоле, написал сборную статью, добавив к прошлому, и с большим трудом, еле-еле опубликовал ее в «Казахской литературе», где работал. Это не было попыткой преследовать кого-то незнакомого, а обычным проявлением современной справедливой критики. Конечно, в то время я не мог разоблачить советскую, искусственную сторону трилогии, однако, рассматривая всю систему художественного изображения, были видны все недостатки, иногда даже уродливые.
В нашей особой группе, считавших себя будущими писателями, поэтами, критиками, в любом случае знатоками литературы, споры, хоть и беззлобные, продолжались изо дня в день, как у петуха с новым гребнем. Мы анализировали современную литературу и прессу, молодых начинающих талантов после известных писателей. Первым делом на ум приходил Сайын. В прошлом году он поступил на факультет журналистики, учился с нами, а на втором курсе женился и уехал в свой аул. Его первые рассказы начали публиковаться. Самый сильный из молодых писателей – это Сайын Муратбеков. Нет, Маршал. Маршал Абдыхалыков, который окончил учебу прошлым летом. У него вышел красивый рассказ в «Жулдызе». «Забудь про Маршала», – говорят некоторые парни. Старшина, сержант только. Самый сильный – Совхозбек. Вы читали его рассказ? Тогысбаев. «Он еще не сформировался, но уже был бунтарем, – говорит Оразбек. – Я отнес свои стихи в «Ленинскую молодежь», он говорил с трудом, свысока, я оставил их, хотя видел, что они не будут опубликованы». Разве он не критик, – говорит другой. «Его критика хороша», – говорит следующий парень. «Совхозбек…» – имя интересное. «Есть Мелис, Емлис, так что это еще терпимо…» Этот господин в конце концов ушел из критики и оказался очень хорошим прозаиком. Бек Тогысбаев. «Все они хуже Тобыка Жармаганбетова…» «Да, у него вышел замечательный рассказ в журнале. Дважды, два рассказа. Он окончил учебу в год нашего поступления и уехал в Актобе». «А старик, Елемес? Его рассказы тоже публикуются». «Эй, он старый, ему уже тридцать». «Дело не в возрасте, в истории литературы были и те, кто начинал позже, кажется, тема не подходит», – говорит другой парень. Елемес Салихов, наш однокурсник, которого мы называли Стариком, учился на факультете журналистики, и позже связал свою жизнь с этой областью. «Хорошо. Так кто же из нас самый сильный? Тобык или Сайын?» «Ау, Телёнок, ты много знаешь, скажи точно?» – спрашивает Даукес Базаргали. «Хорошо, скажу, – отвечаю я, – и неоспоримая истина. Вы ищете издалека. Самый сильный молодой писатель, будущий классик – здесь!» «Ты?» – спрашивает Даукес, смеясь. «Пусть наш Телёнок не станет Быком», – говорит Академик. Я тоже молча улыбаюсь. «Вон тот…» – говорю я, кивая вправо. – Не Козёл, а Серке…» То есть Абиш. Сегодня он совсем не участвовал в разговоре, сидел, обдумывая повесть об особой судьбе, с которой он встретился на станции Темир. Он сидел у входа, в дальнем правом углу, на краю кровати, склонившись над маленьким столиком, и писал. Теперь все мы вместе смеялись. Без сомнения, без шутки, с верой и признательностью. «Ты угадал. Никаких споров нет», – говорят Петух и Робеспьер – Дидарбек и Марат.
Мы оценили себя. Мы обдумали будущее. Вся казахская литература, все писатели казались нам на ладони. Теперь здесь должен был быть решен самый важный вопрос – кто самый сильный писатель в Казахстане, то есть на кого из ныне живущих писателей нам следует равняться. Наши парни говорят, что самый сильный писатель – Сабит Муканов. Я говорю – Мухтар Ауэзов. Снова спор. У каждой стороны было множество доказательств. Абиш сначала говорил, что они примерно равны, но постепенно перешел на мою сторону. Теперь мы не давали покоя сторонникам Муканова. В конце концов, они признали. Однако последняя зацепка: «Муканов с самого начала поддерживал советскую власть, а Ауэзов, хотя и нашел правильный путь позже, много блуждал». Наши парни хорошо подготовлены, их сознание высоко, но они не могут выйти за рамки идеологии своего времени. Еще одна многогранная и более важная тема – национальное освобождение, вопрос независимости. В это время недавно освободившиеся африканские народы один за другим получали свободу и провозглашали свои национальные государства. Советская идеология всячески поддерживала все свободные, новые страны, восхваляя и пропагандируя их в прессе. А нам хорошо известно колониальное положение. Прошлым летом и позапрошлым летом парни провели два-три месяца подряд на уборке урожая в регионе, называемом Целинным краем. Не говоря уже об Алматы, где мы учились и жили, Акмола, Кокшетау, вся северная область были заселены русскими. И очень властно, особенно грубо. Они рассказывали о различных унизительных, оскорбительных ситуациях. Особенно много обиды было у Марата Нургалиева, уроженца этого региона, который своими глазами видел начальный этап освоения целины. Он рассказывал о безысходном положении казахов во всем регионе, не только в национальном, но и в повседневной жизни, о унижении и насмешках над его односельчанами, о том, как они не могли даже открыть рот против откровенных оскорблений и насилия, о жалком, рабском образе парня, который был прицепщиком на комбайне и умолял: «Простите, что я казах, но моя душа – истинно советская», – и о том, как он был разочарован, его плачевное, обиженное состояние предстало перед моими глазами. Было много других подобных историй и примеров. Ах, если бы пришел день нашей независимости, как у чернокожих в Африке. Такой день может наступить. Не силой оружия, а политическими, разумными действиями. Бахыт Сейтжанов говорит: мы рано или поздно должны стать членами ООН – Организации Объединенных Наций. Как Украина и Беларусь. Тогда, согласно самой Конституции СССР, союзные республики имеют право на выход, и мы поставим вопрос о независимости Казахстана перед ООН. Никто не сможет нас удержать. Это должно произойти в будущем, через пятнадцать-двадцать лет. Для этого в руководстве Казахстана должен быть умный, дальновидный, образованный, сильный казах… Вот такие разговоры. Не один вечер, а день за днем, месяц за месяцем продолжалась эта мечта. Ах, если бы у нас, как у зулусов, которые еще вчера были в тени колониализма, а теперь внезапно стали самостоятельной страной, были бы такие же мечты! Особый совет, который сжимал сердце, начинался с печали и перерастал в беспокойство и горе. Я точно не помню, насколько активно Абиш участвовал в этих общих для всех нас разговорах, но он не был самым активным знатоком, а я сам колебался, если не было убедительных данных. Моя семья была жестоко репрессирована в советское время, были расстрелянные, сосланные, погибшие от разных причин, я с детства слышал столько ужасных историй, слышал невероятные истории от односельчан, которые чудом выжили в аду тюрем и лагерей, мой отец, после голодного и холодного немецкого концлагеря, прошел через советские концлагеря, которые были еще более жестокими, полными мучений и тяжелого труда, он был арестован, когда мне было одиннадцать лет, и вернулся только в девятом классе; первое, что я понял из такого большого опыта, – это то, что нельзя говорить беззаботно там, где собираются три человека, да, я вырос, зная советские ужасы, хоть и не полностью, и, кроме того, с тех пор как поступил в университет, я тщательно просматривал газеты и журналы времен массового террора, по сравнению с моими сверстниками, мои знания и понимание в этой области были больше. Поэтому, в любом случае, я старался избегать случайных, посторонних разговоров. Не от глупости, не от злобы, а от обычной осторожности. И я прекрасно видел как добрые намерения моих однокурсников, так и их наивное понимание. Вдаваться в это было бессмысленно. Я обсуждал вопросы нации и другие болезненные ситуации только с Абишем. Только вдвоем, без посторонних свидетелей. А с посторонними людьми я всегда был замкнут. Не только в детстве, но и когда стал взрослым, до эпохи независимости. Я даже не обсуждал вопросы нации и советского строя со своими друзьями, с которыми учился в школе и вырос вместе, и которые пришли в литературу одновременно со мной. В одном из них я сомневался в честности, а другого, зная его человечность, предпочитал не раскрываться, мое – это не злоба, не чужой умысел, а лишь подозрение, а также моя давняя, прочная, человеческая защита. А с Абишем никогда не было запретных тем. Обычно я говорил первым, аргументируя, доказывая. Вскоре все наши мысли сошлись в одном русле. Не только вопросы нации, политики, но и литературное познание, взгляд на мир. Именно в этот период, когда мы нашли общий язык во всех отношениях, в первой половине 1958 года, Абиш написал много содержательных, художественных стихов. На красивой фотографии, где мы с Нурмаханом сняты в задумчивом, печальном настроении, он написал мне на обороте:
«Рожденное вдохновение для стихов
Колыхавшееся вместе со мной,
Моему мыслящему другу –
Человеку, любящему стихи», –
подарил мне этот четверостишие. Это было осенью 1958 года, во второй половине нашего второго курса, я не помню месяц и число. Эта фотография, вместе с другими фотографиями, где мы с Абишем сняты вместе, осталась в Алматы, возможно, она будет опубликована позже.
Осенью того же года Абиш работал очень продуктивно. Стихи этого юноши, которому еще не исполнилось девятнадцати лет, достигли высокого уровня казахской поэзии того времени. И помимо стихов, он занялся переводами. Они получились содержательными и значимыми, на уровне оригинала. Например, четверостишие Рудаки:
«Когда я состарился и покрасил бороду в черный цвет,
Не для того, чтобы помолодеть, а чтобы искупить грехи,
Надев черное, оплакивая ушедших в могилу,
Можно ли не оплакивать молодость, покрасив бороду?!..»
В это время поэтами, которых Абиш особо выделял и изучал, были Пушкин и Лермонтов. Фрагмент перевода Лермонтова, который я запомнил:
«Серые облака, вечно плывущие,
Натягивая жемчужные цепи на лазурное небо,
Вы похожи на меня, очаровательного, изгнанного с Севера
В южные края…»
Также у него было несколько стихов, выражающих разные настроения, одобрение, радость по поводу темы независимой Африки. Сохранились ли эти и другие его переводы и стихи, и были ли они опубликованы в последующих сборниках в том же виде – я точно сказать не могу.
Абиш, который раньше писал бытовые статьи, различные очерки, которые в основном публиковались в текущей прессе, в это время впервые обратился к художественной прозе. Его первый рассказ назывался «Ит тиген сүт» (Молоко, тронутое собакой). Он рассказывал о том, как красивый сосед, жена известного профессора, простодушного, хорошего мужа, соблазнила его. Позже он, видимо, отверг его. Он готовился написать рассказ с необычным содержанием под названием «Жүнді барақ» (Пушистый барак) о человеке-медведе. В конце концов, кажется, он написал его. Но не в студенческие годы, а гораздо позже – я не видел и не знал его в те времена, когда мы жили вместе и тесно общались. Также, на станции Темирлан, мы встретились, и он начал развивать историю о несчастной женщине, которая остановилась у него дома, но, кажется, не закончил ее. На самом деле, это был первый шаг в прозе, начавшийся до упомянутых рассказов.
Абиш, в отличие от меня, не требовал особых условий для письма. Его кровать стояла в углу, в дальнем конце. Перед ним был маленький столик. Абиш, в широкой майке с обвисшими подмышками, садился на край кровати и склонялся над столиком, погруженный в письмо. Иногда он задумчиво прикладывал руку ко лбу, но чаще всего писал без остановки. Он мог разговаривать с ребятами, которые входили и выходили, проходили мимо, даже вмешивался в споры и обсуждения, происходившие в другой части комнаты. Если он начинал писать при дневном свете, то иногда забывал про ужин. Я спрашивал его, когда возвращался из библиотеки, поел ли он. Если он еще не ел, мы шли в город, что было своего рода необходимой прогулкой. Часто столовые были закрыты, и мы покупали что-нибудь поесть в ближайшем гастрономе, обычно это был сыр, толще спичечного коробка, завернутый в фольгу, называемый «плавленый сыр» – «плавленый», одиннадцать и четырнадцать копеек, мы брали подороже, получше, один или два куска хватало на ужин, и ели на улице, прогуливаясь и разговаривая. Хотя Абиш больше внимания уделял письму, он не переставал читать книги. В тот год я упомянул Пушкина, Лермонтова. Остальное я не помню. Только помню, что он был особенно впечатлен романом Томаса Манна о Гёте «Лотта в Веймаре». Позже я заметил, что он сам следовал этому образцу в своем стиле письма.
Жизнь в общежитии с однокурсниками имела как преимущества, так и недостатки. Главное – отсутствие уединения, свободы. К тому же, тесное общежитие оказалось неудобным во всех отношениях. За несколько дней до очередной стипендии мы начинали голодать. Не из-за нехватки денег, а из-за вынужденного распределения. Мы с Абишем считались состоятельными студентами. Когда я поступил в университет, мой дядя попросился на работу учителем в отдаленный отгон в районе Шубартау, граничащий с Жезказганом, где была высокая зарплата и большой подъемный бонус. По пути в центр, каждый квартал он отправлял нам много денег. В промежутках между этим мой старший дядя ежемесячно переводил деньги из пенсии. У Абиша, чей дядя погиб на войне, дела были не хуже моих. У него был родственник по имени Мукыр, то ли брат отца, то ли двоюродный брат, который не переставал помогать ему каждый месяц, к тому же две его замужние сестры присылали деньги. Мы оба получали высокую стипендию. Тем не менее, мы голодали – у большинства студентов того времени не было помощи сзади, они хорошо жили на стипендию в течение десяти дней, а затем, даже если не испытывали нужды, их рацион был ограничен, а за четыре-пять дней до следующей стипендии большинство из них начинали испытывать нехватку еды, просить в долг у более обеспеченных детей, это были времена старых денег, пять, десять, максимум двадцать тенге. Конечно, у нас с Абишем. Как только получали стипендию, возвращали. Деньги были в кармане, как можно было отказать. Однако именно в этот момент, за два-три дня до возврата долга, деньги заканчивались. Абиш отдавал все без колебаний, иногда оставаясь совершенно без денег. У меня тоже бывали моменты, когда деньги заканчивались. К тому же, мое место в общежитии было совсем неудобным. Около двадцати парней, русских и казахов. Разные характеры, шумные разговоры. Часто мы спорили с парнями из русской группы. Они говорили: вы были невежественны, неграмотны, ваш быт был низким. Однажды я сказал: вы читали Тургенева, Толстого? Какова была грамотность крестьян в Орловской и Курской губерниях, например, Ермолая и Сучока? Грамотность была, но каков был их быт, не говоря уже о нищих; у казахов были и богатые, и бедные, но не было нищих, – сказал я. Они не остановились. «Вы жили в феодальную эпоху, отсталую, а теперь, перепрыгнув через капитализм, достигли социализма и собираетесь идти к коммунизму вместе с нами», – сказали они. Я ответил: «А вы жили в рабовладельческом обществе до 1861 года, теперь вы перепрыгиваете через две формации!» – сказал я. Таким образом, не найдя ответа, один разговор закончился в нашу пользу. Однако споры не прекращались. Чаще всего разговоры касались недостатков казахов, превосходства русских и других в быту и образе жизни. Терпение тоже имеет предел, однажды вечером, когда я пришел от Абиша, там, в узком пространстве между кроватями, шла драка. В этот момент наш высокий боксер Токтасын Беркимбаев, с золотистыми волосами, коренастый, крепкий русский парень, ударил и сбил с ног. Особенность русских в том, что если ты их боишься, они наглеют, а если встречают достойное сопротивление, то, как бы они ни были агрессивны вначале, быстро отступают. После того как самый сильный и энергичный парень был повержен, остальные притихли. Таким образом, после небольшого взаимного обвинения все дело закончилось без шума. Токтасын учился на факультете журналистики, на курс старше нас, а парень, который его сбил, был из нашей группы, тогда русское и казахское отделения журналистики часто проводили совместные занятия, возможно, они были знакомы раньше. В любом случае, после этого инцидента в нашей спальне, похожей на овечий загон, воцарился покой. Ясно одно: виноват был русский парень, спор разгорелся, затронув национальное достоинство. Он получил по заслугам. Позже, в конце 60-х годов, когда я работал ведущим специалистом в издательстве «Жазушы», я выпустил книгу Токтасына Беркимбаева, состоящую из захватывающих приключений, хотя в то время вопрос планирования был сложным и неопределенным, молодой автор, хотя и знал меня заочно, не приходил ко мне, но я оценил его за тот мужественный порыв. Токтасын был известным журналистом своего времени, наши пути не пересекались, и, вероятно, он уже ушел из жизни. Итак. Считайте это одним из свидетельств, многочисленных данных о среде, в которой мы жили с Абишем. Да. Тем не менее, у моего ухода из общежития были законные причины, а также конкретная причина. После Нового года с моей тумбочки пропали две очень ценные книги. Есть мнение, что кража книг – это не воровство. Это самое большое воровство. Я бы назвал это преступлением. Если деньги пропадут, они вернутся, если вещи пропадут, найдутся другие. Обе мои книги были чудесными. В то время мой небольшой собранный клад – я переехал на территорию аэропорта и жил в доме моего двоюродного деда, и по какой-то причине принес его в общежитие незадолго до этого. Одна из них – первый том «Истории литературы», изданный под руководством Мухтара Ауэзова в 1948 году и запрещенный, совершенно новая книга по фольклористике, я привез ее из дома в ауле. Вторая – записи путешествия Плано Карпини и Гильома Рубрука в ставку Чингисхана, изданная недавно, в 1958 году; это тоже была невосполнимая потеря. Позже, через пятьдесят лет, я приступил к эпопее «Чингисхан», начал собирать исторические данные и с горечью вспоминал об этом, и, конечно, нашел более позднее издание и использовал его, но чудесный экземпляр, который стал моим спутником в восемнадцать лет и расширил мой кругозор, стоял перед моими глазами. Я не знаю, насколько эта кража принесла пользу или стала проклятием для какого-то наглого студента, не из нашего курса, но учившегося на филфаке. Возможно, это сделал один из русских парней, с которыми мы спорили и которых мы останавливали, а не казах. В любом случае, это была незабываемая потеря.
В конце концов, мы с Абишем решили покинуть общежитие и переехать в квартиру. У меня был особый способ поиска дома, который я опробовал в прошлом году. Выходишь на окраину, где расположены одноэтажные частные дома, и стучишься в двери подряд, спрашивая. Мы с Абишем вместе гуляли, разговаривали и искали дом. Дело пошло на лад, и через несколько часов мы нашли его. Линия 2, дом 142-А. Сейчас я не могу точно сказать, но это было между проспектом Ауэзова, тогда называвшимся 5-й линией, и улицей Муратбаева, тогда называвшейся Строительной. Было восемнадцать параллельных «линий». Наш дом находился чуть выше улицы Кирова, ныне улицы Богенбая, с левой стороны. Рядом с трамвайной линией Комсомольской, ныне улицы Толе би, что было удобно для передвижения. У них не было детей, возможно, это была пожилая пара, живущая отдельно. Русские. Старик был столяром, в то время он делал различную мебель – шкафы, тумбочки, стулья, столы, которые не продавались в магазинах. Он был немногословен, как и его жена, тихие, сдержанные люди. Их дом, квадратной формы с крышей, состоял из длинного прихожего коридора и трех компактных, просторных комнат; во дворе, довольно большом, был яблоневый сад. Нам досталась комната в юго-западном углу, аккуратная, просторная, чистая. Две кровати у двух стен, посередине простой стол с тремя стульями. Мы платили за это очень большие по тем временам деньги – двести тенге, а через несколько лет, по новому счету, двадцать тенге. Началась райская жизнь. Рай – это не только спокойная, стабильная обстановка. Это полтора года спокойной, уединенной жизни в конце этого учебного года и в следующем курсе стали для нас с Абишем особым этапом, важным рубежом на пути становления как писателей и граждан.
