Домбра… Знаете ли вы, что клавиши рояля «говорят» как домбра? Сегодня знаменитые пианисты – Моцарт, Бетховен, Шопен, Лист – в ряду своих сонат играют прозрачно, свободно произведение композитора Нагыма Мендыгалиева «Легенда о домбре» для фортепиано. Вы переживаете особое состояние, слушая не звук рояля, а будто бы льющиеся наигрыши Курмангазы, звучащие из красноречивой домбры. Домбра – чудо… или рояль… Эта глубокая тайна всегда поражала меня, как сладкий сон, увиденный перед рассветом, и ласкала душу восхитительным чувством.
Еще помню, октябрь 1965 года. Я работал редактором в музыкальной редакции казахского радио. Наш главный редактор поручил мне написать документальный музыкальный рассказ, посвященный шестидесятилетию композитора Евгения Григорьевича Брусиловского, которое должно было состояться двенадцатого ноября. Я волновался и трепетал от этого поручения. Нервничал. Разговор с пафосным, высокомерным корифеем казахской музыки, чьи заслуги огромны, – о, боже, упаси… представьте себе. Встретиться и вести беседу на равных с композитором, достигшим апогея вдохновения, зрелости, полностью состоявшимся, создавшим огромное количество произведений во всех жанрах музыки, начиная от песен… Это же просто немыслимо. Прежде всего, нужно было договориться заранее, например, по телефону… или прийти в консерваторию, встретиться в его классе. Я долго колебался, страшась грозного вида Брусиловского. Целую неделю я слушал его произведения, начиная с песен «Қазақстан», «Алтай», «Шолпан», «Қыз арманы», «Қос қарлығаш», и отрывки из симфоний, опер. Я исследовал историю их создания, изучил немало фактов, запомнил их. Наконец, я пошел. Я беседовал с Брусиловским у него дома. Сначала он говорил скупо, с высокомерным видом, будто не замечая меня, не раскрываясь. Я начал разговор с казахской черной домбры и спросил, как он использовал в своих симфонических произведениях кюи Курмангазы «Сарыарка», «Балбырауын». Возможно, мои вопросы были несколько разрозненными, или я задал их внезапно, но его сверкающий, как золотой перевал степи, широкий лоб слегка нахмурился, и он просто спросил безразличным тоном: «Какие мои песни вы знаете?» Не знаю, что меня обуяло, но я запел свою любимую песню «Шолпан»:
У подножия гор – урожай,
На гумне жарко, поем песни.
Среди белой пшеницы
Искусство девушки превыше всего.
Тот, кто увидел тебя, посчитал героем,
Моя любимая Шолпан, Шолпан!..
Он едва заметно улыбнулся и, задумавшись, сказал: «Например, Курмангазы…» Он покачал головой и усмехнулся с горькой иронией: «Не знаю, есть ли у нас музыкальные специалисты. Если есть… даже не слушая домбру, почувствовать ее волшебную силу, ее удивительную славу через ноты кюев, записанные Александром Викторовичем Затаевичем, и, да, вызвать размышления у таких знатоков, как Роман Роллан в Париже… это чудо! Европейцы превозносят скрипку Паганини, удивляя и восхищая весь мир. Домбра – такой же «божественный» инструмент! Я поклоняюсь ей как божеству. Мои коллеги-музыканты до сих пор не могут постичь природу домбры, в которую я погрузился. А, это пока невозможно. Я написал первую казахскую симфонию. Но «такую симфонию» в прошлом веке Курмангазы, Даулеткерей, Таттимбет уже воплотили на двухструнной казахской домбре. Среди этих чудес выделяется Курмангазы. Его кюй «Демоны!» – это он! Домбра в руках Курмангазы – это не просто музыкальный инструмент, это… это непостижимое явление, недоступное человеческому воображению. Видите ли, я несколько косноязычен… язык не слушается. Я представляю пальцы Курмангазы… о, его