Практически перестали посещать университетские лекции. Времени и так не хватало. Писать и читать. Я привез часть своих книг из дома дяди Абиша, который живет возле аэропорта. Полное собрание сочинений Стендаля в пятнадцати томах, красивое издание Гейне в десяти томах, блестящие двухтомники Хемингуэя, вышедшие в продажу только прошлой осенью, и множество книг из серии «Зарубежный роман ХХ века», да, полное издание Шиллера в двух толстых томах, и другие образцы классики. Конечно, все на русском языке. Раз в десять дней мы посещали книжные магазины, тогда заезжали к букинисту на пересечении улиц Карла Маркса – ныне Конаева и Горького – в поисках новых, редких книг. Я приобрел двенадцатитомник Драйзера в коричневой обложке. Абиш покупает сборники стихов. Помню сборник Роберта Бернса после Пушкина и Лермонтова. И Мицкевича и Петефи, которых я особенно ценил. Некоторые стихи Бернса в переводе С. Маршака оказали значительное влияние на структуру поздней поэмы Абиша «Махамбет»; стихи Мицкевича о свободе глубоко трогали нас обоих, а предсмертную, полную скорби поэму Петефи «Страшное время», написанную накануне рокового сражения, мы перечитывали много раз, и слезы текли из наших глаз. «Наш народ перед лицом катастрофы, возможно, такова воля Небес, половина мира давит на нас, стремясь уничтожить!..» – так говорится о нынешнем положении казахов. Конечно, все книги, имеющиеся дома, находятся в общем пользовании у нас обоих. Абиш в основном пишет, моя основная работа – читать, и теперь мой долг – читать по сто пятьдесят, а то и двести страниц классической прозы в день, чтобы к двадцати годам полностью изучить лучшие образцы мировой литературы. После комсомола – из библиотеки на пересечении улиц Толе би и Дзержинского – ныне Наурызбай, я обратился к городской библиотеке имени Чехова, расположенной в глубине, в восточной части парка Панфилова. Людей там мало, и нужную литературу можно быстро получить, не заполняя бумаг. Сразу же я погрузился в двенадцатитомник Мопассана. В следующем году нашел его у букиниста. Он один из моих любимых писателей на моем писательском пути. А в Центральной, Пушкинской библиотеке я открыл для себя новые сокровища. Мировую летопись, начатую Геродотом, Плутархом и Светонием, а также историю России и Центральной Азии, оставшуюся вне официального признания: Карамзин, Соловьев, Ключевский, наконец, Бартольд, Веселовский, Бахрушин. И другие, запрещенные в советское время образцы западной литературы: иногда издания двадцатых, тридцатых годов, чаще всего через журнал «Интернациональная литература», систематически публиковавшийся до войны – Джойс, Пруст, Андре Жид, Дос Пассос и другие. Я старался охватить как можно шире. Кроме того, в это время, в результате изучения специального предмета в университете, я освоил арабскую письменность, и в связи с этим – старые газеты, журналы и отдельные издания на казахском языке. Обычно Абиш дома тоже читает основательно. Он начал с «Американской трагедии» Драйзера. Затем «Дженни Герхардт», «Сестра Керри». В то время мы увлеклись Хемингуэем, который был во всем новатором. Мы не отслеживали, кто что читает, и не обсуждали литературные произведения, обмениваясь мнениями, так как наши мысли, казалось, совпадали. Тем не менее, основное время Абиша уходило на письма. Третий курс – к концу 1959 года он достиг больших высот как поэт. Пока вне печати, вне славы. Лишь отдельные его произведения появлялись в «Лениншіл жас» и «Қазақ әдебиеті». В «Литературной газете» его курировал Кабдолов, который взял его под свое крыло еще с первого курса. Его авторитет в молодежной прессе был велик, он был как бы внештатным сотрудником. Однажды он подготовил целый номер газеты, предназначенный для студентов. Однако в итоге имя Абиша было отодвинуто, и вместо него вышел студент старших курсов Файзолла Оразаев, который был близок к руководству. Мы были обижены. Тем не менее, мы считали это пустяковой суетой. Кроме того, Абиш каждый раз приносил сумку писем, рассказов, стихов. Это были неудачные произведения, на которые редакция должна была дать ответ. Они просматривали их, печатали на машинке на бланках и отправляли соответствующим авторам от своего имени. Иногда Абиш возвращал произведения, которые считал непригодными, но находил их годными, даже хорошими, и снова относил их обратно, но я не знаю, сколько раз и с каким результатом. Однажды я сильно разозлился. Дипломированный врач, живущий в областном центре, по имени Шай… что-то, прислал в редакцию целую статью. Суть – в нынешнюю эпоху, опередившую социализм и вступившую в коммунизм, казахский язык совершенно не нужен, все казахи должны массово перейти на русский язык. Это не просто подхалимство, а размышление о будущем нации. Он утверждает, что казахи не исчезнут, потеряв язык. Сколько народов в мире, потеряв свой родной язык, перешли на другой язык, но продолжают жить. Мы останемся в своем казахском облике, но станем казахами, говорящими по-русски, в соответствии с требованиями прогрессивной эпохи, – писал он. Прочитав эту чушь, я тоже был возмущен. Меня поразило такое предательство, несмотря на образованность и кажущуюся мудрость. Абиш, в гневе, начал писать ответ. Целых четыре-пять страниц. Он прочитал мне. Все было правильно. Остро, убедительно, аргументированно. Казах живет вместе со своим языком. Перейдя на чужой язык, он потеряет все свое духовное наследие, утратит национальный облик и станет другим народом. Национальная сущность человека – в родном языке. Я не помню всего точно, но смысл был примерно такой. Я попросил добавить одно предложение от себя. После «Божественной комедии» я увлекся Данте и начал изучать его другие произведения, и из его философского трактата «Пир» я вынес пословицу о том, что родной язык – свидетельство человеческого достоинства, но сейчас я точно не помню. В конце концов, наше недовольство улеглось. Мы посмеялись, сказав, что это было похоже на наставления ослу Ходжи Насреддина. Мы отнесли его в редакцию вместе с другими ответами. Абиш, вероятно, сам находил интересным эту черную работу – поддерживать связь с такими далекими и разными людьми. Несмотря на такую работу, я не заметил, чтобы молодежная газета пропагандировала и поддерживала такого талантливого поэта, знающего критика. Время от времени появлялись его произведения. «Қазақ әдебиеті» тоже не особо его выделял. Как бы то ни было, Абиш открыл себе дорогу в большую печать.
А мои немногочисленные попытки писать оказались тупиковыми. Мои критические статьи о новых книгах казахских писателей никуда не проходили, «Абай текстологиясы» была с большим шумом отвергнута «Қазақ әдебиеті», восемнадцати-девятнадцатилетний юноша, достигший вершины, уверенный в себе – так он думал, когда я, не признавая его необоснованных мнений, начал спорить, сотрудник отдела литературной критики крикнул мне: «Что ты знаешь об Абае, откуда ты знаешь о Шакариме!» – этот крик до сих пор звенит у меня в ушах. (Позже, в 80-е годы, мы работали вместе в Академии наук, он был моим земляком, из Чингистау, в этом возрасте он не добился ничего значительного, был младшим сотрудником; был тихим, скромным человеком, хроническим пьяницей; конечно, мы иногда разговаривали, он сам забыл прошлое, я не стал его вспоминать, это было бессмысленно; в конце концов, он умер в нищете, потеряв зрение.) В следующем году, с таким же гневом: «Такое письмо недопустимо, предложения так не строятся!» – мои первые рассказы также были отвергнуты всеми газетами и журналами. Самым большим сожалением и обидой в этом отношении стало то, что моя объемная исследовательская работа «Абай и восточная литература», написанная в девятнадцать лет, содержащая новые идеи и новаторские данные для того времени, была заблокирована. Мой великий наставник Бейсеке – профессор Бейсембай Кенжебаев, я был на втором курсе, весной 1959 года, позвонил своему старому другу, главному редактору журнала «Қазақ тілі мен әдебиеті» Төлеутаю Ақшолакову, и рекомендовал ее к публикации, Токең отвел меня и сдал в отдел. Однако работавший там кандидат наук, литературовед по имени Б., не смог вместить мои необычные идеи, затянул процесс, держал ее около десяти дней и в итоге пустил прахом, а вскоре и сам скончался. Эта «Абай и восточная литература», хотя и не определила бы полностью мое будущее, но открыла бы мне путь на заре моих первых трудностей и принесла бы мне немалую известность как молодому исследователю. Позже, конечно, ее можно было опубликовать, но время было упущено, и теперь она была бы ниже моего нынешнего уровня, и могли возникнуть сомнения, что она была написана заново и представлена как предыдущая статья. До сих пор она лежит в моем личном архиве, и я не смог ее выбросить вместе с другими моими старыми записями.
Путь Абиша с самого начала был удачным. Не достигнув двадцати лет, он добился большого признания в нашем окружении. Я, пожалуй, радовался больше, чем он сам. Не только я, но и все наши друзья уважали его, особенно двое-трое старших, например, мой однокурсник, ставший впоследствии известным журналистом, переводчиком, издателем Нурмахан Оразбеков, относился к нему с особой теплотой, видел в нем родного брата, и нас обоих, не разделяя, ласково называл «малышами». У этого Нурмахана в то время был дорогой фотоаппарат «Fed», который было невозможно достать, он был не просто любителем, а настоящим профессионалом, сделал множество фотографий. Он сделал несколько фотографий нас с новогоднего вечера первого курса, во время пребывания в общежитии второго курса, а позже, в квартире, по отдельности и вместе, и трое-четверо из них сохранились до сих пор и находятся у меня дома в Алматы. Они должны были быть опубликованы в свое время.
Как я уже говорил, после переезда в квартиру, к концу второго курса, мы стали редко посещать университетские лекции. Только для вида. Раз в неделю, а то и реже, появлялись. Наконец, однажды к нам пришел наш староста, впоследствии доктор философии, профессор Сонарбай Танкаев. Мы знали, что он всегда отмечал нас в журнале посещаемости, как будто мы присутствовали. Но мы зашли слишком далеко, казалось, он был в отчаянии. Сколько можно делать вид, что я присутствовал, отмечать, что меня не было, вас лишат стипендии, возможно, сам университет под угрозой, – начал он пугать. Конечно, он делал это намеренно, чтобы заставить нас прийти на занятия. Разумеется, ему тоже было нелегко, постоянно скрывать это, рискуя быть пойманным и получить выговор. Я сказал: «Все правильно, в твоих словах нет ошибки, но сначала не выяснишь ли ты нашу ситуацию, обоснованные причины, невозможность посещать занятия? Вот, Абиш написал столько классических стихов, я прочитал столько томов книг, сначала выпьем чаю, а потом поговорим». У нас было два куска колбасы, полбуханки хлеба, мы выпили чай, и, поскольку я настаивал, Абиш прочитал несколько своих стихов. Наконец, когда наш друг Сонарбай уходил, я сказал: «Мы постараемся приходить, когда будет возможность, а когда не сможем, отмечай, что нас не было, если нас лишат стипендии, то вина за двух классиков – одного гениального поэта, другого – выдающегося читателя – будет на тебе». «Ох, с вами не справиться…» – сказал Сонарбай, который никогда не улыбался и даже в то время выглядел очень серьезным, совершенно отчаявшись. «Теперь пойдем», – сказал Абиш, расслабившись. После этого, чтобы успокоить нашего друга, мы показались на несколько дней, полдня, а затем снова вернулись к своим привычкам. Как-то раз, когда я сдавал обязательный экзамен по философии в конце третьего курса, преподаватель меня совершенно не узнал. Он уставился на меня, когда я свободно вошел в дверь. Положив передо мной зачетную книжку, взяв билет, он, глядя то на ведомость в руке, то на экзаменационную книжку, то на мое лицо, был в полном недоумении. Я, не мешкая, сказал, что готов к ответу. Меня вызвали после предыдущего студента. Первый вопрос он выслушал наполовину, второй вопрос прервал во вступлении, третий вопрос, едва начав, он поставил «отлично». Его звали Алмабай Сурапбергенов. Он понял, что я не посещал лекции, но был очень доволен моим ответом. Вот такими широкими, добрыми, необычайно отзывчивыми были наши университетские преподаватели в то время. Абиш, вероятно, пережил похожую ситуацию на каждом экзамене. Сейчас, когда я думаю об этом, это была наша собственная, необычная форма обучения в западных университетах, где спрашивают только знания.
Тем не менее, у нас с Абишем был один урок, который мы посещали обязательно. Не урок, а нагрузка. Это называлось военное дело. По обычному закону советской военной империи, каждый мужчина, достигший восемнадцати лет, обязан был пройти военную службу. В том числе выпускники высших учебных заведений должны были окончить обучение военным офицером наряду с дипломом по специальности. Без этого диплом по мирной специальности не выдавался. В каждом институте, университете была военная кафедра, специальный учебный корпус. Преподаватели – кадровые офицеры в отставке, в основном полковники, почти все прошедшие войну, а затем служившие в военных частях за границей, по всему Союзу, суровые люди. Наше военное обучение длилось не весь год, а один семестр на каждом курсе, обязательно один день, по восемь-десять часов. Это было тяжелое обучение, мучительный опыт, который стоил целой недели, даже одного дня. Устройство стрелкового оружия пехоты, военная стратегия и тактика. Абиш не мог разобрать автомат Калашникова, а если и разбирал, то не мог собрать обратно. Наш полковник злился, а мы, Бакыт Сейтжанов, которого мы прозвали Академиком, и Даукес Базаргали Куатов, который быстро отвечал, и другие ребята, просили полковника помочь, подшучивая и смеясь. Парни старались превратить даже ненавистный урок, чуждый их природе, в игру, облегчая общую обстановку. Однажды мы разбирали важную тему – «Наступление». Как решающий метод в войнах Советской Армии. Если не ошибаюсь, полковник Серегин, плотного телосложения, лет сорока пяти-пятидесяти, суровый, очень строгий человек. Тогда, в один момент, Базаргали, кажется, задал неожиданный вопрос: «Товарищ полковник, вы получили эту рану во время такого наступления?» – спросил он. На русском языке. «Да, – сказал полковник. – Не рана, а лысина под коротко стриженными волосами, прямо на макушке. – Во время Великой Отечественной войны, в одном из победных наступлений». «А-а, нет, – сказал Базаргали. – Если бы это было наступление, то попало бы прямо в лоб, а это – другая ситуация…» Мы были в восторге. Полковник пришел в ярость не от сказанного, а от дерзкого ответа этого студента, ударил ногой по земле. Но быстро успокоился. «Тихо! Не шумите! Ну, следующий вопрос. Паленбай, отвечай ты…» Эта история распространилась по всему университету, и мы долго веселились, а потом она широко разошлась среди всех. Базаргали не было никаких неприятностей. Зато в другой день мы с Абишем попали в жалкое положение. Мы попали под гнев не Серегина, а другого полковника. Попова звали. Обычно в день военного занятия мы готовились заранее. В тот день мы либо проспали, либо трамвай опоздал, и мы едва успели добраться до учебного корпуса на Шевченко–Масанчи. Когда мы, запыхавшись, поднялись на второй этаж, наши ребята только выстраивались на утреннюю линейку в широком коридоре. Мы опоздали всего на пять-шесть секунд. Нас все равно не допустили к строю. Полковник Попов, наш куратор, поставил нас у противоположной стены, и после завершения построения отвел нас на кафедру и вручил лист бумаги с надписью: «Товарищу декану Амандосову. Эти Кекильбаев и Магаулин постоянно опаздывают, вялые на занятиях, дисциплина плохая», – и отпустил нас. Декан Тауман Амандосов, наш брат, был чем-то недоволен, и, не вдаваясь в разговор, сказал: «Другие занятия – это одно, военное дело – не игрушка, при таком отношении легко вылететь из университета, пока я сниму вас со стипендии, так и передайте!» – и отправил нас обратно. Мы, с опущенными головами, подошли к полковнику Попову, который проводил очередное занятие. Он был среднего роста, без тени плоти на лице, прямой, худой, суровый человек. Возраст около пятидесяти. Никогда не улыбался, лицо не выражало тепла. «Учить вас, филологов, болтающих по пустякам, военному делу бессмысленно, – говорил он. – В условиях войны я бы отправил вас копать противотанковые рвы в тылу, но и там вы бы не справились». Он всегда был требователен. Но у него не было лишних слов, все его действия были конкретными. Он посмотрел на нас с ухмылкой: «Ну, что случилось?» – спросил он. Абиш стоял безвольно, а я, максимально торжественно: «Товарищ полковник, разрешите доложить. По вашему справедливому требованию, декан снял нас со стипендии!» – сообщил я. Полковник, видимо, был совершенно не готов к такому повороту событий, растерялся. В тот момент наши ребята начали гудеть. В основном нарочито: «Ой-ой-ой!..» «Ай-йай-яй!..» «Как жалко!..» – Неужели жалко!.. «Почему так жестоко!..» – Какая жестокость!.. Полковник покраснел до корней волос. Когда всеобщее причитание немного утихло, Базаргали объявил: «Отец Кекильбаева погиб геройски в Великой Отечественной войне!» «Помогать некому!» – подтвердил Марат Нургалиев. «Есть только старая мать, других родственников нет!» – заключил Бакыт Сейтжанов. Полковник побледнел, совершенно сник и съежился. «А ты Магаулин?! – спросил он, обращаясь ко мне в замешательстве, не выговаривая мою фамилию. Как обычно, «Магауин», – поправил я его. – Мой отец вернулся живым, получив контузию. Кроме того, у меня есть дедушка. Так или иначе, я проживу». Конечно, стипендия за три-четыре месяца до конца года – это большая потеря, но, как я сказал, не только я, но и Абиш сможет справиться. Гудение и шум наших ребят – это было лишь внешнее проявление необычного обучения, результат недовольства суровым полковником. К счастью полковника, прозвенел звонок, и наш очередной урок закончился. На перемене ребята, с одной стороны довольные растерянностью и смущением полковника Попова, а с другой – удивленные тем, что у него тоже есть чувства и совесть, снова начали шуметь. Как выяснилось позже, нас лишили стипендии всего на один месяц. Вмешался ли полковник, или это было первоначальное решение декана, мы не знаем. Это осталось в памяти не как обида, а как забавный случай.
Еще один случай. Наше военное обучение было связано не только с ним, но и с будущей структурой Алматы. Занятия проходили не только в четырех стенах. Иногда нас выводили на открытое поле. Однажды, для анализа темы «Бой в городе», нас привели на широкую аллею на пересечении тогдашней 13-й линии – ныне Гагарина и улицы Жандосова, название которой я забыл. 13-я линия, красивая, с четырьмя рядами деревьев вдоль всей улицы, была перекрыта со стороны гор, и земля была перекопана, все было вверх дном. «Вот, – сказал полковник Якушев, преподававший военную тактику. – Улица перекрыта. Почему?» «Глупость! – воскликнули мы хором. – Они испортили прекрасный проспект, перерезав его посередине!..» «Нет, – сказал полковник, с пухлыми губами, низко посаженными глазами, полный. – Вынужденная необходимость». Оказалось, что сложившаяся структура улиц Алматы не соответствовала современным требованиям. Все улицы были прямоугольными, вытянутыми строго с востока на запад, с севера на юг. Танки, въезжающие с одной стороны, сопровождаемые пехотой, могли бы выйти с другой стороны без всяких препятствий. Поэтому все основные улицы должны были быть разделены, и необходимо было строить новые дома, новые сооружения. Вот одно из первых проявлений этого – перед вами. «Тогда какой бой, какой враг?» – нарочито спросил один из парней. «Китай! Он находится всего в четырехстах километрах от Алматы. А наш город стратегически очень слаб, неудобен для обороны. Если китайцы войдут с одной стороны, они легко выйдут с другой». Вот это да! «Тогда как же, – говорят парни. – Китайцы, прорвав границу в Нарынколе, доберутся до Алматы без всяких препятствий? Где наша грозная армия?» «Конечно, – говорит полковник, – мы их разгромим по ту и другую сторону границы. Однако нужно быть готовым ко всему. Китайская армия насчитывает десятки миллионов, и сейчас у них современная техника. Не забывайте о необходимых мерах обороны!» Вот тут-то наш Академик начал говорить. «Правильно, – сказал он, одобрительно кивая. – Мудрое решение. В прошлом мы дважды заманили врага до Москвы. Французов мы выгнали, немцев разгромили прямо у порога. Отдать Алматы китайцам – это такая же выгодная стратегия. После этого мы окончательно разгромим их в Каскелене или Узынагаше. Только бы эти китайцы не вышли с другой стороны Москвы…» «Молчать!» – Остановись! – крикнул полковник, только теперь поняв смысл слов. Наш урок «Бой в городе: оборона и контрнаступление» продолжается. Вот, видимо, с 1960 года, перекрытие прямых, как стрела, алматинских улиц, идущих от одного конца до другого, строительство новых сооружений между ними, замыкание всего города – это не какая-то архитектурная ошибка, а планомерная работа, порожденная передовой советской военной стратегией. Мы только теперь видим весь смысл. Даже без внешнего врага, в наше время, когда машины заполонили все, нам самим трудно свободно передвигаться.
После суровых военных учений последовала не менее тяжелая нагрузка – обязательные сельскохозяйственные работы. Летом после окончания второго курса, после двухмесячного блаженного отдыха в деревне, я вынужден был вернуться в Алматы. Абиш не приехал. То есть, я был один. Когда я был один, все остальные ребята были здесь. Бакыт, Тургынбай, Марат, Дидарбек… В начале августа мы, как и все студенты университета, отправились в Освоенные земли. Нашему факультету, как и другим, выделили целый состав, состоявший из товарных вагонов. Внутри каждого вагона были установлены двухъярусные деревянные полки. Мы лежали рядами, слоями, как запертые овцы. В середине вагона, у раздвижной двери, было небольшое пространство, где мы сидели, обдуваемые ветром, толкаясь. Больше лежали, чем стояли. Пять дней мы ехали от Алматы до города Кокшетау. Для меня открылся новый мир, погружение в самое сердце Сары-Арки. Красивый, трагический. Новые места, новые горести. После Мойынты мы двигались вдоль западного берега Балхаша. Дальше – бескрайняя степь. Все населенные пункты были заселены русскими. После достижения границы Акмолы печаль и скорбь усилились. Не осталось и следа от древней земли. Совершенно другой мир. Вспоминается «Летняя грусть» Султанмахмута.
«Лицо твое искажено, русские топчут его,
Дрожат от гнева земля и небо…»
Ужасно. Самое тяжелое колониальное гнет легло на нас. Земля – наша. Народ – другой. Будущего, кажется, нет.
«А теперь, какое время пришло для нас?
Каковы твои силы против времени?
Под пятой другого,
Почему ты несчастен, о, горемыка!!»
Вместо туманных облаков показался Кокшетау, окутанный голубой печалью. Затем – лес, поляны, полные круглых, красивых озер, обширный край. Уходит из рук. Возможно, потерян навсегда…
Впечатление было тяжелым. Подавляющим, сводящим с ума. Не только в тот год, но и долгие годы я не мог спать по ночам, ворочаясь. О, моя страна, о, моя земля!..