правая рука! Я видел, как играла Дина. Скажите о левой руке Дины! Мы слышали от самой Дины – Курмангазы встречался со своей ученицей Диной в Нарынской пустыне и слушал ее кюи. Тогда она сравнивала пальцы своей левой руки и пальцы его правой руки и говорила: «А что, если бы такие двужильные пальцы были у одного человека? Кто бы мог сравниться с таким кюйши?» – она внутренне трепетала, ликовала, восхищалась. Как они заставляли звучать двухструнную домбру? Как? Нагым Мендыгалиев, мой ученик – первый казахский пианист, композитор, уроженец земли Курмангазы, как он передал эти дрожащие… или стремительные, как экспрессия, неукротимые ритмы на языке фортепиано! Я ведь тоже пианист, не знаю, как родилось это произведение «Легенда о домбре». Если спросить самого Нагыма, он только улыбнется. Его завистливые коллеги не хотят признавать это произведение Нагыма. В жизни всякое бывает. Нагыма волновала – Домбра! Так… Рояль Нагыма – это домбра! Кто слышал и знал, что рояль «говорит» как домбра? Чудо! «Легенда о домбре» Нагыма постепенно заставляет восхищаться казахским кюем и таких выдающихся пианистов, как Святослав Рихтер или Ван Клиберн. Курмангазы лишь поднял кюй домбры, существующий веками, до классического уровня. Каким священным он был! Несравненным! Его кюи заставят звучать не только рояль, но и множество других музыкальных инструментов… не только оркестры народных инструментов, но и сами большие симфонические оркестры, давая им широкое дыхание, подобно Бетховенской симфонии, бушующей, как море.
Домбра… Курмангазы… Как же глубоко он заставил задуматься такого глубокомыслящего композитора, как Брусиловский. Казалось бы, в шестьдесят лет чувства начинают остывать, но эти его бурные слова, полные вдохновения, до сих пор волнуют меня своим пламенным, горячим дыханием.
Домбра… до Курмангазы ее играли многие домбристы. Забытые мастера домбры – Байжума, Богда, Мусирали, Узак… они лишь – легенда… только легенда. Несколько их кюев, дошедших до нас, совершенно возвеличивают личность Курмангазы, говоря: «Ученик превзошел учителя». Время долго размышляло над таким гигантом, как Курмангазы. Он родился как дар природы… дар божий. Курмангазы создал домброй особенные кюи. Даже его современник, другой гений – Даулеткерей, чьи кюи были прозрачны, как соловей Иранской степи, склонил голову перед Курмангазы, приблизившись к нему своими кюями «Көргұлы», «Топан».
…Летом 1957 года в Москве, на одном из концертов Всемирного фестиваля молодежи, который привлек внимание всего мира, студент Алматинской консерватории, домбрист Азидолла Ескалиев не имел себе равных среди инструментальных исполнителей. Он занял первое место. На его груди сияла золотая медаль. Среди произведений, исполненных им в течение трех туров, Моцартовское «Рондо» («Турецкий марш») с аккомпанементом рояля, а также кюи Курмангазы «Терісқақпай», «Төремұрат» вызвали изумление у авторитетных членов жюри. Ни один из струнных инструментов тюркских народов – «Донбура», «Думбрақ», «Думбыра», «Думра», «Танбур», «Даңғыра», «Қомуз», «Тумбыра»… даже русские «Домра», «Балалайка», украинская «Бандура», грузинская «Пандури», калмыцкая «Домра», чьи быт, жизнь, обычаи, искусство, в том числе музыка, считаются «близкими» друг к другу, – не смогли продемонстрировать такую фантастическую мощь в исполнении Моцартовского «Рондо», Пятого венгерского танца Брамса, и даже более поздних классических произведений, как казахская домбра, сыгранная Азидоллой. Моцарт! Курмангазы! Два чуда двух веков! Рядом на одном концерте!