После возвращения в Алматы, и в дальнейшем, я стал изучать историю народов, исчезнувших с лица земли в результате различных завоеваний, колонизаций, несчастных обстоятельств. Я исследовал причины и следствия. Дело было не в слабости этих погибших народов, а в безжалостной тирании внешнего насилия, в невыносимой несправедливости. Совсем недавно была организована голодовка, поглотившая большую часть вашего народа. Теперь же вас заливают сотнями тысяч. Наш казахский народ находится между жизнью и смертью, на краю пропасти смерти… Что остается? Я перечитывал книгу, которую мне удалось найти в Кокшетау, несколько раз. «Индонезия обвиняет» – «Индонезия обвиняет». Сукарно. Борец за свободу своей родины и первый президент в период свободы. Мудрый, гениальный человек. Эта книга, переведенная на русский язык по приказу правительства, не задумываясь о последствиях, содержала искренние размышления, основные выводы – это была программа, полностью посвященная национальному пробуждению и методам борьбы за свободу. Затем я обратил внимание на результаты Всесоюзной переписи населения, проведенной в том же году. Через несколько лет вышла книга, обобщающая и предыдущие периоды, и я погрузился в мировую демографию. В том числе в историческую демографию. Шествие человечества, караван народов на протяжении веков – это отдельная история. Наконец, появился луч надежды. Несмотря на то, что ваше общее число значительно уменьшилось, вы все же не так малочисленны. Только в пределах Казахстана около трех миллионов. Следовательно, мы будем расти, развиваться. Мы сохраним нашу расу на одном клочке этой обширной земли, например, в южном регионе. Для этого… Главная задача, которая стоит перед вами сегодня, – это познакомить ваш народ с его историей, раскрыть его древний дух и поднять национальное сознание. Мы встали на этот путь. Мы поставили на карту всю свою жизнь. Даже если бы мы рассказывали подробно, даже если бы мы перебирали каждую деталь, это был бы груз нескольких книг. Часть этого, кажется, уже реализована в нашей прошлой писательской деятельности.
Этот рассказ был о нас с Абишем. Не будем отклоняться от темы. Я, нагруженный духом моего родового края, вернулся из Акмолы-Кызылжара-Кокшетау, оккупированных русскими, обретя новую цель. Теперь цель ясна, ведь ты молод. Все твое будущее впереди.
Осенью, снова погрузившись в товарные вагоны, мы вернулись в Алматы. Мы радостно встретились с Абишем, как будто увидели его впервые. Он привез справку о том, что его мать болела и он не мог ее оставить. Неустойчивое оправдание. Он получил разрешение у декана Амандосова, который к нему хорошо относился. Стипендия осталась, но общежитие ему не предоставили. А я отказался от предоставленного мне общежития. Нас ждал наш собственный, уютный, и главное – понравившийся нам дом-квартира.
Этот третий курс – осень, зима и весна на рубеже 1959–1960 годов – стал знаковым этапом в нашей писательской жизни, в нашей будущей жизни, когда нам только исполнилось двадцать лет, – сказал я. И это было действительно зрелое, гармоничное время. Мы считались не просто зрелыми студентами, но и самыми выдающимися парнями на факультете. Хотя мое появление в печати было скудным, я был очень горд. Я считаю, что познал всю мировую литературу. По моему мнению, мое письмо достигло определенного уровня. В конце второго курса я ездил в величественный Самарканд на научную конференцию студентов университетов Средней Азии и всей Евразии и выступил с докладом на тему «Абай и восточная литература», получил похвалу и почетную грамоту, и вернулся довольный. Мы были восемь лучших студентов от восьми факультетов университета. Все мы были удостоены чести. Среди них был студент четвертого курса экономического факультета, на два-три года старше меня, будущий президент Академии наук, доктор, профессор, академик Кенжегали Сагадиев. На третьем курсе письмо стало систематическим, и хотя мое положение в печати не продвигалось, я был уверен в себе и обрел стабильность во всем. А Абиш был успешен во всех отношениях. Его произведения выходили без остановки. Самое главное – к концу 1959 года, к зиме, он написал поэму «Махамбет» небольшого объема, необычной формы, художественно совершенную. Не только по тогдашним понятиям, но и по моему нынешнему убеждению, это было уникальное явление в казахской литературе. Это единственная поэма, прославляющая национальное сознание и идеи национального освобождения от Султанмахмута и Магжана до декабря 1991 года, дня независимости. (Произведения Мажита Бека, созданные за рубежом, достигли нас позже.) Он закончил ее примерно за неделю. Для меня это была большая радость. Я всегда радовался успехам моего самого близкого, доверенного друга больше, чем своим собственным. Это – зрелое произведение, классика, – сказал я. Это было произведение, отражающее гордый дух казахов, изображающее колониальное положение, когда оружие и духовное угнетение – «жиренная рука царя» – раздавливали, в героическом, а не трагическом, духе, с особым подъемом. Небольшое по объему, но исключительно весомое, зрелое произведение.
Абиш руководит активным кружком молодых писателей в университете под названием «Литературное объединение». Я являюсь председателем Научного общества студентов факультета. Кроме того, я редактор стенгазеты Объединения под названием «Шағала». Объединение, которое мы считали молодежным отделением Союза писателей, почти ежемесячно проводит оживленные собрания, обсуждая стихи начинающих поэтов из нашего числа. Мы не выносили «Махамбет» на широкое обсуждение. Абиш уже прошел начальный этап, и в нашей среде считается великим поэтом. Мы опубликовали его в очередном номере газеты «Шағала». Полностью напечатанные на машинке тексты, наша литературная газета длиной в несколько метров, более двух аршинов, висела на стене напротив широкого коридора – деканата, примыкающего к кафедре казахской литературы, и в самом центре, в самом видном месте, ярко красовалась поэма «Махамбет», что делало ее еще более значимой и блестящей, чем раньше. Весь казахский отдел читал ее взахлеб. Наши ребята, которые давно знали и высоко ценили Абиша, были в полном восторге. Студенты других курсов также были поражены, и хотя многие не могли понять, они, казалось, были в целом очень довольны и дали хорошие отзывы. Конечно, это была большая радость, близкая к мировому признанию. Однако это было только наше понимание. Через две недели на стене напротив «Шағала» была вывешена официальная газета факультета «Филолог». В самом центре сразу бросилась в глаза огромная статья, заголовок которой был написан черной краской от руки. Она называлась «Поэма «Махамбет» – националистическая чушь». Полностью разоблачающая. Ни одно слово не запомнилось, но, вероятно, было известно, даже если не было конкретизировано. Она призывала к борьбе с безыдейностью в литературе, не просто с безыдейностью, а с буржуазным грязным национализмом. Написание такого вредного, злонамеренного произведения в нашем советском университете – это крайне опасное явление, – говорилось в ней. В конце статьи, гораздо более объемной и ядовитой, чем анализируемая вредная поэма, было указано имя автора. Он был на два-три года старше нас, учился на курс ниже, и в свое время, когда я шел к букинисту на улицу Карла Маркса, я видел его пьющим водку вместе с уважаемым в прошлом, а впоследствии пьющим, неряшливым старым поэтом. Позже он получил неплохую известность, затем был осужден за распутство в семье, освобожден через четыре-пять лет заключения благодаря своему родственнику – влиятельному партийному работнику, и, не моргнув глазом, продолжал жить припеваючи в Союзе писателей и издательствах. Я рассказываю это, чтобы показать истинный облик человека, который боролся с «развратом» в литературе еще в юности, будучи двадцатилетним студентом, начинающим поэтом.
Мы хорошо знаем, что в советском обществе любой человек находится под политическим контролем. Особенно молодежь. В университете, в каждой учебной группе есть один или два-три осведомителя. Уверенные, надежные, зрелые парни, прошедшие армию или работавшие. Примерно известно. Есть также отдельные преподаватели с прочными партийными позициями. И хотя каждый действует сам по себе, наверху есть орган, который объединяет, направляет, управляет всем. КГБ. Я не думаю, что эта статья была написана по специальному заданию. Это социальное явление, порожденное советским обществом подхалимов – собственная инициатива самого развратника. Или, используя общепринятые, привычные методы, считать Абиша, опережающего нас, своим нынешним и будущим соперником и с самого начала сбивать его с ног, ставить ему препятствия. В любом случае, ни «Шағала» с ее поистине патриотической поэмой, ни разоблачительная статья в «Филологе» не остались без внимания. В последующих случайных записях я встречал упоминания о том, что Абиша после этого куда-то вызывали, что шум дошел до Союза писателей. Это ложные сведения. Вероятно, это было обсуждение поэмы перед ее публикацией в виде книги. Когда я говорю об этом, такого экстраординарного разговора не было. Мы жили вместе, мы вместе ходили, я не мог этого не услышать. Тем не менее, несомненно, Абиш был поставлен на учет в качестве подозрительного лица в политической полиции. После спора о национализме на комсомольском собрании первого курса, не только Абиш, но и я сам, как инициатор этого мудрого дела, а также Нурмахан, который говорил убедительно и аргументированно, и еще несколько человек, вероятно, попали в список. То, что не были приняты никаких строгих мер, я объясняю относительным спокойствием того времени и тем, что старшие считали это детским увлечением, которое пройдет со временем. Таким образом, спор вокруг «Махамбета» остался без последствий. Мы не сочли нужным отвечать. Это было бы не только привлечением внимания к больной теме, но и откровенной глупостью. Наша клеветническая газета не свернулась, а наша «Шағала» с «Махамбетом» не отступила, и простояла на своем месте в течение двух месяцев, до выхода следующих номеров. Как бы мы ни возмущались, я бы сказал, что Абиша Бог покарал. Кстати, в том же, или в следующем году, в русской газете «Филолог» русского отделения студент по имени Рапопорт напишет статью о современной поэзии, приведя в качестве примера художественного образца четверостишие «известного советского поэта»; этим безымянным поэтом оказался Пастернак, который в то время подвергался обвинениям со всех сторон. И началось. Шум, крики, ой, беда. Конечно, при непосредственном участии КГБ, строго осужденный партийной организацией университета и деканатом, Рапопорт был исключен из университета; позже, как я слышал от выпускников русского филологического факультета, через два-три года он получил прощение, кое-как защитил диплом, после чего работал в областных газетах в Сибири, на Байкале, конечно, преследования не прекращались, и, наконец, он умер раньше срока. Вот в такое время мы жили. Наряду с осторожностью, нам нужна была счастливая судьба.
К этому времени Абиш написал несколько стихотворений. Отобрав лучшее, он подготовил небольшой сборник. Он собирался представить его в издательство художественной литературы. Для принятия издательством требовалось сначала одобрение Союза писателей. Обсуждение и положительный отзыв. В связи с этим, его первый сборник был передан в секцию поэзии Союза. Прошло две-три недели, или месяц-два, его пригласили на обсуждение. Мы – Абиш, Сейтжанов Бакыт, Дильдабеков Тургынбай и я – четверо – пошли вместе. Это был наш третий курс, первые зимние месяцы 1960 года.
Начальником секции поэзии был поэт Саттар Сейтхазин. Также присутствовали Шамиль Мухамеджанов и, я не помню, но, кажется, трое-четверо парней, связанных с Союзом, журналами и газетами. И молодой ангел Аким Тарази. Саттар ага был добрым человеком. Он только недавно окончил Литературный институт в Москве. В то время и позже это было особое достижение – его переводной сборник «Беркуты» был опубликован в одном из центральных московских издательств. Его будущее казалось очень ярким. Он сидел в приподнятом настроении. Он сказал много хвалебных слов с несколькими замечаниями. Он заключил, что в казахскую литературу пришел новый молодой талантливый поэт. После этого упомянутые мной парни, которые не запомнились, поддержали первоначальный энтузиазм, но говорили шаблонно, скучно. Затем настала очередь Шамиля, который только начинал набирать обороты и писал неплохие стихи. Его основное мнение было основано на необоснованной критике, однако он не дошел до того, чтобы назвать сборник непригодным. Абиш очень обиделся на слова Шамиля, и, придя домой, написал эпиграмму из десяти строк, в которой запомнилась строка: «Птенец воробья, не способный взлететь выше своего крыла», намекая на то, как он может познать высоту, недостижимую для него. Когда первые ораторы утихли, слово взял Аким Тарази. Я видел его впервые. Он говорил уверенно, твердо и убедительно, расправив грудь. В целом он дал высокую оценку. Однако одно слово в последнем абзаце глубоко тронуло мое сердце. «Африка, о которой говорится в некоторых стихах, – это не настоящая Африка, у автора в душе другая мелодия…» – сказал он. Мне это показалось прямой провокацией. Нельзя было говорить об этом. Конечно, суть слов была не в Африке, которая только что обрела свободу после многовекового рабства, а в Казахстане, который все еще не мог избавиться от колониальных пут. Через пять-шесть лет я познакомился с ним поближе, и мое постоянное подозрение развеялось, когда я узнал его лучше. На самом деле, Аким, который был старше нас, но только что достиг тридцати лет и только начал серьезно заниматься писательством, вероятно, имел в виду лишь намек на то, что «мы не глупцы, мы все понимаем и осознаем». Позже я не видел в нем никакой предвзятости, негативного взгляда на национальный вопрос, дешевых уловок в жизни, он был не только хорошим писателем, но и светским человеком. В любом случае, ни один из критиков, присутствовавших на обсуждении, не обратил внимания на двусмысленное слово Акима в тот момент. Мы – боевая команда Абиша, заранее договорились, что будем говорить только в том случае, если чаша весов склонится к явной неправоте, иначе будем сидеть мирно. В заключительном слове после обсуждения, длившегося несколько часов, Саттар ага сказал: «Хороший, гармоничный сборник. Замечания критики следует учесть, но в нынешнем виде он отвечает всем требованиям. От имени секции поэзии Союза писателей мы рекомендуем его в издательство художественной литературы», – заключил он.
Абиш не учел ни одного из «замечаний критики», добавил еще несколько стихов, снова пропустил через машинку и сдал в издательство. Вероятно, это было в марте-апреле 1960 года. По нашим представлениям, сборник, одобренный Союзом писателей, должен был быть опубликован в кратчайшие сроки. Но это оказалось не так. У издательства были свои процедуры и права. Сборник Абиша вышел в свет только через три года после окончания университета. Когда я впервые спросил, как поживает «Махамбет», Абиш очень расстроенно ответил. «Испортили, осталась только тень, – сказал он. – В самом конце добавили строку «Развевая красное знамя на ветру». «Почему ты согласился?» – спросил я, ошеломленный. «Иначе его вообще не опубликовали бы», – сказал он, расстроенный. Я не мог сказать, что лучше бы его вообще не печатали, чем искажать все. Речь шла не о целом сборнике, а только о названной поэме. Спустя столько лет, в возрасте шестидесяти лет, Абиш первым из нашего круга опубликовал двенадцатитомное собрание своих прежних и последующих произведений. Поэма «Махамбет», вероятно, вошла в первый том. Был ли он приведен в первоначальном виде, или были добавления, отличия – я не знаю. К этому времени наши деревни стали далекими. Мне не подарили его специально, и он не поступил в продажу в книжные магазины, чтобы я мог купить его сам. Думаю, в следующем году я издал свой тринадцатитомник. Если бы мы встретились в Алматы, я бы подарил ему. Таким образом, я не знаю, что случилось с Абишем, но я сам остался в неведении относительно точного состава и содержания двенадцатитомника. Если «Махамбет» был восстановлен в первоначальном виде, то некоторые литературоведы и критики, которые сейчас внимательно его изучают, могут подумать: «Вначале было не так, в эпоху без цензуры его исправили и адаптировали в соответствии с лозунгом независимости», – даже если не напишут, то подумают. Нет, эта небольшая поэма Абиша с самого начала была национальным лозунгом, особым настроением, чудесным размышлением. Кстати, после того, как сборник стихов был сдан в издательство, Абиш подарил мне третью копию рукописи, напечатанной на машинке. Летом я увез ее в деревню. Дома, за дастарханом, я хвастался: «У меня такой талантливый друг». Я прочитал несколько его стихов. Бабушка качала головой и восхищалась. Мой старший брат, то есть мой отец (я вырос у деда), учитель начальной школы, до войны поступил на литературный факультет КазПИ, и сейчас имеет неплохие знания, следит за всем происходящим, был очень доволен стихами Абиша. Затем он спросил: «Ну, если твой друг такой, то что есть у тебя самого, чем ты гордишься?» Я растерялся. «Я не пишу стихи, – сказал я. – Критические статьи, исследования. Сейчас я занялся художественной прозой. После нескольких недель отдыха я сяду за работу…» Прошло ровно двадцать два года. Январь 1982 года. Моя тетя, то есть моя родная мать, умерла во время учебы, ей еще не исполнилось и шестидесяти. Тогда я поехал в деревню, выполнил все обряды, и когда мы забирали нашего отца, оставшегося одного, эта старая рукописная книга нашлась на дне сундука моей покойной бабушки, где она хранила чай, камзолы и ткани для платьев. Вместе со старой книгой Корана. Стопка стихов, сложенная в тонкую, твердую, пожелтевшую папку, каждая на отдельном листе. Я отдал ее Абишу лично. К сожалению, среди этих рукописей «Махамбета» не оказалось. Я, в замешательстве, вспомнил. В то время даже напечатать на машинке было непросто, и я забрал ее обратно незадолго до отъезда, по какой-то нужде. Теперь, передавая ему старую папку, ставшую реликвией, я спросил: «Сохранился ли «Махамбет» в первоначальном варианте?» «У меня тоже не осталось», – сказал он. По моим наблюдениям, Абиш не был очень бережлив к своему авторскому архиву. Если его рукописи терялись, я не могу сказать, насколько они были восстановлены, или же первоначальный вариант был полностью утерян. Сейчас мое место жительства очень далеко, и у меня нет возможности найти двенадцатитомник даже в библиотеке, чтобы уточнить. Все, что я могу сказать в этом случае, – это искреннее свидетельство о первом классическом произведении Абиша, прославляющем национальные идеалы.
[Translation Error: Invalid operation: The `response.parts` quick accessor requires a single candidate, but but `response.candidates` is empty.
This appears to be caused by a blocked prompt, see `response.prompt_feedback`: block_reason: PROHIBITED_CONTENT
]
Когда я сейчас думаю, наш лучший студенческий, а может быть, и юношеский год с Абишем – это был третий курс, учебный 1959–1960 год. Не только в плане знаний, познания, письма, но и в плане настроения, беззаботной, благодатной жизни. Весной мы снова сдали обязательный экзамен досрочно и уехали в аул. В этот раз мы должны были вернуться только в середине августа, не в установленное время для сельскохозяйственных работ на целине. Мы собирались догнать ребят с факультета, поработать пару месяцев на току или на стройке и присоединиться к общему списку. Тем не менее, я опоздал и еле добрался до Алматы в конце месяца. Я говорил, что наш дом – в отдаленном совхозе на границе Семипалатинской и Джезказганской областей, отец мой учитель, в отдаленном районе деньги хорошие, но зато сообщение с райцентром, совхозом затруднено, машина ходит лишь пару раз в месяц, если не случайно, и поэтому почтовая связь тоже прерывистая, сначала мы с Абишем переписывались пару раз, потом связь прервалась. На беду, на обратном пути я снова задержался, ожидая транспорт. Зато, выпив кумыса более трех месяцев, поездив на лошадях, побывав в горах, и самое главное – пописав немало бумаг, я вернулся, перечитав все привезенные книги, с полным удовлетворением. Алматы прекрасен. Улицы чистые, воздух голубой. В главпочтамте от Абиша никаких вестей не было. Из деканата узнал, что наши ребята уехали в Акмолинскую область, и сел на поезд. В Атбасаре, едва добравшись до студенческого штаба, я получил печальную весть. В таком-то совхозе, во время сбора сена, один парень погиб под стогом. Казахская филология, наш курс. Сердце мое заколотилось. Абиш не должен был выезжать из своего аула. Может быть, как мы говорили вначале, он добрался вовремя. Он не был мастером на всякой ручной работе. От природы левша, я хуже него. Ребята смеялись. В прошлом году, поступив на первый курс, парней запрягли собирать корм. Говорят, Абиш воткнул вилы в стог сена и стоит, не может поднять, упершись. Невозможно поднять, целая копна. «Надо брать поменьше», – сказал кто-то из старших. Абиш, сделав вилы тонкими, поднял их изо всех сил, и на них оказалось всего два-три горсти сена, он чуть не упал навзничь от напора. Бакыт Сейтжанов, который знал очень много и много говорил, поэтому «Академик», точно изобразил все его движения. Говорят, эта сцена повторялась не раз. Мы смеялись до слез. А Абиш всегда хмурился и обижался. Теперь вот, лишь бы смех не обернулся ужасом… Я потерял самообладание, мне стало не по себе. Приехав в тот совхоз на одной из попутных машин, перевозивших зерно, я поспешил к общежитию, выделенному студентам. Было уже поздно. Не доходя до двери, я столкнулся с Дидарбеком Рамадановым. Он удивленно посмотрел на меня, как будто спрашивая: «Откуда, как ты здесь?» Я, не поздоровавшись, спросил: «Кто? Кто?» Дидарбек, мрачно глядя из-под густых бровей, встретил меня и обнял. «Бейсен…» – сказал он приглушенным голосом. На мгновение я почувствовал облегчение, а в следующий момент мое сердце обожгло. Нелепая смерть оказалась правдой. Бейсен… Он был среднего роста, смуглый, желтоватый парень. Сорокалетний мужчина. Говорили, что он был офицером, окончившим специальное училище, и не участвовал в обязательном военном обучении. Очень сдержанный, скромный. Несмотря на возможность поступить в любой вуз, он выбрал филологию. Не знаю насчет письма, но, видимо, он устал от строгой военной службы и хотел мирной, спокойной учительской жизни. Теперь вот… Машина грузилась сеном. Оно сыпалось сверху. В один момент, вместе с осыпавшимся стогом, он соскользнул и упал. Вилы, которые он держал, воткнулись ему сбоку, разорвали почку и раздробили внутренности. Говорят, он сам вырвал их, закрыл лицо и упал ничком. Вскоре он умер. Все ребята не могли прийти в себя до самого нашего возвращения. За день до моего приезда его родственники, приехавшие в спешке, забрали тело, а на следующий вечер, поужинав в столовой, мы вспомнили его, прочитав молитву. Он не выходил из мыслей и потом. Особенно когда мы, окончив университет, сделали общий памятный снимок всего нашего курса.
Я рассказал вкратце, а в прошлом году, когда ездил на целину, случилось еще более ужасное. Не одному, а нескольким парням – издевательства, ранения, возможно, смерть, а девушкам – грубое насилие. Мы с Абишем были в лингво-фольклорной экспедиции. Я бы сказал, что нас всех Бог наказал. Акмолинская, Кокшетауская область. Наши ребята в выходной день пошли в кино, а потом на танцы, где столкнулись с русскими механизаторами из соседней бригады. Они пригласили наших трех-четырех девушек по очереди, не только танцевали, но и вели себя грубо, непристойно. В конце концов, они попытались утащить одну из девушек в поле. Конечно, началась драка. Русские парни получили побои и ушли. Через три дня, посреди бела дня, они приехали на машине. Около двадцати бандитов. У них были цепи, кастеты и железные палки. Наши ребята сидели на току после обеденного перерыва. Те, вывалившись из машины, с криками бросились на них. Наших парней было примерно столько же, они бесстрашно вступили в бой. К счастью, у них были длинные деревянные лопаты для уборки пшеницы, с широкими головками. Лидер, организатор, вождь – Нурмахан. Он крикнул в ответ: «Вперед, духи предков!» Высокий, плечистый, сильный Сапархан Мырзабеков крикнул: «По лезвию лопаты!» – и начал раскидывать нападавших бандитов, ударяя их по шее, плечам и ногам. Наш боксер, чемпион университета в тяжелом весе, Марат Тогатаев, говорят, валил их голыми руками. Остальные парни тоже не остались в стороне. В руках у них были лопаты, силы у них было много. В конце концов, через пять-десять минут схватка закончилась. Русские в панике отступили, четверо-пятеро упали, не в силах подняться. «Мы победили, заберите своих раненых бандитов!» – сказал Нурмахан. Однако, было ясно, что на этом все не закончится. До возвращения в Алматы оставалась всего неделя. Парни постоянно были настороже, держались вместе. Наконец, в воскресенье, накануне отъезда, ночью, с трех сторон показались огни трех подкрадывающихся машин. Главный командир Нурмахан, вооружив свое войско деревянными и железными лопатами, призвал их сражаться без страха. Построив всех в ряд, он выставил вперед нашего турка с курносым носом по имени Фазли Фазли-оглы. «Ты прямой потомок тюрков, покоривших весь мир, мы будем сражаться, глядя на тебя!» – сказал он. Шутка на грани опасности. А Фазли был робким парнем, он дрожал от страха. В конце концов, когда они подъехали совсем близко, выключив фары, и с трех сторон раздался крик и шум примерно семидесяти-восьмидесяти русских, парни задрожали. Действительно, надвигалась кровавая бойня. «Ну, вперед, их в четыре раза больше!» – сказал кто-то, вырвавшись из ряда. Ряд нарушился. Около двадцати наших парней, увлекая за собой четырех-пяти девушек, стоявших позади, в панике бросились в сторону оврага, к реке. Даже дальше. Русские бандиты захватили стоянку бригады, обыскали дома, все укромные места, никого не нашли. Было ясно, куда направились казахские студенты, они спустились с обрыва, добрались до берега оврага и остановились в нескольких шагах дальше. «Все звуки ночи были слышны», – говорил Марат Нургалиев. Те, кто перешел реку по колено, говорили: «Идите, они не ушли далеко, быстрее!» Но большинство не перешло, говоря: «Убьют, на х…» – и ограничились непрерывной руганью, говоря, что если русские один раз отступят, то их дух будет сломлен, и они больше не вернутся. «Они не забыли прошлогодние побои, боятся искать в неизвестной темноте», – говорил Оразбек Сарсенбаев, который был в центре событий. «Не знаю насчет тебя, но, возможно, бегство было воспринято как позор, и вполне возможно, что неловкий Абиш, который двигался вперед, а не назад, мог попасть в плен», – говорил он. Позже, спустя сорок-пятьдесят лет, он собирался записать это как один из многих конфликтов между осваивателями целины и местными казахами, в его точном, документальном виде. Не знаю, успел ли он написать, или это осталось в виде устных рассказов, которые мы слышали. Наши парни весь год, и даже после, рассказывали множество шуток по поводу этого события, которое могло закончиться большой трагедией. Кто начал, кто вышел из ряда. Или Базаргали. Или Бакыт. Нет, Фазли. Как остальные испугались, как разбежались, спрятались в стоге сена, пугая друг друга, а некоторые парни разбежались, не касаясь земли, и на следующий день еле вернулись из окрестностей Атбасара… В юности все кажется забавным, все смешным.
Осенью собрался весь наш курс. Абиш, не участвовавший в обязательной кампании, попал под приказ деканата «не предоставлять общежитие». Он и так не просил общежития. Меня тоже оставили только со стипендией, посчитав, что мое материальное положение хорошее. Это было даже хорошо. (На следующее лето мы оба остались свободными, окончательно в ауле.) Вместе с ненужным общежитием, этой осенью 1960 года, в начале четвертого курса, мы с Абишем лишились уютной квартиры, в которой прожили полтора года. Приехали ли дети, или они собирались переезжать в другое место, нас не приняли. Мы нашли новую квартиру на 1-й линии, недалеко. Две комнаты с окнами, выходящими на лестничную клетку, тусклые, сиротские. Железные, но неудобные кровати, два матраса в двух углах. Посреди – плохой стол, одинокий стул. К тому же, когда темнело, около десяти часов, они выключали свет, нажав кнопку во внутреннем коридоре. Как будто этого было мало, появились клопы. Не прошло и двух недель, как мы начали худеть. Я обошел окрестности, стучась в двери, пытаясь найти новую квартиру, но ничего не вышло, много русских сдавали лишние комнаты, были и единичные татары и уйгуры, но ни одного свободного. Однажды я встретил в библиотеке Тюлека. Ныне известный писатель Тюлеуханов. Я рассказал ему о своем положении. Сам собирался зайти, он сказал: «Мы с Рымгали нашли прекрасную квартиру рядом с парком Панфилова, второй этаж, где когда-то жил Фурманов, еще одно место найдется, переезжай к нам». Рымгали Нургалиев, Тюлек и я учились вместе в школе, закончили вместе, эти двое, чтобы в первую очередь познать жизнь, поступили в институт сельского хозяйства, но в конце концов учеба им не понравилась, и они, раньше или позже, добрались до филфака университета. Я сказал: «Я не могу бросить Абиша». Прошло несколько дней, или не прошло, пришел Ораз Телемгенов, друг Абиша по школе, математик. Мы жили вместе некоторое время, взяв его к себе. Он был широкой, щедрой души парень. «У вас плохие условия, – сказал он. – Мы нашли хорошую квартиру на троих. Я и Лебен». Этот Лебен тоже был из Мангышлака. «Вы можете разместить нас с Мухтаром?» – спросил Абиш. «Есть место только на одного… Кровать не поместится». «А если поставить двухъярусную?» – Ораз начал смущаться. «Я не решаю. Хозяин дома…» «Я решу», – сказал я. Я рассказал о ситуации с Тюлеком и Рымгали, которых Абиш хорошо знал. «Я перееду туда, ты оставайся здесь. Другого выхода нет», – сказал я. Так мы с Абишем разделились. Конечно, только место для сна. А так, хоть мы и разошлись, но не расстались. Мы встречались, советовались, общались, постоянно встречались в университете и в других ситуациях, продолжали разговаривать и советоваться, как раньше.
На этом четвертом курсе, с марта 1961 года, мы отправились на двухмесячную практику. Наша специальность – филолог и преподаватель казахского языка и литературы. Теперь – педагогические лекции. К этому времени нас стало меньше – сорок человек поднялись и поехали в Узынагаш. Там, в средней школе, мы должны были понять учебный процесс, сами давать уроки и проявить свои первые способности как будущие учителя. То есть, конкретный жизненный опыт. В первый день мы разбрелись, ища место для ночлега. Мы с Абишем и Сонарбаем нашли хорошую комнату в доме одинокого татарина, который был либо холостяком, либо разведенным, средних лет. Чисто, просторно. Первый вечер провели весело, хорошо. Хозяин, хоть и был немногословен, приготовил вкусный стол. В то время среди нас, если не считать каких-то праздников или собраний, не было склонности к спиртному. Наш татарский брат тоже не имел никаких странностей в характере. Сидя весело, он пел татарские песни и стихи, наконец, расслабившись, заплакал и остановился. Сонарбай утешал его, а мы с Абишем чувствовали себя неловко. Казалось, человек, видевший трудности в жизни. Но он быстро развеселился. В целом, положение в этой квартире казалось неплохим, главное – было тихо.
На следующий день мы собрались в школу. Оказалось, что за два-три дня до нас сюда прибыла группа девушек из ЖенПИ – Педагогического института, и их практические занятия уже начались. Небрежность нашего деканата, или же школьное руководство выдали согласие обеим сторонам. В любом случае, мы не помещались в одну школу. Наши преподаватели, которые приехали первыми, отправились в Алматы, чтобы выяснить суть проблемы. Мы же пока остались без всяких дел. Свободны, без обязанностей. Это было даже хорошо. В этом Узынагаше, в 1860 году, когда Российская империя начала вытеснять и окончательно колонизировать казахские степи, произошло кровопролитное сражение. Двадцатитысячное войско Кокандского ханства, спешно выступившее с намерением легко очистить Алматы и всю область от неверных, было разбито и почти полностью уничтожено всего лишь восемьюстами русскими солдатами. После этого открылся путь к полному завоеванию обширных земель Казахстана, а затем и всей Средней Азии. У края аула, на высоком холме, возвышался высокий обелиск, установленный в честь тогдашнего командира, подполковника, а затем генерала от инфантерии, губернатора Семиречья Колпаковского. Наши парни хотели пойти к нему, плюнуть и ударить, но склонный склон, он был в грязи. Подняться было невозможно. В самом Узынагаше, на центральной улице, которая считалась перекрестком трассы Алматы – Ташкент, был уложен узкий, полосатый асфальт, а все остальное – вся длина улиц, между домами – густая грязь, дорога, по которой машины проезжали скользя, была вся в лужах. Несмотря на это, наши парни познакомились с новыми девушками, и даже пригласили их в кино в последующие дни, и довольно хорошо с ними сблизились. Главное – разнообразные, неиссякаемые шутки, легкие игры. Парни подтрунивают друг над другом, флиртуют с девушками, говорят двусмысленные шутки. Они представляют парней со стороны, дают им разные характеристики. Кажется, мы с Тургунбаем нацелились на Сонарбая. Будущий философ Сонарбай Танкаев. Всегда серьезный, немногословный, с тяжелым характером. Мы сказали, что этот Сонарбай уже женат, и девушки поверили этому его величественному виду, сказав: «Не обманывайтесь, он настоящий донжуан». А мы, рассказав это нашим парням, сами смеялись. И другие интересные вещи. Позже, в одно из воскресений, когда я вернулся из Алматы, я написал короткий рассказ «Ошибка». Первая буква главного героя была изменена – Омарбай. Но все наоборот. Сначала девушки хвалят его со стороны, считая его величественным, серьезным парнем, и одна девушка даже влюбляется в него. В конце концов выясняется, что этот величественный парень женат. После этого девушки должны ругать его, называя «глупым, бесчувственным болваном». Я сказал, что среди наших парней было много интересных историй, основанных на взаимных шутках, иногда на особенностях характера, чаще всего на чем-то преувеличенном или высмеянном. Это лишь один из случайно записанных эпизодов. Однако, наше праздное, безделье в Узынагаше не продлилось долго. На четвертый или пятый день, оставив девушек в прежнем лагере, мы поднялись. Мы с Абишем и Сонарбаем испытывали небольшое сожаление. Девушки, хоть и шутили свободно, но не были совсем чужими. Мы заплатили хозяину дома десять тенге за месяц проживания и завтрак, ужин – тридцать тенге. Когда мы попросили вернуть две трети, тот брат сказал, что все потратил на продукты, и у него ничего не осталось. Хотя это были приличные деньги по тем временам, для нас с Абишем это не было невосполнимой потерей, а Сонарбаю, воспитаннику детского дома, которому никто не помогал, было жаль. Мы всем курсом отправились в Каскелен, и там, найдя жилье, хоть и не покрыв всех расходов, постарались помочь ему, чем могли. На этот раз к нам присоединились Бакыт и Тургунбай. У одной из учительниц начальных классов в школе был большой дом с высоким чердаком, открытый спереди, и мы заняли просторную комнату. Она была скромной, с бледным лицом, очень культурной женщиной. У нее было двое-трое детей, не достигших школьного возраста, муж, кажется, занимал хорошую должность в одном из совхозов поблизости, уезжал утром и возвращался поздно, по выходным играл с нашими ребятами в «дорака». Скромная учительница приняла нас по просьбе директора школы, сказав: «Я ничего не возьму». Она не взяла ничего, но иногда приглашала нас на обед. А у нас не было никаких дел. Было очень комфортно, тихо. В конце концов, когда уезжали, мы подарили ей какой-то сувенир.
Для меня жизнь в Каскелене оказалась очень удобной. Расстояние до Алматы близкое – сообщение бесперебойное, меньше получаса, билет в одну сторону на автобус стоил то ли тридцать пять, то ли сорок тиын. Выходные дни, все время, кроме конкретных практических занятий, я проводил в Алматы. Учеба и письмо. Однажды, когда я приехал, весь народ был в восторге, советский человек впервые вышел в космос. Это был Гагарин. Не было предела радости и гордости. Я сам был свидетелем первых взрывов мощных атомных, водородных бомб в своем ауле, что может быть сильнее этого, я ничему не удивлялся, это было нормально, этап в развитии науки и образования, не такое уж и великое событие, чтобы терять голову. Наши ребята тоже не особо радовались, как все. В то время и в этом месте главное – быстрее пройти педагогическую практику, а еще важнее – вернуться в привычный Алматы, не ослабевая. В те времена студенты не оставались голодными. Не один, почти все, и подряд несколько дней. Заметив такую ситуацию, Зеке – Кабдолов, специально приехавший в свой очередной визит, чтобы увидеть своих студентов, поучаствовать в занятиях и вернуться, дал детям, провожавшим его на автобус, пятитенговую зеленую бумажку. Это была еда на один день, два раза, для пяти голодных детей. И, извинившись, сказал, что это все, что у него было с собой.
Каскеленский зимний лагерь, как и Узынагаш, был районным центром. Но здесь все было иначе. Почти все улицы были мощеными. Жилые дома были красивыми – расположены упорядоченно, почти все с крышами. На восточной окраине находился красивый, живописный Дворец культуры, прошлым или позапрошлым летом «Казахфильм» снял здесь кинокомедию «Наша любимая докторша», главную роль сыграл Ермек Серкебаев, другие известные актеры, самой большой новостью было участие девушки по имени Рая Мухамедиярова из Института иностранных языков, которая позже стала женой Габита Мусрепова, известной актрисой. Кроме Дворца культуры, были и другие двух-трехэтажные здания. Среди них – офисы районного руководства. И вот, в отличие от всего этого, здание средней школы было очень скромным. Это же главная, центральная школа района. Двор маленький, как будто не хватало места, построен впритык. Во всей школе было только одно просторное, светлое помещение – учительская, примыкающая к кабинету директора. Обучение проходило в две смены, и даже тогда дети не помещались, часто по трое сидели за одной партой. Не только из-за избытка учеников в каждом классе, но и из-за нехватки учебных помещений. Самое удивительное – каждый класс был не отдельным, а состоял из двух смежных комнат, то есть, ты входишь через одну дверь, сидит куча детей, проходишь через середину, во вторую комнату, там другой класс, тот, который ты ищешь. Шум детей, урок учителя – все это было слышно четко с обеих сторон. Сначала можно было подумать, что это был многоквартирный жилой дом. Мое родное село Шубартау – считалось отсталым, отдаленным районом, районный центр Баршатас – дома из сырцового кирпича, без крыш, одноэтажные, часто расположенные без всякого порядка, скот бродил по дворам, настоящий глухой угол, но школа, расположенная в самом центре открытой, широкой площади – была просторной, величественной и живописной; это была не только основная школа, где утром учились семьсот-восемьсот детей района – в одну смену, но и дома начальных, семилетних школ в центрах колхозов и совхозов тоже выделялись на фоне окрестностей и возвышались. А здесь – как самое бесценное учреждение. Не только я, но и все ребята из разных уголков Казахстана – с востока и запада, с юга и севера – были удивлены.
Начались практические занятия. Сначала мы посещали уроки языка и литературы учителей этой школы. Затем, по очереди, мы сами начали проводить уроки в восьмых и десятых классах. Учителей-предметников было несколько. Устоявшиеся, опытные преподаватели. Наши ребята, конечно, почти все были образованными, но непокорными. Кроме того, я бы сказал, что наша культура, не только казахская, но и современная духовная сущность, были гармоничными. Конечно, знание предмета и проведение урока – это разные вещи. Трудности, конечно, были. Однако, все проходило гладко. В конце концов, на уроках в девятых и десятых классах возникла проблема. Учитель литературы был седобородым, пожилым человеком. Имел высшее образование, имел звание «Заслуженный деятель Республики» или «Отличник народного просвещения». С самого начала он не любил наших парней, постоянно давал им какие-то наставления. Это был тот старый подход – особое внимание к советскому патриотизму, отечеству, партийной линии. И при любых обстоятельствах нельзя выходить за рамки утвержденной программы, школьного учебника. Никто этого не слушал. В конце концов, когда мы начали проводить конкретные уроки и получать оценки за педагогическую практику, возникла полная противоположность. Ничей урок ему не понравился. По нашим понятиям, это были недостатки, но у него не было недостатков, все было хорошо, даже на высоком уровне. Однако, ведущий учитель не останавливался ни на каких доказательствах, доводах. Бакыту поставил тройку. Тургунбаю поставил тройку. Меня тоже хотели так же, но после большого спора подняли до минус четырех. В конце концов, очередь дошла до Абиша. Он провел очень хорошо, интересно. Но во время обсуждения – прежняя мелодия. Еще ниже, чем раньше. Абиш, исчерпав слова, покраснев, сидел. Мы по очереди, споря, набросились. Говорили мы мало, но никто не вышел за рамки приличий. Весь гнев за целый месяц выплеснулся наружу. В конце концов, мы пришли к выводу: «Вы – того времени, мы – этого, мы никак не можем найти общий язык, поэтому мы отказываемся от вашей работы в качестве руководителя педагогической практики». Наше твердое решение сообщила директору школы Бакыт и Тургунбай. И в тот же день, вернувшись после спора, мы сообщили нашему известному доценту Манасбаеву. Связались с деканатом и попросили найти нам другую школу или другого учителя в этой же школе. Он был скромным человеком, испугался. Войдя к директору школы, он, вероятно, узнал всю ситуацию. И в тот же день он донес все наши слова до нужных инстанций.
На следующий день после обеда почти половина профессорско-преподавательского состава филологического факультета прибыла в Каскелен. Декан факультета Тауман Амандосов, заведующая кафедрой казахской литературы Мастура Сармурзина, Ибрайым Маманов с кафедры языка и вчерашний Манасбаев, литераторы – Белгибай Шалабаев и Зейнолла Кабдолов, а также еще два-три преподавателя. В учительской школе было созвано большое собрание. Директор, завуч, учителя языка, литературы и другие авторитетные учителя. Мы, сорок человек, не помещались, пришли только около десяти человек, которые начали бунт и были особенно активны. Наш декан Тауман Амандосов, потерявший ногу на прошлой войне, был опытным специалистом, журналистом, справедливым и строгим человеком, его лицо побледнело, и хотя он не повышал голоса, говорил очень тяжело: «Вы опозорили университет, имя факультета, во время педагогической практики вы допустили неподобающее поведение, несовместимое с характером и этикой будущего учителя. Такого быть не должно. Практические занятия должны быть завершены в этой школе. Для этого мы должны извиниться перед заслуженным учителем республики и всем коллективом учителей школы. А кто был организатором такого бунта – мы выясним, будут приняты соответствующие меры…» – закончил он. У нас было что сказать, но теперь, вместо обиды, мы сдерживали гнев и ярость. Однако, нам не дали слова, дальше продолжила апай Маскен. Она была полной, красивой женщиной. В то время очень молодой, около тридцати. Позже она стала ректором ЖенПИ, была культурным, разумным человеком. Но в этот раз она придерживалась прежнего тона. Одно из запомнившихся слов: «Вы дошли до четвертого курса, теперь думаете, что повзрослели, достигли всего. Но это только начало жизни. Вы должны научиться жить, не спеша, не выходя за рамки, в соответствии с требованиями и порядком среды, в которой живете», – сказала она. То есть, по сравнению с первыми двумя нашими учителями, наше поведение было бунтом, и мы должны были терпеть все, что делают старшие. Теперь пришлось говорить без остановки. По предварительной договоренности, мы сначала выпустили Бакыта Сейтжанова. Он был самым сдержанным парнем среди нас. Как я уже упоминал ранее, он знал очень много, но иногда говорил слишком много, за что получил в нашей среде почетное звание «академика кафедры кыртологии». На этот раз он говорил довольно кратко, конкретно и аргументированно. Затем горячий Базаргали. Затем обстоятельный Тургунбай. Взвешенный Сапархан. Серьезный Сонарбай. Все наши парни признали необоснованными все обвинения первых двух учителей, и резко высказались о регрессивной ситуации, сложившейся с момента нашего приезда в эту школу, особенно о том, что понимание литературы у пожилого учителя устарело, и о его негативном отношении ко всем нам и несправедливой оценке наших уроков. Мы с Абишем остались последним, решающим резервом. Можно было бы и не говорить, но когда фронт, казалось бы, переломился в нашу пользу, я, как итог всех слов, сделал краткое заключение. Не только учителя школы, но и прибывшие сзади преподаватели растерялись. Они поняли свою ошибку, попросили прощения, студенты, которые должны были быть подавлены таким тяжелым десантом, совершенно воспряли духом. Дело начало превращаться в спор и перерастать в неразрешимую ситуацию. И вот тогда… Зейнолла Кабдолов вступил в разговор. Сначала он расхвалил Каскеленскую среднюю школу имени Абая как одну из лучших школ в республике, как ежегодный успешный центр практики, выбранный нашим факультетом, и о высоком уровне всех учителей здесь. Затем он похвалил наших парней, начиная с Абиша, который пока молчал, но задыхался и едва сидел, и заканчивая Бакытом, Базаргали, Тургунбаем, Сапарханом, которые только что говорили, и даже меня, который никогда не нравился своими речами, всех их назвал молодыми поэтами, писателями, будущими выдающимися деятелями казахской литературы. Итак, небольшой спор, разве это спор, откуда возникла свободная дискуссия? Для того, чтобы практические занятия проходили на самом высоком уровне, соответствующем требованиям времени. В этом плане, строгое требование заслуженного учителя республики г-на N было оправданным. Уровень знаний наших парней высок, процесс проведения уроков тоже на должном уровне, его смысл и ценность заключаются в стремлении к новому уровню, новой высоте, отличающейся от прошлого. Вместе с тем, путь к новому сложен, и в процессе роста молодежи неизбежны детская нерешительность, мелкие недостатки, но в целом, пылкое стремление всегда заслуживает похвалы, одобрения, и даже максимальной поддержки. Итак, я не вижу причин для кого-либо сопротивляться, не соглашаться, спорить, видеть неблагоприятную ситуацию… Что сказать, наш уважаемый Зейнолла ага, обладающий искусным языком и находчивым психологом, который мог бы укротить верблюда и заставить слезть с лошади, разрешил узел всего спора. Упрямый учитель и его противники-хулиганы расслабились. Обе стороны признали, что зашли слишком далеко. Сначала старый учитель сказал, что желает только добра нашим талантливым детям, говорил мягко, но в конце концов расстроился. Мы тоже успокоились – всеобщее примирение. Вскоре все встало на свои места. Мы с радостью попрощались с Каскеленом.