…В апреле 1969 года в Будапеште проходили дни казахского искусства и культуры. Однажды Государственный академический оркестр народных инструментов имени Курмангазы Казахской ССР дал замечательный концерт для дипломатов всего мира в концертном зале Музыкальной академии имени Ференца Листа. В середине концерта прозвучал кюй Курмангазы «Ақбай». Волна озера… нет, волна моря… даже не море, а волна океана завыла, причиняя боль. Роскошный зал с золотыми люстрами затих, как будто пораженный. Иностранная интеллигенция, никогда не слышавшая такого оркестра, смотрела с изумлением, и перед ними открылся мир бездны. Тяжелая музыка, будто сдавливая дыхание, душила их. Им было трудно вздохнуть. Их лица помрачнели. Все были очень холодны. Да, мир бездны… Звук оркестра бушевал в глубине. Вдруг эта мертвая тишина была разрушена. Мощная волна, сжатая в вершине, как извергающийся вулкан, хлынула вверх, к небу. Палочка дирижера, взмахивающая туда-сюда, сверкала, как молния, пронзающая грозовые тучи. Сцена – бескрайняя степь… мир задрожал. Темный океан загрохотал, как разъяренный лев, вздымая пену. Очнувшиеся люди вздрогнули, услышав грохочущий, разрушительный звук этого великого хаоса. Оркестр, бушующий в смятении, постепенно успокоился и снова сжался, став спокойным океаном.
В суматохе после окончания концерта на сцену вышел высокий, седовласый мужчина лет пятидесяти. Это был профессор Форш, ректор музыкальной академии. Он выразил свою признательность за концерт оркестра. Затем, улыбнувшись, повернулся к дирижеру Алдабергену Мырзабекову и спросил: – Маэстро, композитор Курмангазы, написавший только что исполненную оркестром симфонию «Ақбай», какой консерватории он окончил? Существует ли он сейчас? – спросил он, протягивая цветок в руке.
Алдаберген Мырзабеков, ошеломленный этим внезапным вопросом, немного замешкался, собрался и вежливо улыбнувшись ответил: – Добро пожаловать! Это произведение – не симфония, а кюй, уважаемый профессор. Это большой жанр казахской инструментальной музыки. Курмангазы не оканчивал никаких консерваторий. Наш казахский народ – народ, издревле живущий кочевым образом жизни. Наши песни и кюи рождены в мелодиях этого образа жизни. Мы богаты музыкальным фольклором. Наши песни и кюи, исчисляемые тысячами, имеют свою национальную традицию, сформировавшуюся веками. Например, Курмангазы, как и великий учитель венской классической школы Моцарт, является выдающейся личностью в искусстве кюйши, передаваемом из поколения в поколение. Великий учитель! Дала-кюйши, живший во второй половине девятнадцатого века, – сказал он, но профессор Форш, покачав головой, будто не веря этим словам, сказал: – Простите, маэстро, Курмангазы – выпускник той же консерватории, что и Моцарт с Бетховеном! – он почтительно поклонился, и его лицо просияло, как будто он был доволен своими словами, и снова пожал руку дирижеру…
Курмангазы! Он тоже не упал с неба. Придя в этот мир, впервые высосав материнское молоко, мелодия кюя, колыхавшая юрту, вместе с ней вошла и в его чистое сердце. Он не помнит, как в детстве, волоча за собой маленькую домбру, начал играть на ней. Он быстро вырос… В тихие летние вечера взрослые, покачиваясь, как гуси, выходили на белые песчаные дюны на окраине аула. Они усаживались кругом и вели беседы, рассказывая о трудных историях времен Асана Кайгы, Сыпыра жырау. Среди разговоров звучали разнообразные кюи. Иногда они были веселыми, иногда грустными. Иногда они вздыхали: «Ах, как хорошо!». Иногда снова унывали. Во время этих долгих посиделок Курмангазы не отрывал глаз от домбры старика, игравшего кюй. Наступал вечер. Ночь укрывала своим покрывалом. Наступал новый светлый день. Проснувшись, он играл кюи, которых никто никогда не слышал… Русский ученый А. Алекторов, проводивший научные исследования, путешествуя по Казахстану, в своей статье «Казахская песня» писал: «На дворе – лютый буран, в теплой землянке я слушаю музыку. Слышна душевная мелодия, производимая простым музыкальным инструментом – двухструнной домброй. Если бы я не увидел этот инструмент своими глазами, то не поверил бы в его способность