Прошло не мало, ровно сорок лет. Я нахожусь в Узынагаше, где мы когда-то провели четыре-пять дней, полных шуток и смеха. Конечно, улицы стали чище, дома стали красивее, бывший скромный поселок теперь превратился в небольшой городок, только памятник Колпаковскому на холме стоит на прежнем месте. Говорят, он даже стал еще величественнее, чем раньше. Его отремонтировали, обновили и улучшили благодаря особой заботе русского сообщества Казахстана. Хотя была возможность, у меня не было желания туда идти. Пройдет еще сорок лет, пятьдесят лет, он сам разрушится и сравняется с землей. Сейчас большинство жителей этого городка, даже почти все – казахи. Мое прибытие сюда – по случаю большого дастархана, созванного нашей старшей невесткой, невесткой рода Кунанбая кажы, получившей прозвище Аргын-апа, и ее родственниками, пригласившими сельских родных и близких. Ак сакал, сидящий напротив меня, с интеллигентным видом и благочестивым лицом, получил большое внимание со стороны хозяев. Говорят, он был учителем Нурсултана Назарбаева. Недавно на какой-то встрече ему подарили золотые часы. Я, как обычно, начал шутить с аксакалами, с которыми у меня сложились хорошие отношения. Почему не построили дом с голубой крышей. Не похоже ли это на сказку Аяз би… Все было. Спасибо за то, что такой уважаемый человек обратил на меня внимание. Я спросил, хорошо ли он учился. Очень хорошо учился. Тогда почему не поступил в институт? Аксакал действительно начал смущаться. Он поступил, а потом, как написано в его биографии, сам отказался. В то время был лозунг партии о необходимости сначала пройти трудовой стаж… Если бы он не послушал партийное указание и поступил сразу, что бы тогда было? Возможно ли, что наше нынешнее положение было бы еще более процветающим, чем сейчас?.. Аксакал был совершенно сбит с толку. Наконец, он попросил благословения. «Мухтар, мой дорогой, я буду твоим братом, – сказал он. – Мое родное село – граничит с Шубартау, Актогайский район, тобыкты рода Дадан. А тебя я знаю с детства. Весной 1961 года вы приехали в ту школу на педагогическую практику. Вы с Абишем Кекылбаевым, и еще несколько ребят. Тогда вы чуть не перевернули школу. Ваши споры были обоснованными. Я – учитель истории, я не видел ваших уроков, но присутствовал на последнем обсуждении. Я не знаю, кем стали другие парни, но ваши таланты, особенно ваши с Абишем, были заметны сразу…» – сказал он и остановился. Я был побежден. Я взял брата за руку и выразил свою благодарность.
Продолжая тот период педагогической практики, произошло одно особое событие, непосредственно связанное с Абишем. Мы преподавали в старших классах. В параллельном классе была одна особенно красивая девочка. Не ушедшая из детства, не достигшая совершеннолетия, но вся ее фигура была особенной, юной. Редкая красавица. Исключительно благородная. Ее походка, ее сидение, ее свободные ответы на уроке, хоть и робкие, взгляд и стройная фигура говорили о ее особой судьбе. Мы все смотрели на нее с радостью, как на старших братьев, желающих ей добра. Эта девочка, с детским сердцем, влюбилась в Абиша. В казахской традиции в тринадцать лет – хозяйка дома, а в четырнадцать – совершеннолетие. Сколько бы детей ни казалось нам, это момент пробуждения первого чувства любви. Абиш сначала заметил, не заметил, наши девушки заметили. Они с удивлением и легким смехом подшучивали. В конце концов, это стало правдой. Через некоторое время Абиш сам пришел к ней. Не только Абиш, но и еще одна его старшая сестра хотела его увидеть. С ней была более взрослая, то ли родственница, то ли подруга. Не знаю, как они нашли друг друга, но встретились. Абиш отвел двух детей в зоопарк, купил им мороженое, а затем в парке отдыха, обманывая их весь день, проводил до автобуса. Робкий ребенок, он сказал, что жалко человека, рассказал всю ситуацию. Конечно, только мне. Я был очень взволнован. Я сказал, что это не имеет никакого значения, вспоминая истории любви юноши и девушки из восточных дастанов и казахских эпосов. Однако, я не мог сказать, что через три года эта девочка окончит школу, повзрослеет и станет несравненной невестой. У меня самого была кандидатура. В юности, даже во взрослом возрасте, три года – это очень долгое время, мир может измениться сколько угодно раз. К тому же, встреча взрослого парня с несовершеннолетней школьницей, даже в невинной ситуации, в течение такого длительного времени, даже переписка, не должна была быть нормальной. Тем не менее, всякое бывает в жизни. Неопределенная, но возможная ситуация. Всего три года. Пока все мы свободны. Никто не собирается жениться сегодня-завтра. Правда, как сказал когда-то Тургунбай, сердцу не прикажешь. Наоборот, Абиш будто сам отдал приказ своему сердцу. В любом случае, он оказался не романтиком. Ни вчерашний Тургунбай, ни сегодняшний Абиш. Итак, вся история закончилась. Девочка, конечно, вскоре окончательно повзрослела, стала девушкой. Но за эти три-четыре года она, кажется, больше не встречалась. Прошло двадцать-двадцать пять лет, и я как-то спросил, вспоминая то далекое время, наше начало. Что стало с судьбой той девочки. Абишу было известно. «Сейчас она живет в Алматы, ее муж – довольно известный поэт», – сказал он. Он назвал имя. Он был замкнутым парнем, который не общался с посторонними. Я заметил, что он немного выпивал, но не был запойным пьяницей. Хоть и не достиг большого звания, но был автором, который плодотворно и полезно трудился в области детской литературы, его произведения включены в школьные учебники… С тех пор прошло еще четверть века. Наш парень, кажется, умер лет семь-восемь назад. А девочку я видел всего один раз, издалека, в прошлом. Вечером, выйдя из гостей из соседних домов. С обеих сторон ждали две машины. Наш поэт, увидев меня, повернулся и подошел поздороваться. А девочка – высокая, с надменным видом, стройная женщина. Поскольку она стояла далеко и боком, я не смог разглядеть ее лицо. Но думаю, что за долгое время она сохранила свою юношескую внешность. И до конца не изменила своему первоначальному образу жизни. В любом случае, найти и выйти замуж за писателя – это кажется тенью детской мечты. Что осталось у нее в душе, какие обиды, я не знаю. Сегодня и самого Абиша нет. Я – единственный последний свидетель того невинного, но волнующего, грустного рассказа. Я не стал его пропускать через бумагу, чтобы он не был забыт навсегда.
На последнем, пятом курсе университета Абиш осенью устроился на работу в газету «Қазақ әдебиеті». (Это не было указано в его последующей биографии, в официальных анкетах.) К этому времени он был уже довольно известным поэтом, хотя и не имел опубликованной книги. И был влиятельным, образованным литературным критиком. Наш друг, поэт Оразбек Сарсенбаев, в начале третьего курса сильно заболел, перенес тяжелую операцию, ему удалили одну почку, и он вернулся в свой аул в неопределенном состоянии. Его положение было очень тяжелым, его забрал какой-то родственник. Половина нашего курса провожала его на поезд. Наши девушки – Шара, Нургайша, Раушан, Несип, Сара – плакали. Парни тоже были сильно взволнованы. Особенно я. Ощущение опасности, увидим ли мы его живым или нет. Тот Оразбек через год пришел в себя, оправился на следующий год и вернулся учиться, когда мы перешли на пятый курс. Конечно, он вернулся на третий курс, который прервал. Ни стипендии, ни общежития. Положение его родителей, вероятно, было очень плохим. Денег не было. Абиш, работая, отдал ему свою стипендию. Не один месяц, не полтора, а целый год. Наш староста – Сонарбай. В назначенный день Оразбек вместе с другими ребятами нашего курса поселился. Вопрос с местом для ночлега тоже легко решился. К этому времени мы с Тюлеком жили в просторной комнате в величественном доме с голубой крышей на Строительной – ныне улице Муратбаева, в квартале ниже Комсомольской – Толе би. Хозяйка дома – казашка средних лет, с уйгурской женой, дети говорят по-уйгурски. За ежемесячную плату мы платили двадцать пять тенге – приличные деньги по тем временам, и уговорили ее взять еще одного нашего товарища, подняв до тридцати. Мы с Тюлеком платили по двенадцать с половиной тенге, а Оразбек – пять тенге за счет стипендии Абиша. Еда и питье были почти полностью за наш счет. Из аула мы получали ящики с подарками – копченое мясо. Тюлек, успевший жениться в прошлом году, вернувшись из дома на Новый год, привез целого барана, разделанного на куски. Оразбек редко посещал лекции, ел дома жареное мясо. Это не было проблемой. Другое. Его внутренние органы, видимо, не полностью восстановились, и приходилось часто проветривать комнату даже зимой. Для нас с Тюлеком, которые много писали и много читали, это стало дополнительной трудностью. С точки зрения тишины, уединения. Тем не менее, это мелочи по сравнению с нашим. Здесь я хочу сказать о честном, щедром характере Абиша, о его широте. У человека никогда не бывает лишних денег. Абиш получал зарплату и гонорары за работу в газете – сколько бы он ни заработал, положенные ему двадцать восемь тенге стипендии – это приличные деньги. У него была старая мать в далеком ауле, не говоря уже о другом, он мог бы купить себе отличный костюм за два месяца. Щедрому, щедрому Абишу пока открыл путь в большую литературу Оразбек, который еще не видел своих произведений в печати. Сначала он продолжил с Абдижамилом Нурпеисовым, который руководил журналом «Жұлдыз». В это время он постоянно и много публиковал свои стихи и песни в «Қазақ әдебиеті», а позже, когда перешел в «Лениншіл жас». В любой области искусства кто-то поддерживает, поднимает, помогает, чем может. Особенно на начальном этапе подъема. Естественное явление. Однако, мне все это кажется менее значительным, чем вес студенческой стипендии. Кажется, в 80-х годах, однажды Оразбек начал рассказывать мне о своей обиде на Абиша. Не обида, а досада. И сколько обвинений он мог предъявить. Казалось, они поссорились из ничего. Я до конца не выслушал. «Ты не прав», – сказал я. «Помнишь, как тебе открыли широкую дорогу, поддерживали, помогали, когда ты приехал из аула, голодный и измученный, он обеспечил тебе годовую стипендию? Это добро, которое никогда нельзя забывать, которое никогда не будет оплачено». Оразбек замер. Вскоре он снова встретился с Абишем. Я сам, после обиды, длившейся целых пятнадцать-двадцать лет, снова начал общаться с Оразбеком. (Причина ссоры – после многочисленных споров, за три дня до официальной защиты моей работы о древних жырау, в «Лениншіл жас» была опубликована длинная, клеветническая статья. Заведующим соответствующим отделом этой молодежной газеты был Оразбек, который недавно пришел на смену Абишу, а затем Жумекену. Непристойная статья была не столько об истории литературы, сколько о моей «левой критике», о «несправедливой, подрывной деятельности» отдела критики газеты «Қазақ әдебиеті», которым я руководил. Цель была понятна. «Уберите его, этого парня нельзя выпускать!..» Но это не дало желаемого результата. В тот день я был очень разочарован, и долгие годы моя обида не проходила, потому что Оразбек не смог остановить клеветническую статью, спущенную сверху. Оказалось, что это было только начало. Еще через двадцать лет выяснилось, что эту провокационную статью написал сам Оразбек и лично протащил ее через все инстанции, и еще много неприятных слов обо мне – неприятных ситуаций – было раскрыто в складках и тайниках его «Дневника», опубликованного им самим.)
Абиш проработал в литературной газете всего около года и перешел в «Лениншіл жас». Университет был окончен. Я поступил в аспирантуру. Первый год прошел в хлопотах сдачи кандидатских минимумов, без всякой пользы. На следующий год я пришел в себя, научные исследования нашли определенное направление. Теперь мы с Абишем иногда встречались, чаще всего общались по телефону. Осенью, кажется, когда я специально приехал в редакцию, он спросил: «Хочешь написать большую критическую статью?» Вышел сборник современных казахских рассказов. Под названием «Современники». От Габита Мусрепова до Сайына Муратбекова – избранные произведения ныне живущих писателей. У меня было мало времени. Однако, тема была интересной. Через неделю я принес ее – тринадцать страниц рукописи. Была опубликована без задержек – 20.ХІ.1963. Почти в первозданном виде. Только часть, где критиковался рассказ Сафуана Шаймерденова, была значительно смягчена. И название статьи было изменено в соответствии с названием книги. Я выразил Абишу свое недовольство. По его смущению я понял, что это был след редакторской правки. Позже недостаток был устранен, первоначальное название было «Современный казахский рассказ», а теперь, после появления еще одной статьи на эту тему, в 1999 году в сборнике «Рукописи, напечатанные на камне» и в издании 2002 года в тринадцати томах, ей было присвоено новое название «Поле рассказа», соответствующее ее масштабу.
Этим летом, когда я был в деревне, Абиш привез свою старую мать из далекого Мангышлака. Они сняли квартиру на окраине Астаны, в районе Горный гигант. Это было довольно приличное здание, похожее на дом культуры, ниже по склону, с левой стороны. Я узнал его адрес, позвонив по работе Абиша, и приехал около полудня, закончив дневную работу в Академическом архиве. Во дворе стоял просторный, открытый, крытый, компактный казахский дом. Абиш тоже только что вернулся с работы. Мы поздоровались с нашей матерью. Она была женщиной с холодным лицом, плотно надвинув кимешек. У нее было много жизненных невзгод, ее единственное желание – вырастить сына, и казалось, что ее мечта сбылась, в ней была мудрая сдержанность. Абиш не опустился передо мной, когда представлял меня. Казалось, он смотрел на всех с критическим взглядом. Жумекен тоже был дома. Я был знаком с ним заочно через Абиша. Он был начинающим хорошим поэтом. В будущем – знаменитый Нажимеденов. Мы сели пить чай. Наш разговор не особо развивался. Кажется, говорил только я. Расспрашивал о Мангышлаке, рассказывал о своей деревне. Разговоры были поверхностными. Я не помню точно. Абиш улыбался и время от времени отвечал. Наша мать молчала. Жумекен не вмешивался в разговор. Наконец, еще не успев допить чай, Абиш встал и поторопил свою мать. Они ушли в дом культуры с кем-то из детей, девочкой или мальчиком. На интересное представление или концерт. Меня тоже звали, но я не пошел. Мы остались с Жумекеном. Во дворе был разожжен очаг, и готовился казан. Жумекен подбрасывал дрова, снимал пену с мяса, суетился. Он не проявлял желания разговаривать со мной. Разговора между нами не получилось. Я немного задержался, попрощался и направился к автобусной остановке. Вскоре после этого, когда мы связались, Абиш больше не приглашал меня. У меня тоже не было времени и желания. Позже, когда мы встретились, он со смехом сказал: наша мать давала характеристику каждому из пришедших к ней парней, тот – такой, этот – такой, а тебя она описала как софиста, у тебя тоже есть усы. Мне не понравились эти слова.
В начале следующей зимы, или весной, он получил государственную квартиру. Женился в середине лета. На своей давней музе – Кларе. Она тоже закончила учебу. В прошлом году Абиш сам ездил в Актобе и вернулся. Он рассказал мне свою историю. Я не помню точно, какой подарок он сделал своей будущей невесте, кажется, то ли ожерелье, то ли кольцо, а двум своим близким подругам, с которыми он учился, он подарил два зонта. Теперь они договорились пожениться в следующем году. История любви, длившаяся шесть-семь лет, нашла свое завершение. Конечно, мое дружеское расположение и искренняя радость были искренними. Приехав из летнего отпуска, проведенного в деревне, где я пришел в себя и пил кумыс, я сразу же пошел к нему. Квартира Абиша, полученная от Союза писателей, находилась на пересечении улиц Панфилова и Калинина, ныне Кабанбай батыра, на юго-восточной стороне, в парфюмерном магазине, на первом этаже. Хотя Абиш встретил меня с видимым радушием, я сразу понял, что я не очень желанный гость в этом доме. Наша мать смотрела на меня с холодным выражением лица, молодая невестка, Клара, которую я знал по фотографии, тоже выглядела чем-то обеспокоенной. Возможно, они собирались куда-то в гости или в театр всей семьей. Или ждали гостей. Я присел на колени или нет, поздравил старших с невесткой, пожелал счастья невестке, обнял Абиша, похлопал его по спине и торопливо сообщил о своем положении. После этого и предыдущего – двух неудобных, человеческих ситуаций – между Абишем и мной как будто появилась трещина. Семейные отношения не сложились – я пока еще холостой аспирант, а с семьей Абиша я больше не связался. Дело не только в бытовых ситуациях. Подумав позже, я понял, что у Абиша, нашедшего новую среду, новых друзей, влиятельных, уважаемых, сочувствующих родственников, не было никаких посторонних причин, он сам хотел дистанцироваться от меня, избавиться от моего давнего, пусть и небольшого, влияния. Это началось не только сейчас, но и раньше. Однако, на первый взгляд, наше взаимное расположение и симпатия не изменились. Мы общаемся, хоть и не очень часто. Когда мы общаемся, я звоню ему с мобильного телефона, не имея постоянного места жительства или других стабильных условий. Есть ли у тебя статья? – спрашивает он. Нет. Я работаю над большим исследованием. Когда закончу полностью. Или какие-то отрывки, или новые критические статьи. Ты ходишь в театр? – спросил он однажды. Принятие нового спектакля в Казахском драматическом театре. Я пошел. Потом еще два-три раза. Зимний сезон 1963–1964 годов. Кажется, новые пьесы, точнее – новые постановки. Мы встретились с Аскаром втроем. Аскар Сулейменов. Молодой гений, пробившийся из среды, острый критик, знающий литературовед. Он недавно закончил аспирантуру КазПИ и возглавлял отдел литературной критики журнала «Жұлдыз». В тот год, или раньше, я не помню, как мы познакомились через Абиша или самостоятельно. Мы часто встречались то с Абишем, то без него. Теперь это официальное принятие спектаклей. Новая пьеса или новая постановка старой пьесы. На сцене – актеры, полная игра, критическая, официальная сцена. В партере всего около двадцати человек – не зрители, а критики, эксперты. Обсуждение после спектакля ведет Альжеке – не только известный писатель своего времени, но и знаменитый драматург Альжаппар Абишев. Он произносит два-три вступительных слова и бросает вопрос: «Ну, парни – Абиш, Аскар, кто из вас начнет?» Нет задержки. Ни Аскар, ни Абиш не начинают говорить. Сначала само драматическое произведение, его особенности и достижения, недостатки, затем игра актеров. Абиш анализирует обстоятельно, всесторонне, говорит очень вежливо, понятно и убедительно. Аскар сразу уходит в глубину, хвалит скупо, критикует остро и так убедительно, что не оставляет места для споров и разногласий. Оба были красноречивы. Один превосходил другого. Однако Абиш иногда, казалось, учитывал чувства людей. А Аскар никого не щадил. Однажды я помню, как он точно и смело указал на все недостатки и промахи актера, который уже был довольно известен и играл главную роль, так что этот молодой, высокомерный и гордый парень сник и чуть не заплакал. Даже Альжеке, несмотря на свою симпатию, не смог возразить. Спектакль был принят, но вся труппа, начиная с главной роли, должна была еще много работать. Конечно, Аскар и Абиш начнут, и все последующие слова драматургов и театральных критиков будут исходить из этого. У меня, как у постороннего гостя, тоже были свои мысли, мы молоды, иногда волнуемся, никто не останавливал нас, говоря, зачем ты говоришь, но это было вне моей компетенции, и главное – все содержательное, осмысленное было сказано. Мы встречались и в других ситуациях. Бесконечные разговоры о литературе. Обычно мы с Аскаром спорили. Чаще всего о новых образцах западной литературы. Абиш слушал со смехом и отпускал. Сначала, когда Абиш был холост, мы втроем ходили в пельменную на пересечении улиц Кирова и Мира, или в кафе с окнами рядом с Главпочтамтом, снаружи главного корпуса КазГУ. Аскар обычно брал к своей первой трапезе стакан – двести грамм сметаны, с двумя чайными ложками сахара сверху. Это было слишком сытно. Я тоже к этому привык. В целом, мы все трое были привередливы в еде. Когда мы собирались вместе, иногда заходя в какой-нибудь ресторан, мы никогда не пили алкоголь. Аскар, как и Абиш, получил квартиру от Союза писателей. Ниже Комсомола, с западной стороны улицы Мира, это тоже была просторная двухкомнатная квартира. Следующим летом он тоже перевез свою мать. Мы часто встречались в редакции журнала «Жұлдыз». То есть, я приходил к нему. Абиш сказал мне в статье, которую он помог мне опубликовать в «Лениншіл жас», что осталось много несказанного о современной казахской повести. Теперь, когда я начал двигаться, я остановил свою большую работу на две-три недели и написал объемную статью под названием «Природа жанра» в конце 1963–1964 годов. Аскару это очень понравилось. Ничего добавить, никаких замечаний. Однако очередь затянулась. Я приходил специально, ожидая месяц. Говорят, что и раньше поданные статьи задерживаются. Затем он отвел меня в свой дом, расположенный рядом. Небольшой, вкусный стол, приготовленный нашей матерью Айтоты. Чаще всего лагман или самса. И снова бесконечные разговоры. Наконец, к лету сменилось руководство журнала, и сам Аскар ушел с работы. Моя статья была подписана и передана в очередной номер журнала – заместителю главного редактора. В итоге она не прошла. Более полутора лет спустя, когда я освободился от основной работы, по инициативе моего давнего друга Калдарбека Найманбаева, я опубликовал сокращенный вариант в «Лениншіл жас», а затем полностью. К этому времени сам Аскар полностью отошел от литературной критики, полной трудностей и малого вознаграждения. Я упоминаю его имя, чтобы напомнить о его особой деятельности с Абишем, которая не отражена ни в каких литературных записях или летописях. Возможно, я напишу об Аскаре позже, специально. Это свидетельство связано с их выдающимся красноречием, а также с их особой, тесной дружбой. Аскар стал когда-то ближе Абиша, чем я. Их характеры совершенно не совпадали. Результат духовного родства, единства взглядов.