производить прекраснейшую музыку, затрагивающую душу человека», – восхищенно писал он о домбре в руках простого казахского степняка. Школой, консерваторией, профессором, дававшим уроки Курмангазы, были сельские жители, игравшие на этой простой домбре. О, как прекрасна казахская домбра! Кюй, изливающийся из чаши домбры, – как колыбельная песня младенца, освещенного лунным светом, падающим из шанырака юрты, ласкала его лицо. Кюй – рожденный в суровом мире природы, в бурях судьбы, на спине коня, на горбу верблюда, звучал на извилистых дорогах, усыпанных колокольчиками, поднимающихся с коричневых холмов, благоухающих полынью. Он веял, как шелковый ветер, бегущий вдоль белых, как облака, юрт в центре зеленых джайляу, мягких, как ворс ковра. Он дул, как порывы ветра, несущиеся с Алтая и Тарбагатая, Улытау, Алатау, Каратая, с берегов Урала, Атырау, Едиль-Жайыка. Он лился, как песня любви юноши и девушки, беседующих в золотые вечера и рассветы благословенной земли. Кюй – как песня проводов девушки, выходящей замуж, звучал, как шелест ветра, как плач журавлей и лебедей, улетающих в теплые края осенью, как радость великих пиров и праздников – свадеб, встреч с женихом… Кюй – как сверкание молнии, как блеск копья и алмазного меча, когда враг, пришедший извне, нападает на этот спящий, безмятежный народ. Он стонет, как жеребец угнанного табуна лошадей. Он терзает сердце, как скорбный кюй народа, потерявшего друг друга. Он томится, как тоска по бескрайней степи, где играет мираж, и рождается из пены бушующих волн Атырау и Арала, Балхаша и Алаколя, Едиля и Жайыка, Есиля и Иртыша, Сырдарьи и Чу, когда огонь гордости воспламеняется. Кюй – как печальный голос лебедей и журавлей, улетающих в теплые края, когда наступает осенняя прохлада, он печалит. Кюй – пронзал сердца предков, молившихся: «Защити от чужих глаз» этот великий народ, раскинувшийся на полмира. Какое бы несчастье ни постигало его, казахский народ, переживший тысячу смертей и тысячу воскрешений, никогда не выпускал из рук домбру.
Когда я впервые услышал звук домбры, и волны осмысленных кюев и изящно натянутых мелодичных песен, льющиеся из нее, я вспомнил слова Александра Викторовича Затаевича, который был поражен: «Вы будете удивлены, как скромный на вид инструмент, попав в руки умелого исполнителя, преображается и расцветает. Он то поет, то звучит, как духовой инструмент, то эти огненные звуки ослепляют, как фейерверк в небе, то ритм с головокружительной скоростью уносит вас». Читая эти слова, я представлял себе Курмангазы с его пылающим сердцем, с густой бородой, ниспадающей на могучие плечи, с орлиным взглядом, устремленным вдаль, сверкающим, как алмаз, сотрясающим мир двумя струнами. Я чувствовал в себе нечеловеческую силу. Я трепетал. Я ликовал. Я видел весь мир в своей ладони и восклицал: «Я – Великое Существо! Я властен над всем!»
Когда я вспоминаю эти слова Затаевича, передо мной предстает встреча Курмангазы с Никитой Савичевым – художником, исследователем и музыкантом, урядником Уральского военного ведомства. Летом 1867 года, в один из теплых дней, правитель Камыш-Самара Макаш Бекмухамедов пригласил Никиту Савичева, члена Русского географического общества, этнографа Мухамедсалыка Бабажанова и Курмангазы в гости в дом атамана Бородина в селе Фокеевка на берегу Караозена (этот дом существует до сих пор). На той встрече Курмангазы сыграл… кюй. Это впечатление Никита Савичев описал в газете «Уральские ведомости» № 44 в 1868 году: «Я был сначала удивлен, а потом поражен его игрой. Я никак не ожидал, чтобы из такого беднейшего, первобытного инструмента о двух струнах могло выйти что-нибудь похожее на музыку, но такова сила человеческой способности – из домбры выходила чистейшая музыка… Ее можно поставить наряду с произведениями образцовой музыки, потому что игра Сагырбаева происходит из того же источника – дара вдохновения. Я назвал бы игру вольной песнею жаворонка или соловья, но это сравнение слишком узко… Словом, Сагырбаев редкая музыкальная душа, и получи он европейское образование, то был бы в музыкальном мире звездой первой величины…»
Курмангазы!
В те дни, когда он был подвержен преследованиям судьбы, в жизни Курмангазы были и светлые моменты, когда он свободно дышал в народе. Когда его освобождали из тюрьмы, ссылки и он возвращался в родные края, его встречали с распростертыми объятиями, помогали ему наладить быт, приглашали в аулы, слушали его кюи, и народ, добрый и щедрый, принимал его, как хана, хоть и скромно, но с большим уважением. Мангышлакское плато, Самское урочище, Жем и Сагыз… берега бушующего Жайыка и Атырау… Нарынская пустыня, сверкающая золотом, как белый песок… Алтынжар на Волге, куда он стремился и где часто бывал… Курмангазы, взяв с собой веселых и удалых друзей, проводил лето в развлечениях. Курмангазы расслаблялся, приходил в себя. Его лицо расцветало, он поднимался духом. Среди этой шумной компании был и поэт Кашаган, который, вдохновившись песнями и стихами Букей Орды, услышав о славе Курмангазы, специально приехал к нему. Кашаган родился на туркменской земле. Вырос в окрестностях Ташауза. С детства был сиротой. Сердце его было полно скорби. Извилистые пути жизни рано сделали его взрослым. Он – любимец гордых адайцев. Перед ним – асыл. Под ним – конь. В руке – домбра. В горле – соловей, полный драгоценных слов. Вокруг – толпа людей, восхищенно смотрящих на него. Путь его был долог и извилист. Он глубоко впитал в себя древние песни и дастаны побережий Мангышлака и Атырау, и сам, подобно морю, волнуясь, выплескивал, как бурный поток, как наводнение, как озеро, свои песни. Он не давал покоя ни одному поэту. Курмангазы нравился ему своей величиной. Поэтому они были друзьями на века. В один из тех шумных дней веселья… наступила зима, и они попали под сильный мороз. Аулы, расположенные вдоль Атырау, как стаи гусей, услышав о пребывании Курмангазы и Кашагана в этих краях, переговаривались друг с другом и с нетерпением ждали их. Собрания, где звучали песни и кюи, стихи, продолжавшиеся до утра, возвышали кюйши и поэта. Они направились в один из аулов, расположенных на острове Елпилдекти, около полудня. Они имели обыкновение останавливаться в красивых домах. Спросив дорогу у незнакомых людей, пасущих скот на окраине аула. Жители аула узнали Курмангазы и, не выказывая особого интереса, указали на отдельно стоящую белую юрту, ответив: «Вам лучше остановиться в этом доме». Некоторые про себя усмехнулись: «Это дом Шыгайбая, который ничего не дает!» Это был дом суфия по имени Ескали. Когда Курмангазы и Кашаган остановились перед указанным домом, молодой человек с мрачным лицом и молодая женщина встретили их недружелюбно. Но они, не обращая на это внимания, спешились. Высокомерная женщина проворчала: «У нас нет времени ждать каких-то незваных гостей». Сердце Кашагана вздрогнуло от этих слов, и он мгновенно дал понять, кто он и что сегодня он остановится в этом доме, сказав пару строк стихов. Курмангазы молча наблюдал. Услышав эти неожиданные слова у дверей, Ескали суфий, сжавшийся, как червяк, вышел наружу. Он холодно поздоровался. Молодой человек, с недовольством глядя на гостей, по знаку своей жены указал на скромную черную юрту, стоявшую чуть поодаль от белой юрты, и пригласил их: «Идите». Кашаган и Курмангазы направились прямо к белой юрте. Ескали суфий был недоволен. Он неохотно открыл дверь. Войдя в дом, он начал совершать послеполуденный намаз. Он долго молился и стоял в оцепенении. На почетном месте сидел ребенок двух-трех лет, игравший игрушкой. Он схватил домбру Курмангазы, дергал за две струны, что-то лепетал и смеялся. Эта игра невинного ребенка, не имеющего никаких забот, позабавила и Кашагана, и Курмангазы. После завершения намаза Ескали суфий безразлично поздоровался с незваными гостями. Бросив холодный взгляд на домбру в руках ребенка, он сказал: – Что это за неуважительное, богохульное дело? Этот пустой кусок дерева… пустой кусок дерева, которым играет шайтан! Ты, ты… брось его! Уходи! Это не дом для игры на пустом дереве, это дом «богобоязненного» человека, – он разгневался и пришел в ярость.