Этот год стал кампанией по созданию семей у молодых литераторов. Летом Абиш женился. В конце лета или в начале осени Аскар тоже нашел свою спутницу. Я впервые увидел Алтыншаш, которую он выбрал, в Акмоле. К этому времени его первый рассказ был опубликован в «Жұлдызе». Она была образованной, гордой девушкой. В начале зимы, в декабре, Рымгали создал семью. На Новый год, в январе, я тоже женился. Конечно, Абиш был приглашен первым; Аскар и Алтыншаш также были среди немногих друзей, присутствовавших на нашей свадьбе. Позже, в поселке писателей на улице Курмангазы, хотя мы и не общались очень тесно, мы были уважающими друг друга, дружелюбными соседями. Наши дети росли вместе, играя с тех пор, как они научились ходить. Аскар и Алтыншаш, выращенные при поддержке их бабушки, двое детей – умная, красивая дочь и проницательный, талантливый сын – превзошли своих сверстников и выросли. Они давно превзошли наш возраст в то время.
К концу 1964–1965 годов была написана основная, значительная часть моего исследования о поэтах и жырау, живших в эпоху Казахского ханства. Возможно, из-за прочности нервов того времени или из-за излишней уверенности в себе, я считал, что лучше представить работу в печать после полного завершения, без спешки и с беззаботным настроением, поэтому я не представил Казтугана, Доспамбета, Шалкииза и Шал акына Абишу, который тогда работал в «Лениншіл жас». Любой из них был бы опубликован через неделю. Да, я, вероятно, предположил, что публикация одного-двух совершенно неизвестных в истории литературы личностей нарушит мой покой и помешает дальнейшей работе. Расчет был верным. Безошибочным. Однако, когда я почти закончил работу и собирался заняться вопросами публикации, к весне Абиш ушел из молодежной газеты и перешел на ответственную должность в Министерство культуры. Вместо Абиша пришел Жумекен. К этому времени, хотя мы и не были очень близки, мы были хорошо знакомы, и я понял, что он не только хороший поэт, но и благородный человек. Тем не менее, я колебался. Я поставил «Лениншіл жас» на второе, третье место. Наконец, в начале августа мне повезло. Итоговым свидетельством завершенной большой работы стал мой сборник, объемная статья о жырау древних времен, опубликованная в газете «Қазақ әдебиеті» с одобрения заместителя главного редактора Ныгмета Габдуллина. Жумекену, с которым я недавно как-то встретился, я рассказал о своих делах, и он проявил большой интерес. Затем, после литературной газеты, в августе и начале сентября были опубликованы две мои статьи подряд. Я всегда работал в темноте, в замкнутом пространстве, и когда первые проявления нового, очень значимого исследования вышли на публику, Абиш очень обрадовался. Он хотел помочь, чем мог. Одним из первых проявлений этого было его содействие в литературном отделе Казахского телевидения. Я упоминал об этом в своей автобиографической дилогии «Я», 14 октября 1965 года, по культурной программе, подготовленной молодым человеком по имени Тунгышбай Смагулов, я выступил на голубом экране и широко говорил о древних жырау, начиная с Казтугана, Шалкииза, продолжая Актамберды, Бухар жырау – о корнях казахской литературы. Эти пятнадцать минут убедительной речи стали для меня самым удачным, поворотным событием в жизни. Удивительные стихи великих жырау казахской ханской эпохи, которые они с особым энтузиазмом прославляли, тщательно анализировали и декламировали наизусть, произвели большое впечатление на Габита ага Мусрепова, который случайно услышал эту передачу. Через два-три дня он нашел меня и устроил на должность заведующего отделом критики в литературной газете, а также дал указание опубликовать мою большую статью в журнале «Жұлдыз». Передо мной открылся широкий путь, хотя и трудный, строгий. В некоторой степени это было благодаря Абишу. Если бы я не вышел на телеэкран по его рекомендации в тот день, я бы, конечно, добился какого-то результата, но не так прямо и быстро. Абиш, который возглавлял репертуарный отдел Министерства культуры, через два года снова протянул мне руку помощи. В те времена одной из составляющих многих праздников были торжественные банкеты. Человек, защитивший диссертацию и представленный к ученой степени, должен был устроить дастархан. В знак благодарности своим покровителям и близким родственникам. После долгих хлопот и преодоления всех препятствий, когда была назначена точная дата защиты диссертации, я позвонил Абишу. Так и так. Если все в порядке, есть одна загвоздка. Для банкета нужно пять-шестьсот сумов. Позвони завтра, сказал Абиш. На следующий день мы заключили договор на перевод одной из советских классических, действительно мастерски написанных, но трудных для перевода драматических произведений. За 800 сумов. Я закончил за неделю и принес. 48 сумов – это налог на доход, и я получил 752 сума наличными из кассы министерства. В то время это были огромные деньги. Этих денег хватило на обильный стол, приготовленный для шестидесяти человек в «Зеленом зале» ресторана «Алматы».
Через полтора месяца, 30 апреля 1967 года, Ильяс Есенберлин стал директором издательства «Жазушы». Через два дня после праздника, 3 мая, он принял меня на должность заместителя главного редактора. В то время это было единственное издательство после «Казахстан», посвященное политической литературе, и все вопросы казахской духовности решались в «Жазушы». Третий руководитель издательства, фактически второе лицо после Есенберлина, обладающее властью, считалось очень высокой должностью в то время. Через несколько дней Абиш специально пришел в мой кабинет и с теплотой обнял меня. Теперь, сказал он с радостью, выйдет не одна статья, а большая книга, и это еще не все. В конце своих слов он сказал: мы тоже достигли высокого положения, теперь время будет другим.
Еще через год, при неожиданных обстоятельствах, над Абишем сгустились тучи. Летом 1968 года его призвали в армию. В 1962 году, когда мы заканчивали университет, военная кафедра во многих высших школах Советского Союза, в том числе и в нашем КазГУ, была расформирована, и мы получили звание офицера запаса, не проходя двухмесячные обязательные сборы. Мы считались полностью освобожденными от армии. Однако через четыре-пять лет начали призывать на двухлетнюю действительную службу по техническим, редким специальностям. К рядовым пехотинцам никаких требований не было. И вот, внезапно, поступил запрос на Абиша. Кстати, подобная неприятная ситуация уже случалась. 1962 год – мы заканчиваем университет. Меня рекомендовали в аспирантуру. Другие талантливые ребята получали направления в Алматы или в другие желаемые места с соответствующими документами. Абиш принес запрос из «Қазақ әдебиеті», где он уже работал девять месяцев. Однако… комиссия по распределению университета во главе с ректором упорно сопротивлялась. Абиш сказал, что Кекілбаев должен вернуться в Мангышлак, там не хватает учителей языка и литературы. Наш декан, заведующие кафедрами и другие говорили, что Кекілбаев – начинающий талантливый поэт, известный критик, и вот, даже республиканская литературная газета просит его, но, сколько бы они ни просили, ректорат университета и партийное руководство были совершенно непреклонны и поставили печать Министерства образования и Мангышлакской области на соответствующем протоколе. Абиш был расстроен несколько недель, и мы тоже были в замешательстве. Наконец, через месяц, после долгого времени, все встало на свои места, конечно, при участии редактора газеты и руководства Союза писателей, было дано указание сверху. Эта призывная история с армией также была совершенно нелогичной. Не было никакой причины, если судить по здравому смыслу. На самом деле, это была естественная ситуация. В то время в рамках советского порядка, если у молодых людей не было никаких противоправных действий, но они выделялись не только своим талантом, но и свободным общественным мышлением, новым стилем письма, преследование их как диссидентов стало обычным делом. Виновны они или нет, неважно, их сажали в тюрьму, отправляли в психбольницу, а пока не отправляли в тюрьму – их наказывали призывом в армию, а затем подвергали непрерывным допросам, запугивали и пугали. Я считаю, что КГБ напрямую участвовал в обеих ситуациях Абиша. В первом случае, посчитав его ребенком, и не имея никаких зацепок или предлогов, они остановились на полпути. Теперь, когда этот ребенок стал проблемой, его взяли под крепкий контроль. Если не думать о последствиях, это кажется совершенно нелогичным. На самом деле, это было законное, тщательно спланированное, безошибочное действие. К этому времени Абиш имел довольно известное в республике имя, и главное – у него были влиятельные связи. Сначала удивленные, а затем обиженные и недовольные, они начали суетиться по очереди. Наконец, группа активистов начала действовать. В то время очень авторитетным министром культуры был Ильяс Омаров. Зейнолла Кабдолов, который своим мягким словом усмирял буйных и непослушных. Абдижамил Нурпеисов, который всегда легко очаровывал любого уважаемого руководителя. И еще сколько угодно гигантов, о которых мы не слышали. Наконец – полномочный секретарь Центрального комитета Компартии Казахстана Саттар Имашев. Без всякого результата. После бурной, неустанной деятельности, длившейся всю весну и долгое лето, осенью, Абиш, который был вне возраста обязательной военной службы, имея двоих детей в семье и старую мать на попечении, был отправлен в армию. В следующем году была кровопролитная война на Жалаңашколе. Я не спрашивал его сам, но до или после китайского фронта его перевели в воинскую часть на 72-й разъезд под Алматы. Хотя он был удален от огненной границы, он был на грани опасности. Я всегда удивлялся, что Абиш попал в такую ситуацию. Не сам призыв, а невозможность освободиться. Похоже, первые защитники грубо разговаривали с односторонним военным комиссариатом, и вместо того, чтобы облегчить ситуацию, они ее усугубили, а затем, когда вступила в дело тяжелая артиллерия, все документы офицера запаса были должным образом оформлены и отправлены в Москву. Мое предположение, но не совсем нелогичное. Я подробно описываю, что на следующий год, также внезапно, когда меня самого призвали в армию, мой единственный покровитель, Ильяс ага Есенберлин, который обдумал все проблемы и действовал быстро и решительно, легко решил эту сложную проблему. Это была очень тяжелая ситуация. Случайная или намеренная опасность – это отдельный вопрос. Абиш, который только начинал активно развиваться, потерял два года своей писательской деятельности. Не говоря уже о первом порыве и последующем дыхании. Скажем, минимум три года. Сколько нагрузки на сердце и нервы. К тому же, Абиш, будучи на военной службе, был человеком, который не имел никакого отношения даже к повседневным, обычным делам, был беспечным. Когда беда пришла, он был вынужден терпеть и выносить. Я случайно увидел Абиша на второй год его военной службы, в декабре 1969 года. Империя войны не давала покоя молодым офицерам запаса, призывая их на военные учения раз в два-три года. Мы поехали в часть на 72-й разъезд, чтобы послушать патриотическую лекцию, а затем пострелять из автомата. В короткий перерыв я увидел Абиша в сером шинеле. Он приехал в штаб армии по какому-то делу. Я обнял его, похлопал по спине, пытаясь утешить, сказав, что это тоже школа, возможно, пригодится в будущем произведении. Абиш стал жестче, с натянутой улыбкой попрощался. Наконец, отслужив два года полностью, он благополучно вернулся осенью 1970 года. Благополучно. Но этот двухлетний суровый опыт, полученный по нелогичной причине, наверняка никогда не забудется Абишем в его дальнейшей жизни. Говорил он об этом или нет, я уверен, что даже если бы это не случилось со мной, Абиш, который не имел склонности ни к чему в этой земной жизни, провел эти два года военной службы в тяжелых муках, несомненно. И именно эта ситуация – «призыв в солдаты» человека без имени под коммунистическо-большевистским режимом, когда страна в мире и покое – бросила темную тень на всю его дальнейшую жизнь, оказала негативное влияние. Насколько я могу судить, род Абиша, Жанай, Кокым, несмотря на различные трудности и невзгоды, вызванные временем, не подвергался репрессиям. Уголовные дела, казни его деда, отца, братьев, близких родственников, и даже если они выжили, страдания от последствий красного террора Советского Союза – сколько бы горя и страданий это ни принесло, это послужило бы уроком для жизни его потомков. Если они не были полностью раздавлены и уничтожены, их новое поколение откроет глаза, сформирует критическое отношение к обществу, будет готово к любым бедствиям и ничему не удивится. Абиш, чье сердце было чистым, чьи намерения были добрыми, хотя он полностью понимал колониальное положение казахов, еще не успел полностью отвергнуть советскую идеологию, после того как на него обрушилась огромная тяжесть – заключение в тюрьму, он увидел и пережил беспомощное состояние человека под этим коммунистическим режимом, возможность попасть под репрессии, обвинения, клевету в любой ситуации. Теперь он, вероятно, пришел к выводу, что единственный способ избежать возможных бедствий, и даже для развития писательской деятельности, – это высокое положение. Он встал на этот путь. Пока что это полезная служба, а не только необходимая, без видимых последствий. А затем, со временем, сама писательская деятельность останется в тени высокого положения. В конце концов, с моей точки зрения, это ситуация, которая через тридцать-сорок лет привела к великой трагедии.
Пока все на своих местах. Он благополучно вернулся из ссылки. Через несколько месяцев он был назначен главным редактором отдела литературных сценариев киностудии «Казахфильм». Несмотря на свою уникальность, это тоже была творческая деятельность. Тем не менее, он проработал там довольно долго, около пяти лет. После этого, он, вероятно, стремился к Союзу писателей, руководству нашего литературного журнала и газеты, имея много наград, покровителей и сторонников. Нет, по собственному желанию и по указанию сверху – он занял ответственную должность в Центральном комитете Компартии Казахстана. Это было осенью 1975 года. К этому времени были написаны самые избранные произведения Абиша – удачные рассказы и повести с новым сюжетом. Теперь ЦК – партийный статус. С 1975 года, за исключением трех-четырех лет в конце 80-х годов, когда он был вторым секретарем Союза писателей, а затем председателем Общества охраны исторических памятников, он постоянно находился в кругу власти, на коне. До последних четырех-пяти лет своей жизни. И даже тогда он не вышел из официальных кругов, а как соратник, сторонник, доброжелатель, неофициальный деятель.
Хотя мы говорим о влиянии времени и обстоятельств, каждый живет по своему желанию. Коммунистический режим рухнул, политическая цензура была отменена, мы достигли независимости, и теперь открылся путь к свободному письму, но Абиш приостановил свою писательскую деятельность и окончательно выбрал путь государственной службы, вскоре после чего был избран председателем парламента. За нашу долгую совместную жизнь, мы никогда не давали друг другу советов на бумаге или не обменивались мнениями в жизни. Однако именно в этот раз, у себя дома, за чашкой чая, я невольно сказал: Ах, Абиш зря пошел, теперь где же его писательство? Тогда моя жена, с короткими волосами и длинным умом, сказала: зато он обеспечит своих детей. Суровое решение, порожденное суровым временем. Тогда я, чувствуя, что мои слова касаются меня самого, сказал: «Сейчас даже завхоз и завсклад обеспечивают, а данный Богом талант должен быть использован по назначению!..» Это правда. Конечно, партийно-идеологическая работа в прошлом и различные должности в независимом государстве не смогли полностью заблокировать и уничтожить многогранный талант Абиша. Однако они сильно сдерживали его. Основная сила и энергия были направлены в другое русло. В результате, его писательская деятельность охватывала лишь четверть, а то и пятую, десятую часть всей его работы. Конечно, вначале, когда он работал в Центральном комитете, все его произведения проходили в печать без каких-либо препятствий и трудностей. Не говоря уже о критике, похвала и одобрение стали обязательной формальностью. В последующей независимой жизни похвалы и награды еще больше сыпались. Все было заслуженно. Однако, вместо десятков лет, потраченных на постороннюю работу, было бы лучше, если бы он написал еще один роман, или даже две повести, или, по крайней мере, три-четыре рассказа. В конце концов, что такое самая высокая должность, особая награда для писателя?.. Великий Мухан – Мухтар Ауэзов был одним из первых трех избранных среди советских писателей, получившим Ленинскую премию наряду с Шолоховым и Леоновым. Когда-то это было великое достижение, но сегодня какова его ценность? Статья, опубликованная без написания, чтобы угодить правительству и партии, как она будет оцениваться с точки зрения сегодняшнего дня? Даже с точки зрения того времени. Например, его заключительное слово на конференции по Древнему наследию, состоявшейся в Академии наук в 1959 году. Он отбросил казахское литературоведение на тридцать пять лет назад. Он мог бы просто промолчать, не поднимая старое, не говорить так ошибочно. Даже для самых великих личностей, судьей является время, в которое они жили, максимум – следующий период. Я не хочу копаться в некоторых неуместных поступках Абиша, когда он был близок к власти и участвовал в управлении. Его последние годы жизни и так кажутся полными забот и печали. Поэтому я знаю Абиша только с хорошей стороны – в основном я анализирую наши отношения как близких друзей в юности, уважающих друг друга товарищей по перу в зрелом возрасте, и желающих друг другу добра в старости. В меру своих оставшихся возможностей, чтобы выполнить свой долг и исполнить свое обещание.
Хотя наши отношения с Абишем, связанные с местом работы, должностью, местом жительства и различными настроениями, были долгими и иногда редкими, они никогда не были нарушены. Был только один случай, когда мы не согласились, хотя и не поссорились. Это было во время моей работы в издательстве под руководством Ильяса Есенберлина. В любое время, у любого народа, в литературной среде формируются различные группы. Либо из-за единства взглядов, художественного восприятия, направления развития искусства и нации, либо, когда личные интересы выходят на первый план и все становится мелким. Когда Илеке пришел в издательство, собрал вокруг себя талантливую молодежь, дал импульс не только своим трудам, но и новому движению в древней истории и старом наследии, открыв путь к обновлению всей казахской литературы, на него началось мощное, организованное нападение. Движущей силой были три-четыре писателя, считавшие себя ведущими, основными фигурами после Мухтара Ауэзова, и толпа, следовавшая за ними, их поддержка – Центральный комитет партии, идеологический секретарь Имашев и заведующий отделом Есеналиев. Они с самого начала относились ко мне с особой неприязнью. Постоянно искали неприятности, подозрительные. В конце концов, это привело к катастрофе, известной как «Алдаспан». Пока ничего не вышло, но это было постоянное, нервное давление. Кажется, это был один из таких дней. В любом случае, я был чем-то недоволен. Абиш каким-то образом зашел в мой рабочий кабинет. Я не помню, был ли он там раньше или вошел сейчас, но собрались еще два-три парня моего возраста. Начался унылый, пустой разговор. Наконец, я, вероятно, вспомнил о какой-то неприятной ситуации, случившейся вчера-сегодня, и сказал: «Твои братья…» Абиш резко разозлился. Не злость, а обида. Но я не остановился. Я, вероятно, говорил о враждебных намерениях некоторых людей, которые искали политические неприятности в спокойное время. «Какое отношение я имею к ним?!» – сказал Абиш, совершенно возбужденный. «Как я имею отношение к Есенберлину, – сказал я. – Скажи, что у тебя есть такой брат, и я не буду злиться». Парни молчали, застыв. Так мы и остановились. В любом случае, обида Абиша была оправдана, а моя – нет. Хотя я не извинился, я как бы смягчил свои слова. Мы разошлись мирно. Казалось, наша прежняя дружба не была омрачена, не возникло никакой вражды. На следующих встречах мы снова помирились. Но в моей душе осталось чувство вины. Я до сих пор не забыл.