В этот момент вокруг дома послышался шум, смех, голоса людей, и толпа собралась. Суфий с узким кругозором, сжавшийся в своем доме, не знал, что делать, и пришел в бешенство. Наступил вечер, сгустилась тьма. Толпа у дверей, сияя глазами, как звезды, зашумела: – Аға Курмангазы… Куреке, сыграй на домбре! Давай, молодец! Курмангазы, с трудом сдерживаясь от гнева из-за слов невежественного суфия, резко повернулся к Кашагану. Огонь в глазах Кашагана, мрачных, как черная скала, сверкнул. Его бока сжались, он прикусил полные губы, и, захлебываясь от бушующей скорби, как в детстве, когда в его сердце застыла боль от слов Махтумкули:
Я испытал горе и страдания,
Что это за наказание.
В Туркестане Кожа-Ахмет –
Имя его забывается.
Время осталось для злодеев,
Лишенных чести и совести.
Муфтий-суфий стоит,
А жизнь проходит,
Он сделал знак Курмангазы: «Подожди». Курмангазы вынужден был ждать. Кашаган, как голодный верблюд, бросился вперед, ударил по чаше домбры и начал играть…
Годы шли. Это событие стало легендой. Песня Кашагана передавалась из уст в уста. Ее с благоговением и почтением пели сказители среди казахов, живущих на Атырау, Мангышлакском плато, в Конырате Каракалпакстана, и даже в окрестностях Ташауза Туркменистана. Кашаган умер в 1929 году. Сказители, сохранившие его слова и мелодии в первозданном виде, постепенно тоже стали исчезать по воле судьбы. Каждое поколение, приходящее в мир, либо исполняло эту песню без изменений, либо… В смутные дни начала Советской власти, когда люди говорили: «Не до жизни, а до смерти», некоторые из тех, кто пел древние песни, говорили:
Пустой кусок дерева в моей руке,
Это дерево, которое говорит,
Это дерево в моей руке,
Это домбра, которую я ношу с собой!
Слова «Домбра – грех» –
Это просто пустые слова.
Кто хорош, кто плох,
Пусть решит Аллах.
Когда родился мой Пророк,
Это дерево было и колыбелью!
Когда Ибрагим построил Хиву,
Это дерево было и мечетью!
Когда в Бухару и Медину
Спустилось откровение,
Это дерево было и дверью!
В руках мастеров
Это дерево было и ремеслом!
Его плоды, падая на землю,
Были уделом сирот и вдов,
Это дерево было и уделом!
Тебя называют «суфий»,
Что ты ругаешь, дерево?
Четыре меча, вышедшие из рая,
Мои слова – истина.
Я скажу имена четырех мечей:
Один – Зульфакар,
Один – Зулькыжа,
Один – Камсоган,
Один – Камсуыс.
Для колчана стрел и ножен меча
Это дерево было и чехлом.
Когда богатыри бросались на врага,
Держа знамя,
Это дерево было и древком копья,
Да, это дерево было древком!
Ибрагиму, сыну Мусы,
Это дерево было и посохом!
В рай и ад
Это дерево было и завесой!
Тебя называют «суфий»,
Что ты ругаешь –
Сказать ли, какое дерево?
А! А! В плодородных землях,
Это дерево было и источником воды!
Для меня, бедного и нищего,
Это дерево было и силой!
У могилы святого
Это дерево было и знаменем!
Для такого плохого суфия, как ты,
Родившись уделом,
Это дерево было и желанием!
Если зайдешь в дом хорошего человека,
Это дерево было и дровами!
Если зайдешь в дом плохого человека,
Его рука будет связана милостыней,
В эпоху разврата
Злой суфий будет жевать.
А! А! Злой суфий будет жевать,
Если вы говорите, что домбра – грех,
Это тоже относится к праздникам и торжествам.
Если вы говорите, что одна струна – грех,
Это из овечьей шерсти, вышедшей из рая.