Как я уже говорил, Абиш привез свою мать из деревни, женился, и когда я сам еще не нашел своего места, после первых небольших кризисов в неудобной суете и тяжелом пути, мы начали общаться с его семьей. После того, как наследие древних жырау было успешно одобрено и я получил научную степень, я первым делом пригласил Абиша, а также Жумекена, и Рымгали и Султана Оразалина, с которыми я регулярно общался, вместе с их молодыми женами в гости. В нашу съемную квартиру на улице Яблочная, расположенную немного ниже того района Горный гигант, где когда-то жил Абиш, в том самом доме культуры. В то время мы не ценили подарки, Абиш, который был более образован, чем мы, принес длинную, граненую хрустальную вазу. Позже она потерялась среди множества других стеклянных изделий. Неважно, что это не памятник, жизнь кажется бесконечной, ее нужно было сохранить. Мы весело и радостно провели весь день. Мои односельчане, старые друзья Рымгали и Султан, которых я знал еще со студенческих времен через Абиша, оказались теперь очень близкими людьми, и, кажется, мы уважали друг друга всю жизнь, особенно после того, как Акмола стала столицей, мы жили в одном городе и искренне общались. Я слышал, что Султан, который создал уникальные, содержательные интервью-киноистории о крупных деятелях от Габита Мусрепова до Ильяса Есенберлина, снял очень содержательный документальный фильм к семидесятилетию Абиша. Это действительно памятник истории, который сохранится надолго.
Когда я работал в издательстве под руководством Ильяс ага Есенберлина, первый классический труд Абиша – «Дала балладалары» – был опубликован отдельной книгой. Хотя эта книга и так должна была выйти, у каждого произведения есть свой удачный путь. Вскоре после этого, когда я работал в недавно открытом литературном альманахе, который планировалось выпускать ежемесячно со следующего года, и который активно набирал подписчиков (хотя партийный гигант Саттар Имашев насильно прервал его путь), он принес свою повесть «Шыңырау». Мы с Толеном, заведующим отделом прозы, прочитали ее взахлеб и были очень рады. «Этот «Шыңырау» – самая высокая вершина всех твоих произведений, написанных до сих пор», – сказал я ему. Мы немедленно отправили ее в печать. Действительно, она до сих пор входит в число его лучших произведений.
После возвращения из армии Абиш прожил некоторое время в уединении. Я не знаю, что было с другими, но наше общение снова стало редким. Кроме случайных встреч и телефонных звонков с мобильного, мы не общались так близко, как раньше. В то время, хотя это и не охладило наши отношения, я думаю, стоит упомянуть о ситуации, которая вызвала у меня значительное недовольство. Чтобы не осталось пятен на сердце. Киностудия – крупный производственный центр. Абиш – главный редактор коллегии литературных сценариев. В то время я тоже надеялся писать в области драматургии. Я прочитал все мировые сценические истории, начиная от древних греков, через Шекспира и Ибсена, до Метерлинка и Чехова. (Позже, осознав, что каждое слово на сцене проходит через фильтр, сокращается, искажается и портится, я разочаровался в этом жанре.) Даже если вы не пишете специально, художественная проза – это необходимая школа для совершенствования структуры диалога, полилога, монолога. Хорошо. Теперь, когда Абиш пришел в «Казахфильм», я заинтересовался киносценариями. Раньше на этой студии главным редактором был Аким Тарази. Близкие друзья Акима – Сайын, Аскар, Калихан – писали различные сценарии для полнометражных и короткометражных, художественных, документальных или других фильмов. Некоторые из них проходили, а те, что не проходили, все равно получали значительные деньги по первоначальному договору. Расчет был таков: сначала предлагался проект будущего сценария, и если он утверждался коллегией, заключался соответствующий договор, и выплачивалась авансом двадцать пять процентов от будущего гонорара. Это было две-три тысячи, огромные деньги по тем временам. Затем, даже если полная версия сценария, представленная через полгода или год, признавалась непригодной, первоначальный аванс оставался у автора. У меня хорошие отношения с Акимом, но если бы я предложил сценарий с моей стороны, мне было бы очень трудно, и очередь до меня, как до Сайына и Калихана, была бы маловероятна. Похоже, в то время у меня не было такого намерения. Но ситуация при Абише была другой. Во время одной из наших встреч я сказал ему, что если я предложу сценарий, он рассмотрит его по мере возможности. Абиш рассмеялся. Приноси, сказал он. Через несколько недель был готов первоначальный проект будущего кинофильма. В нужном объеме, около двадцати страниц. Ничего нового не было, я построил его на основе «Кара кыз» и «Кок мунар». Я отнес его к нему домой, лично Абишу. Конечно, деньги нужны всегда, но для меня это не было решающим фактором. Это было небрежное, не требующее усилий, но потенциально полезное действие.
Прошел месяц, может быть, два-три месяца. Наконец, я получил официальное письмо из киностудии. Печатный ответ на бланке. Проект сценария не пригоден, говорится в письме. Сюжет слишком поверхностный, дешевый, шаблонный («банальный»). Нет никакой возможности принять. Подписал русский, беспощадный, краткий приговор – литературный редактор С. Елубаев. В то время Смагул, который успел выпустить только свою первую небольшую книгу. Самое удивительное – Смагул, который низвел меня до уровня халтурщика, был тем, кто опубликовал мой первый рассказ – теперь «банальный» писатель – это был я. Я выбрал его из десяти рассказов, которые были запрошены у Литературного объединения КазГУ для сборника произведений молодых прозаиков издательством «Жазушы», не случайно, а по возможности. Конечно, Смагул не обязан мне, но он мог бы говорить более вежливо со своим уважаемым старшим, который написал «Кобыз сарыны» и «Алдаспан», «Тазының өлімі» и «Бір атаның балалары». Что касается вежливости, то, конечно, в то время «Кок мунар», который широко критиковался, на самом деле, чем я до сих пор горжусь, оказался чем-то «банальным». Возможно, он меня не признал, возможно, он был в расцвете сил, будучи начинающим – дело было не только в Смагуле. Я очень обиделся на Абиша. В гневе я написал один лист бумаги. Я снова отнес его к нему домой. Я передал его тебе лично, а теперь ты позволил ребенку, который пришел после тебя, решить, почему бы тебе самому не сказать, это нелогично, если бы ты сказал, что ситуация в киностудии сложная, я бы не обиделся. Лишних слов не было. Абиш остался без ответа. Я думаю, он не нашел логичного оправдания. На самом деле, он мог и не иметь никакого отношения к отрицательному ответу. Работа в киностудии тяжелая, хаотичная. Возможно, он просто добавил мои записи в ряд других сценариев и забыл о них. В любом случае, он не мог дать указание писать так грубо. Позже, когда я успокоился, я подумал так. А ребенок Смагул вскоре стал известным талантливым писателем, возможно, это была юношеская пылкость, позже мы познакомились, в Праге, когда он работал параллельно с моим сыном на радио «Азаттык», мы общались без колебаний, он оказался не только хорошим писателем, но и хорошим парнем, только одна неудобная ситуация – когда он хотел предложить свою последнюю книгу, написанную здесь, в «Жұлдыз», к этому времени мои уши начали плохо слышать, я, вероятно, не расслышал во время разговора, и не сказал «принеси», позже, когда книга вышла, на мой вопрос «Почему ты не отдал ее в журнал?» он сказал: «Я сказал вам, когда вы были у нас в гостях, но вы не проявили энтузиазма»; это очень неудобная ситуация, ни одно хорошее произведение не было отвергнуто «Жұлдызом», иногда мы просили их.
На самом деле, после сценария, который совершенно не должен был быть обдуман, написан или предложен, и который получил соответствующую долю, хотя в моей душе осталось небольшое сомнение, через месяц, а то и через два-три месяца, наши отношения с Абишем вернулись в прежнее русло. Мы были неразлучны с детства, у нас была общая судьба, мы не могли расстаться, даже если бы поссорились. Это не только совместная жизнь в детстве и юности, но и совместная творческая деятельность, полная добрых пожеланий. Общие интересы в настоящем и будущем великой казахской литературы. Общие друзья, среди которых есть Толен, близкий нам обоим. Мы не можем не встречаться. Когда мы встречаемся, Абиш, после пяти-четырех лет работы на киностудии, перешел в Центральный комитет Компартии Казахстана. После этого он занимал различные должности. Теперь, в зависимости от служебного положения, он не ведет себя беззаботно, не посещает пышные дастарханы юбилеев наших писателей, особенно старшего поколения, которые отмечают шестидесяти-, семидесяти-, восьмидесятилетие. Свободные встречи – в наших домах. И то не очень часто. За эти годы мы, наверное, несколько раз собирались у Абиша, два-три раза у Толена и у нас, обычно втроем, конечно, с нашими женами. Толен играет на домбре. Удивительные кюи. Говорят, что Жумекен и Жусуп Кыдыров тоже были прекрасными домбристами среди нас. Я сам не слышал. А тот Толен, которого я знаю, был настоящим виртуозом кюев. В то время мы не ценили это, записали ли потом на пленку, я не знаю. Когда представится возможность, вставное слово. Бек Тогысбаев, который был на четыре-пять лет старше нас, но жил в наше время, был выдающимся певцом. Похож на знаменитого Жусупбека Елебекова, но более умеренный, с собственным стилем. Биржан, Акан, Асет. Когда-то записывался на радио. Он звучит тоскливо, широко известен всему казахскому народу. Я много раз слушал его в его доме, на общих праздниках и торжествах. Прекрасные, волнующие, чудесные песни, воспеваемые Абаем. Затем, в Союзе писателей было «Бюро пропаганды литературы», писатели ездили по стране, проводили встречи, в результате чего люди видели живого писателя даже в отдаленных деревнях и радовались, и самое главное – наши парни зарабатывали много денег после каждой такой поездки – говорили, что одна поездка стоила 450-500 сумов, я сам никогда не участвовал. Бек, выезжая с писателями своего возраста, куда бы он ни ехал, во время знакомства люди говорили: «Мы знаем этого человека, он певец!» и в конце встречи обязательно просили его спеть. Бек, сначала ему было интересно, но потом он сильно нервничал и, наверное, упрямился, говоря: «Я не певец, я писатель». В конце концов, вернувшись в Алматы, он однажды специально пришел на казахское радио и стер все свои записи. Таким образом, выдающийся певец Бек Тогысбаев был навсегда вычеркнут из истории казахского искусства. Насколько его писательская деятельность была выше, это другой вопрос. Если бы я был таким певцом, таким домбристом, я бы не поместился на земле и небе. Я бы даже выдвинул его наравне с моей писательской деятельностью.
Как и я, Абиш не обладал никаким особым талантом. У нас – обычные разговоры за дастарханом. Абиш с студенческих лет был мастером шуток и анекдотов. Он точно угадывал наши слабые места, недостатки характера и превращал их в смешные, безобидные истории. В общежитии, а затем во время занятий и прогулок, было столько забавных историй о Оразбеке, Бакыте и Турганбае, обо мне. Я рассказал одну-две. Большинство из них не запомнились. Его анекдоты обо мне обычно касались девушек, моих неудачных попыток познакомиться с какой-нибудь привлекательной девушкой, встреченной на улице. Взаимные шутки разного содержания не прекращались и в нашей взрослой, даже седобородой старости. Одна из таких шуток. Мы были в гостях. Это было начало 80-х годов. Был воскресный день, около полудня. Абиш и Толен ехали к нам в гости. Вдруг небо затянулось тучами, и начался сильный ливень. Тогда я, глядя в окно, сказал: «Ах, вторые, третьи писатели Казахстана попадут под дождь». Моя жена сказала: «Твои шутки не кончаются, Абиш все выдержит. А теперь, когда ты сидишь во главе стола, скажи ему: «Ты – первый писатель Казахстана», чтобы поднять ему настроение». «Так не будет, – сказал я. – Я не могу. Потому что тот старик, который заставляет идти этот дождь, сам устанавливает первое, второе, третье место!» Вскоре прибыли Абиш и Толен, вместе со своими женами. Они приехали на такси, и с зонтами. Как только я сел за стол, я повторил только что рассказанную историю. Оба рассмеялись. «В следующий раз, если ты не изменишь этот закон, установленный свыше, и не отправишь нас четвертыми, пятыми», – сказал Абиш, смеясь.
В 1972 году мы с Толеном и Абишем отправили наших первенцев – сына Абиша Аулета, а также моих дочерей Карлыгаш и Умит – в первый класс единственной казахской школы №12 в Алматы. И все трое проучились вместе десять лет, окончив ее. Конечно, были родительские собрания, различные мероприятия, общие праздники. Наши жены, вероятно, встречались чаще нас. В повседневной жизни именно жены сближают или отдаляют мужчин. Наши жены уважали друг друга, но не стали близкими подругами. Я говорю о Кларе, жене Абиша, и нашей Бакытжамал. Муза-Клара, которая передавала мне приветы в каждом письме, когда мы с Абишем учились в университете, переступив порог дома Абиша и приехав в Алматы, показала мне такое лицо, будто раньше не знала меня, а теперь и вовсе не замечает. Мы с Абишем не отдалились друг от друга, но у нас не сложились такие близкие, родственные отношения, какие бывают между самыми близкими людьми. Клара, будучи верной и преданной спутницей Абиша до конца, возможно, считала, что его карьера важнее, а его писательский талант превосходит мой. Однако дружба не измеряется равными степенями. Вероятно, мой характер, свободный, приподнятый, иногда даже властный, который отличался от других и с которым люди, которых я уважал, а затем и почитал, разговаривали, не понравился Абишу. Как бы то ни было, время ушло, дела прошли. Я посчитал уместным упомянуть, что между нами, Абишем и мной, которые были так близки в детстве и должны были понимать друг друга еще лучше, установились не холодные, не отдаленные, а ровные, спокойные отношения, как один из ключей к этому.
Общая доброжелательность Абиша, его сочувствие к близким хорошо известны многим. Когда мы вместе работали в ЦК, Толен говорил: Абиш настолько терпим, настолько скромен, старается выполнить просьбы всех, кто к нему обращается, и никогда не устает давать советы и рекомендации своим коллегам, даже исправлять и совершенствовать их официальные документы. Я, занимая ключевую должность в идеологическом отделе, ни разу не обращался к Абишу за помощью или поддержкой. Например, по поводу включения моей очередной задерживающейся книги в издательский план. Бывали и другие ситуации. К этому времени уже прошел известный скандал вокруг антологии «Алдаспан», собравшей древнее поэтическое наследие Ата-Казака. Все остальное было в рамках обыденной жизни. Если вы пропустите план в этом году, то уже не сможете наверстать, а попадете в план следующего или еще более позднего года. Абиш, возможно, поддерживал меня заочно, но я напрямую к нему не обращался. Только один раз я попросил Толена. Когда я ушел из издательства после Декабрьских событий, новый директор снял мою запланированную книгу с плана, но он вернул ее на место. К этому времени Абиш уже занимал другую должность, и если бы он был на прежнем месте, он бы поступил так же. Я говорю это как показатель наших искренних отношений во все времена.
После Декабрьских событий мир перевернулся. Абиш, занимавший тогда должность второго секретаря Союза писателей, был в центре различных собраний и мероприятий. Одно из таких собраний, а затем его выступление, опубликованное в сборнике, посвященном дружбе народов, показалось мне неприятным. Он сказал, что до Октябрьской революции у казахов не было единой национальной культуры. При встрече я сказал: «Если бы в степях Мангышлака, не знаменитые мавзолеи, а сотни километров пустынной степи, стоял бы покосившийся, одинокий надгробный камень, то узор на нем был бы отражением трехтысячелетней, уникальной казахской культуры», – сказал я и больше не углублялся. Как я уже упоминал выше, мы с Абишем никогда не советовались друг с другом ни раньше, ни позже. Даже не в обыденной жизни, а в литературных вопросах. Это слово было вырвано из меня поневоле.
Тем не менее, были и другие случаи. «Аласапыран» печатался в «Жулдызе». «Уркер» вышел в виде книги. С давних пор у нас не было обычая обмениваться автографами. Я купил ее. Придя домой, я решил удобно устроиться и почитать, открыл первую страницу. Абильхаир хан играет в кумалак. Не откладывая, я позвонил Абишу. Поздравляю, пусть будет удача! Затем: «Эй, Кекилбаев, твой кумалак выпал неправильно. Как он мог так выпасть, – сказал я. Абиш замер. – Возьми двадцать один камешек, будь то горох или кукуруза, и брось еще раз, ты сам увидишь», – сказал я. Абиш, то ли в сомнении, то ли в недоумении, задержался у кумыса. «Ничего страшного, – сказал я. – Кто, кроме меня, это увидит и узнает. Исправишь в новом издании». Позже должно было быть исправлено. Следующий случай. Вторая книга «Елең-алаң» была передана мне Баспакомом для рецензии. Мне сказали, что автор не будет указан, ваше имя тоже будет скрыто. Такая была обычная процедура. Мне было все равно. То, что это был Абиш, было очевидно. Он тоже наверняка хорошо знал мой почерк. Итак. Я написал рецензию на тридцать пять печатных листов рукописи объемом в пятнадцать страниц. Мои замечания были единичны – безвредные, мелкие, в основном касались раскрытия национальных связей в романе. Безусловно, одобрено. Кроме того, конкретная цитата. В качестве эпиграфа к роману была взята известная цитата из «Экклезиаста». Похоже, что использованный исходный текст был немного неточен. У меня был как отдельный экземпляр «Экклезиаста», так и полная версия «Библии», и я внес необходимые исправления. Позже, еще до выхода книги, я спросил, как там с «Экклезиастом», он рассмеялся и сказал: «Я сразу узнал, что ты написал». Повторюсь, обычно великие писатели не дают друг другу советов, только выражают пожелания и дают емкие оценки. В обоих случаях, которые я привел, речь шла не о художественных недостатках, а о незначительных технических погрешностях, которые могут случиться у каждого.
Во времена, когда Абиш занимал ответственные должности, мы с Толеном и их семьями иногда встречались в Алматы, хотя и не очень часто. Конечно, не только в гостях. Одно такое памятное событие произошло в 1990 или 91 году в Мангышлаке, в связи с возведением мавзолея над могилой знаменитого поэта Кашагана. В то время мой зять Болат Касымжанов преподавал в Технологическом институте в Актау, был доцентом или деканом. Я свободно посещал Мангышлак четыре-пять лет подряд, зимой и летом, куда раньше не мог добраться. Я узнал несколько из трехсот шестидесяти двух святых и совершил паломничество к могилам самых почитаемых. Уникальные памятники мирового уровня. Я побывал в родном и учебном селе Абиша, услышал множество исторических рассказов, легенд и песен, связанных с прошлым этого края, и, кажется, глубже понял ценности древних казахов, а также получил полную информацию об окружении, в котором родился, вырос и сформировался Абиш как человек. В селе Уштаган я записал у старейшины-летописца по имени Аскар имена и фамилии двадцати двух предков Абиша, начиная от Адая, через Жанаи, до Кекилбая. Они остались в Алматы, и если представится возможность, я запишу их где-нибудь позже. Я собирался написать роман, который сравнивал бы два периода – современный, колонизированный Мангышлак и XIX век, начало колониального периода, охватывающий восстание батыра Досана, резню сорока русских и другие события. Были запланированы даже повести о Тарасе Шевченко в ссылке и о героическом Балуане Ниязе. Из-за неблагоприятных времен и обстоятельств многое осталось нереализованным. Если говорить об этом, то есть о чем. Я вспоминаю это, потому что это связано с Абишем и его родным краем.
Итак, взяв с собой жену, я поехал на праздник поэта Кашагана. Год назад я побывал у его могилы, инициировал строительство мавзолея и написал специальную статью в «Жулдыз» о предстоящем большом празднике. Теперь представители общественности прислали специальное приглашение. Мы остановились не в доме моего сватовства, которое ждало нас, а в гостинице, куда нас привезли встречавшие нас парни. Люкс. Богатый дастархан – шубат, казы-карта… На следующий день началось торжество. Сначала в просторном Дворце культуры состоялось большое собрание с участием почетных гостей со всех уголков Казахстана и даже из соседней Туркмении, а также жителей города. На следующий день – грандиозный праздник. На широкой степи, прилегающей к живописному молодому городу на берегу моря, было установлено семьдесят-восемьдесят белоснежных юрт. Различные национальные игры, сорокакилометровые круговые аламан-байги. Меня поселили в одной юрте с известным бегуном, чемпионом СССР, первым серебряным призером Олимпийских игр из казахов, Амином Туяковым. Раньше я не был знаком с ним лично, но мы хорошо поладили с этим общительным человеком, уроженцем этого края, и наши жены тоже сразу нашли общий язык. Конечно, был особый прием, дастархан, песни и музыка, и что еще более удивительно – щедрое внимание и искреннее уважение к выдающимся сыновьям нашего народа. Светлые, незабываемые часы. Затем, когда стемнело и наступила ночь, к дому, где мы остановились, пришли еще двое парней. Мы с Амином должны были быть не здесь, а за их дастарханом. Нас перехватили по дороге. Они искали нас и нашли. Хозяева дома спорили. То ли нас записали в двух местах, но, по словам наших парней, их ожидаемые гости не явились. В конце концов, после небольшого шутки и разговора, мы с Амином, вместе с нашими женами, переехали в новый дом. В такой необычной обстановке не было усталости, мы веселились до полуночи. Хотя все мы были казахами, но истинно казахский характер и щедрость Абиша, близкие к старине, не только в гостеприимстве, но и в уважении к сынам Алаша, были особенными. Я и раньше знал, что жители его края особенно ценят Абиша, вышедшего из их среды, но на этот раз, увидев это не в качестве личного гостя, а на грандиозном празднике, я, кажется, полностью понял причины и следствия этого уважения. Это казахское происхождение, соответствующее выдающейся натуре Абиша, не утратившее связи с национальными корнями. На третий день великий праздник продолжился у мавзолея. Мавзолеи Ата-Казаков в Мангышлаке – это не только традиции нашего народа, но и ярчайшее, уникальное проявление его передового искусства и духовных ценностей. Вечный памятник, достойный поэта и народа – это был главный результат и итог этого праздника. После церемонии открытия мавзолея мы направились к гостевым домам, разбитым на прилегающей степи. Мы с Амином снова были вместе. Нас сопровождали соответствующие люди.
Вчера, во время всеобщего ажиотажа, скачек и дележа гостей, я не видел Абиша. Вероятно, он был с какими-то высокопоставленными гостями. Мы встретились у нового мавзолея, поздоровались, больше времени не было. Теперь, направляясь к отведенному нам дому, подошел какой-то человек. Он сказал, что Абеке приглашает меня к себе домой, чтобы я был с ними. Абиш не связывался со мной и в Алматы. Все-таки, будучи хозяином дома, он и здесь не сразу показался. Я, по натуре, человек обидчивый, злопамятный. Конечно, к тем, кого считаю близкими. «Спасибо, у нас есть свой дом», – сказал я. Пригласивший меня человек вынужден был уйти. Расстояние между мавзолеем и гостевыми домами было значительным. В этот момент, взволнованный, прибежал Аулет. Старший сын Абиша. Мы хорошо знали Аулета по школе, с первого класса, хотя и не были на его шілдехана. Точных слов я не помню, он пришел от имени своего дяди. Я повторил свой предыдущий ответ. Аулет не успел ничего сказать, как вмешалась наша жена: «Эй, дядя, тебя зовет не Абиш, а этот твой ребенок!..» – сказала она. Иногда, как говорил наш предок Кожа-Насыр, и женщина может найти мудрое решение. Теперь не было выхода. Я попросил разрешения и прощения у хозяев дома, куда собирался идти. Они видели, что я сдался поневоле. С сожалением, но они согласились. Я также выразил благодарность Амину, сказав, что он один стоит десяти человек. К сожалению, в дальнейшем, в это суматошное время, мне не представилось возможности снова встретиться с Амином.
Когда мы пришли, здесь только начинали собираться. Был Имангали, еще какой-то высокопоставленный человек, чьего статуса я не знал. Как старший и уважаемый гость, мы с Абишем сели рядом, в центре. Не было суеты, но был богатый дастархан, содержательная беседа. Песни и музыка. Мы свободно говорили о прошедшем празднике, о юбилее поэта, хорошо провели время. Именно тогда я впервые встретился и поговорил с братом Имангали. На следующий день мы, небольшой группой, на вертолете полетели к Бекет-Ата и совершили паломничество. Это тоже было незабываемое, впечатляющее и интересное время.
В последующий период Абиш сделал большую карьеру на государственной службе. Не знаю, принесло ли это пользу его жизни, но его писательскому творчеству это, несомненно, нанесло огромный вред. Он вынужден был говорить от имени правительства, угадывать настроение вышестоящих лиц, а затем и других людей. Вместе с тем, я думаю, что Абиш всегда помогал своим близким, друзьям и знакомым. Насколько это было возможно, он, вероятно, никому не отказывал. Это результат его сочувствия к близким и широты души. В это время в нашей суверенной стране процветала легализованная коррупция, личное обогащение, и ни один, даже самый простой вопрос, не решался без прямого подкупа или связей по знакомству, родству. Я не нашел никакого способа устроить двух своих детей, окончивших школу с золотой медалью и учившихся на отлично в Университете иностранных языков, по программе «Болашак». Даже то, как и куда они принимаются, было тайной. В конце концов, благодаря благосклонности заместителя министра высшего образования, доброй Шамши Копбайкызы Беркимбаевой, я смог устроить младшего сына, в то время как старший сын уже служил, на подготовительные курсы Пражского университета в Чехии. С гордостью скажу, что в следующем году, среди двухсот пятидесяти иностранных абитуриентов, он занял второе место после боснийского серба, получившего четыре пятерки, с тремя четверками и одной пятеркой, поступив в Карлов университет, старейший в Европе. А моей дочери не удалось найти никакого пути. В конце концов, она окончила Университет имени Абылай хана с отличием. Именно в это время я услышал новость о том, что пятьдесят детей, окончивших казахстанские учебные заведения с красным дипломом, отправляются на годичное обучение в Англию. Это была точная информация. Не имея другого выхода, я обратился к Абишу. В тот же день, через два часа, мне позвонили домой. Моей жене. Имангали уехал, и только что прибывший министр Крымбек сказал: «Пусть Мухан завтра свяжется и подготовит необходимые документы для ребенка». На следующий день, после девяти часов, я позвонил в приемную. «Я такой-то, ваш брат, министр сказал, чтобы он связался со мной, у меня важное дело», – сказал я. Секретарша – воспитанная, казахская девушка – сказала: «Хорошо, брат, я сейчас соединю». Я ждал, через несколько минут моя дочь ответила в растерянном состоянии: «Простите, он сейчас очень занят, не может подойти». Позвоните через несколько часов. В назначенное время он снова был занят, куда-то уезжал. После обеда – на совещании. Я засомневался сразу после первого звонка. Однако на следующий день я снова позвонил. И через день. Теперь моя дочь была действительно в замешательстве. У нее закончились оправдания. Но я не мог остановиться. Я звонил каждый день в течение недели. Я не звонил позже, чтобы не возникло вопроса «я не знал». Я повторял свое имя и фамилию, говоря, что министр, вероятно, снова занят сегодня. Бедняжка отвечала: «Да, да…» и спешила отделаться от меня. Теперь я посчитал ниже своего достоинства снова говорить Абишу о действиях его друга. Итак, прошло полгода. Астана переехала в Акмолу. Я был на каком-то праздничном собрании. Наш шеф – министр Баспакома, Алтынбек Сарсенбаев, чьи интеллект и политика были равны. От Союза писателей было всего шесть человек: один русский, один уйгур, один немец и три казаха от трех сторон, и я был в центре этого. Большой, торжественный вечер. В перерыве я увидел Абиша. Мы тепло поздоровались. Сразу же: «Ребенок учится, в Лондоне, я спрашивал, когда вспомнил, Крымбек сказал», – сказал он. Я – человек очень воспитанный, культурный. Но именно здесь я не смог сдержаться. Кажется, я начал говорить по-казахски. Затем я рассказал ему о том, что мой ребенок учится в Лондоне, братья собрали деньги и отправили его на платные курсы, а положение вашего министра… я рассказал о той печальной истории. В конце концов, я не смог остановиться и сказал: «Это не потому, что вы меня не заметили издалека, а потому, что вы унизили меня близкого». Абиш побледнел. В этот момент подошли другие люди, поздоровались, и наш разговор прервался. И так вся история. У меня не было претензий к Абишу. Он сразу принял мою просьбу, я поверил его обещанию, и в конце концов, если его слово осталось невыполненным, то не по его вине, а по вине нерадивого, нечестного человека, которому он поручил это дело. Раньше я думал, что зря втянул Абиша в это дело. Так оно и получилось. В то время я работал в «Жулдызе». Единственный и главный редактор центрального литературного журнала. Для писателя, которого уважали, это была самая большая должность. А с точки зрения правителей страны, твоя ценность – ниже ценности слуги у двери. Возможно, Абиш раньше всех это понял и сознательно выбрал другой путь в жизни.
Каким бы высоким постом ни занимал Абиш, он прежде всего был писателем. Среди нашего литературного сообщества. В общественном сознании. А у каждого писателя есть своя цена. Человеческое суждение часто сравнивает самых сильных. Литературная критика последнего десятилетия прошлого века и начала нового века часто упоминала нас с Абишем вместе. Сначала Кекилбаев, затем Магауин. Обратного никогда не было. Тем не менее, среди любителей и поверхностных литераторов, вероятно, возникали сомнения, кто лучше, кто хуже. И сплетни, которые сопровождают все виды искусства: соперничество, зависть, неприязнь. Хочу отметить, что Абиш с самого начала был щедр, не был безрассудно высокомерен, возможно, внутренне не считал себя равным никому, но избегал высокомерного поведения. Его звезда засияла с юности. А я всегда был уверен в себе, считал, что могу учиться у кого угодно, а писать лучше. Даже после моих первых рассказов, написанных в двадцать-двадцать один год, я считал себя в авангарде казахской прозы. Знаменитый Габит Мусрепов сказал то же самое примерно через четверть века. Не говоря уже о более позднем периоде, после «Смерти тазы». За исключением «Кобыз сарыны», написанного и опубликованного ранее. Мы с Абишем росли вместе. Мы написали наши первые значительные произведения примерно в одно время. Правда, Абиш быстрее добился славы как поэт, и как критик он был известен раньше меня. И я писал много в области прозы, пока изучал историю литературы и архивы. Однако с самого начала наши отношения были искренними. Радость и взаимная поддержка. Не было «соревнования» или какого-либо соперничества. Каждый был уверен в себе. У каждого было высокое представление о дружбе. Как я уже говорил, о трудных судьбах людей искусства, в романе «Кокбалак», написанном в 1978 году и вскоре опубликованном: «Истинное совершенство чуждо зависти», – написал я, это понятие сформировалось с высоты достигнутого. Зависть – это недостаток, присущий только неуверенным в себе, мелким писателям. И это тень поверхностного суждения людей со стороны.
В связи с этим, в 2004 или 2005 году произошла очень неприятная ситуация. В газете, издаваемой в Мангышлаке, но распространяемой по всей республике, если я не ошибаюсь, под названием «Уш киян», была опубликована большая статья. Абиш был очень восхвален. Это было справедливо. После этого, сравнивая меня с Абишем, меня всячески пытались принизить. Писательский талант и все остальное – на низком уровне, – говорилось там. Ну и пусть. Хуже всего – завистливый, ревнивый. И другие подобные резкие суждения. Насколько я помню, говорилось, что я всю жизнь стараюсь, но не могу догнать Абиша, что я полон злобы и вот-вот лопну от нее. Обо мне говорилось многое. Тогда, до этого и до сих пор. А тогда – в масштабах всей республики, на страницах всех центральных и региональных изданий шла настоящая кампания против меня. Обычная ситуация. Однако особенность этого выступления заключалась в том, что оно сравнивало нас с Абишем, которые выросли вместе и шли параллельно, и содержало столько клеветнических слов. Когда текст газеты попал ко мне в руки, я еще несколько недель ждал. Добрые младшие братья, несомненно, передали эту статью Абишу. Следовательно, он должен был ответить на страницах этой газеты или от себя лично. Но этого не произошло, он не появился. После этого я опубликовал клеветническую статью в ее первозданном виде в журнале «Жулдыз», который я возглавлял. Стоит отметить, что ситуация, задевшая братьев из Мангышлака, заключалась в том, что незадолго до этого на страницах нашего журнала была высказана критическая оценка одного из произведений Абиша. В одной из статей о современной казахской прозе. Я даже не помню; конечно, я прочитал ее перед отправкой в журнал, но это было всего два-три предложения, несколько строф, не имеющих существенного значения, было ли это замечание уместным или неуместным. Всю свою жизнь, даже в этот момент, я сталкивался с притеснениями в десять, сто раз больше: каждый мой новый труд коллеги-писатели воспринимают как враждебный, роман «Кок мунар» и другие повести остались позади, а автобиографическое «Я», написанное в столь почетном возрасте, сколько лет ждало своего часа, статьи о Чингисхане после этого привели к бесконечным спорам. Депутаты парламента, академики и «Герои Труда», ветераны труда непрерывно, Министерство печати, а затем и сам президент республики получали поток требований и жалоб, «Казахская литература», вышеупомянутый «Егемен Казахстан», «Жас Алаш» посередине, и наконец, даже «Алматы акшамы» и областные газеты дружно критиковали меня – что случилось? – ничего не случилось, мы живем в обычном режиме, не сгибая спины и не останавливая пера, не впадая в эйфорию, но и не впадая в уныние. А высказывать одно слово критики в адрес Абиша, который был не только классиком, но и занимал ответственный пост, – это было ужасное преступление, сравнимое с преступлением… Итак, я опубликовал в своем журнале статью, оскорбляющую меня, не только непристойную, но и бессмысленную, безграмотную. Я ждал от Абиша каких-либо слов. Если бы кто-то из моих односельчан, хотя у меня нет села, только могилы предков и разрушенные жилища моего родного края, если бы кто-то из моих земляков, единомышленников, а точнее – парни, которые искали у меня убежища, сказал бы что-то подобное об Абише, я бы немедленно сделал выговор и попросил бы прощения у самого Абиша. Но мой Абиш молчал. Позже я подумал, у Абиша было много государственных дел, он не получил первую статью, не видел последующую публикацию. Только мы здесь сами суетились. Действительно, вскоре последовал соответствующий ответ из Мангышлака, из того самого «Уш кияна». Там, претенденты, держащие знамя своего села, сначала были в замешательстве. Они снова опубликовали статью, критикующую меня, и подумали: «Не сошел ли Магауин с ума?» Я прочитал это в продолжении статьи, опубликованной в Интернете. Именно так. Запутались, сбились. Иначе это было бы немыслимо. Через некоторое время, после долгих размышлений и советов, они пришли к мудрому выводу. Магауин признал свою ошибку, принял все похвалы и оскорбления и вынужден был опубликовать это в своем журнале! Кроме того, он в страхе извинился перед Абишем! Не только перед Абишем, но и перед всем народом, перед казахами! Вот такое чудо. Упомянутая статья – газета будет истрепана, исчезнет, интернет будет стерт, но она навсегда сохранится на страницах «Жулдыза», который будет переплетен в книгу. Я думаю, что поступил очень правильно. В этом отношении у меня нет обид или претензий к Абишу лично. Потому что я не знаю конкретных деталей. То, что известно, содержится в самой клеветнической статье. Кто есть кто, станет известно позже.
Абиш жил в Акмоле, я – в Алматы, каждое лето я проводил два-три месяца за границей – у сына в далекой Праге. Даже когда я был в Алматы, Абиш не заехал. После того торжественного вечера, когда столица была перенесена, мы больше не встречались. Сколько лет. Не из-за равнодушия, а из-за расстояния. Мы, вероятно, узнавали новости друг о друге издалека. Даже после той неприятной ситуации, когда мои односельчане подняли шум, у меня не было обиды, возможно, Абиш, зная все, предпочел не общаться со мной, опасаясь обиды, но я бы ни в коем случае не винил его.
В это время на Абиша обрушились обвинения, которые были в сто раз серьезнее одного замечания, которое его родственники считали неуместным, – клевета и беды, которые обрушились на меня через все издания республики. Бывало, что я выходил одновременно в пяти-шести газетах. Не один раз. Ох!.. Даже в те дни мое письмо не прекращалось. Не из-за особой крепости нервов. Из-за твердой веры. Я говорил раньше: «Кто нападает на нас, того постигает несчастье», «Кто пытается очернить нас, сам окажется в грязи». Точно не помню, но что-то было написано и опубликовано. Смысл был в том, что это не мой конкретный ответ, а то, что завтра или послезавтра, в будущем, все встанет на свои места. И еще одна моя мысль: «В искусстве, в литературе всегда побеждает не много собак, а сильная собака». Как бы тебя ни пытались очернить, твои прошлые заслуги не пострадают. Если не придавать значения лжи и клевете, то на душе не останется пятен, и твоя благородная работа будет продолжаться.
Внешним, самым главным результатом кампании разоблачений, которая длилась ровно пять лет на всех официальных и неофициальных печатных изданиях республики, начиная с правительственной «Егемен Казахстан», стало мое вынужденное увольнение из журнала «Жулдыз», которым я руководил восемнадцать лет и три с половиной месяца, 6 ноября 2006 года. Я не ушел сам, меня грубо выгнали, не проявив даже внешней вежливости. За неделю до этого представитель Министерства печати сказал мне лишь одно оправдание: «Вы слишком долго сидите». То есть, я должен был сам написать заявление об уходе. Я упомянул, что есть люди, которые сидят гораздо дольше меня, но они не поддались. Теперь был отдан жесткий приказ. Мое правительство и партия, а также их приспешники, могли бы обойтись без такой бессмысленной, неразумной кампании. Литературный журнал – это не Таможенное управление, не Налоговый центр, но, возможно, из-за того, что там сидел человек с гордо поднятой головой, он казался ненадежным, возможно, особенно вредным. Хорошо. Предварительно опасаясь, я попрощался с сотрудниками редакции, которые оказались в затруднительном положении, и вышел с одним тонким портфелем.
Как я уже говорил, у меня не было обид на мое суверенное правительство и братскую партию. Какое может быть оправдание или претензия к посторонней, безразличной структуре, враждебной своему народу? Я был разочарован тем, что ни один казахский гражданин не заступился за меня, когда меня в течение пяти лет, в том числе последние двенадцать месяцев, непрерывно очерняли и поливали грязью, которой нет на земле. Если бы против какой-либо личности в нашем окружении было совершено хотя бы десятая доля того, что произошло со мной, я бы считал своим долгом не молчать. Не из жалости к кому-то, не ради справедливости, а чтобы не бросить тень на мой заслуженный титул сына Алаша. Конечно, я никого не обвиняю в том, что я им не нравился. Однако, как я уже говорил раньше, я не смог бы жить в такой среде. Я решил окончательно покинуть страну.
«Волк не показывает своей слабости», – говорят. Через три-четыре дня я поехал на упомянутое собрание. Первое заседание Комиссии по государственным премиям. Здание бывшего Министерства культуры. Поднявшись на второй этаж, у двери зала заседаний я увидел одного из моих любимых младших братьев, Баккожу Мукая, и литератора Серика Негимова. Они были членами уважаемой комиссии, возможно, нравились кому-то, хотя и имели меньший статус. Мы тепло поздоровались с Баккожой. Затем, глядя на Негимова, я сказал: «В последнем номере «Казахской литературы» ты раскритиковал мою автобиографическую дилогию. Ты оспариваешь не только меня, но и мемуарные книги Кабдеша Жумадилова, Бекежана Тилегенова, Азильхана Нуршаикова, опубликованные в «Жулдызе». Пусть твое понимание и взгляд будут такими. Но что значит, что казахскому народу не нужны мемуары, что они вредны? Как ты можешь быть литератором с таким пониманием?» – спросил я. «Собака – не от царапин», а это была последняя сцена грязной кампании. Затем мы с Баккожой вошли внутрь. Навстречу нам вышла Ханбиби. Есенгараева. Хорошая поэтесса, а также деятель культуры, приносящий пользу своему народу. Я знал, что она была в списке кандидатов на государственную премию. Я вежливо, с уважением поздоровался и подписал ей свою книгу. Не только в этот момент, но и для уважения к старшим, какой автограф можно написать на книге? Слова похвалы, полные излишнего уважения. Ханбиби, моя младшая сестра, ответила кратко: «Брат, пусть твоя золотая голова будет в безопасности!» – сказала она. Все ее добрые пожелания и уважение уместились в этих словах. И это соответствовало моему настроению. Я бы назвал это самым удивительным комплиментом, который я когда-либо слышал от братьев, старших и младших. К сожалению, Ханбиби не набрала полного количества голосов и не прошла отбор. Но это, вероятно, не бросило тень на ее поэтический талант.
Через две недели было созвано итоговое заседание Комиссии по государственным премиям. Я стоял с одним из моих сверстников, кого именно, не помню. Вдруг вдалеке показался Абиш. Он не сразу заметил меня, поздоровался с парнем, который стоял между нами. Затем он увидел меня. Я протянул руку, он обнял меня, раскинув руки. Он посмотрел на меня с вопросительным выражением лица. «Все хорошо», – сказал я. В этот момент подошел Серик ага Кирабаев. После приветствия он сказал с укоризной: «Муха, как это получилось?» «Я эмигрирую!» – сказал я. Абиш замер. В следующий момент нас всех пригласили в зал заседаний. Абиша среди нас не было, видимо, он был занят другими делами. Это была наша последняя встреча с Абишем. Через месяц, 28 декабря 2006 года, мы с женой прилетели в Центральную Европу – в Прагу. Это было начало эмиграции из страны. Через восемь с половиной лет я переехал в Америку. Это должно быть конец моего путешествия.
***
11 декабря 2015 года. Абиш покинул этот мир. Мой дорогой Абиш, с которым мы начали вместе и шли параллельно. Бог рассудит все его дела. Он прожил на земле шестьдесят шестой год и пять дней, полных страданий, и ушел в вечность. Все звания, награды и похвалы, которые он получил за столько лет, все исчезли. За ним остались только произведения, которые он записал на чистых листах бумаги в редкие моменты ограниченного времени, бессонных ночей, выходных дней, полумесяца, трех-четырех недель отдыха, когда он был свободен от обязательств и ограничений, в состоянии щедрой души, находясь под постоянным, неустанным, беспокойным грузом работы. В обычной жизни – сын и дочь, внуки. И, в широком смысле – народ. Истинная, окончательная оценка человека и личности – в его наследии.
30.VII – 20.VIII.2016,
Роквилл, Мэриленд, США.
Журнал «Жулдыз», декабрь