Это тоже глина, сделанная из семи нот,
Тогда это была глина,
И сегодня это тоже глина.
У суфия, говорящего «Домбра – грех»,
Сказать ли, у него мало ума! – слушая эту сильно искаженную версию, говорили: «О, это слова нашего дорогого Кашагана!» и находили в этом утешение.
В западном регионе бесчисленное множество эпических поэм, глубоких размышлений, огненных терме, превосходящих друг друга. Но среди них размышление Кашагана «Домбра» – это глубокое произведение, которое особенно восхищает и трогает. Ахмет Жубанов в своей книге «Струны веков» указывает, что время исполнения этого размышления – 1888 год, и приводит только шестьдесят семь строк. То есть, след песни есть. А то, что пронзало мой ум и долгое время вызывало у меня страстное желание – это его мелодия. Я искал ее по всему Казахстану, но нигде не нашел. Она всегда была в моей памяти. Я много раз погружался в глубокие размышления, задаваясь вопросом: «Откуда взялось это заблуждение таких невежественных мулл, как Ескали, ставших причиной этого размышления?» Позже я узнал причину. Ахмет Жубанов пишет в упомянутой книге: «В некоторых источниках высказывается предположение, что слово «домбра» произошло от арабского словосочетания «дунбаһи бурра», то есть «хвост козленка». Вероятно, в основу этого легло сходство заостренной формы чаши домбры с козьим хвостом. Казахские моллы, считавшие, что «человек, держащий домбру, грешен перед богом», приближали некоторые мирские аспекты этого инструмента к арабским. В казахском языке неподвижный штифт у верхнего конца грифа домбры, близкий к колку, называют «шайтан тиек» (чертов штифт). По легенде моллы, причина такого названия следующая: Пророк Мухаммед, впервые взяв домбру, чтобы попробовать сыграть, но как бы он ни играл, звук домбры не получался чистым, он получался прерывистым, и получался только какой-то раздражающий шум. Промучившись день и ночь без передышки и ничего не добившись, пророк устал, прислонил инструмент к стене и уснул. Проснувшись на следующее утро, он снова взял домбру, и она зазвенела, как серебро, и заговорила. Изумленный этим чудом, Мухаммед пророк внимательно осмотрел домбру и увидел штифт у верхнего конца грифа. Он вспомнил, что сам его не ставил, и подумал: «Наверное, это дело рук шайтана». Таким образом, он больше не брал в руки инструмент, «одержимый джинном», и проповедовал всем мусульманам: «Остерегайтесь домбры».
Мусульманская религия, созданная пророком Мухаммедом, является самой гуманной религией среди всех религий мира. Это ясно, как солнце и луна. Это не слова, сказанные пророком Мухаммедом. Это тоже ясно, как день. Их придумали такие невежественные, бездоказательные проповедники, как суфий Ескали, к которым живые люди не приближаются. Эти несчастные, не боявшиеся даже духа Мухаммеда пророка, не боятся и бога. Мусульманская религия, очищающая душу и тело человека, его сознание и чувства, его труд и деятельность, все его существо, как утренний свет, обесценивается такими злобными, низменными муллами и суфиями. Кашаган – мудрец, глубоко постигший это. Кто такой суфий Ескали, который, как змея, покушается на священную домбру, чистую, как у ребенка, для Кашагана? Кто такой Курмангазы, сделавший домбру духом казахов?
Размышление «Домбра» поэта Кашагана, исполненное с царственным величием, возвышенно и мелодично, никогда не покидало моей памяти. Я слышал его историю, когда ездил исследовать казахов в Иране.
Новый 1995 год мы встретили в Тегеране, столице Исламской Республики Иран, в доме посла Казахстана Мырзатая Жолдасбекова. Мы прибыли сюда в рамках очередной поездки научной экспедиции центра «Духовный мир казахов» при кафедре литературной критики и истории филологического факультета Казахского государственного национального университета имени Аль-Фараби. Нас было трое – наш руководитель профессор Турсынбек Какишев, журналист-кинооператор Коянбек Ахметов и я сам. Наша цель – исследование казахов, проживающих в Иране. Это включает в себя все – их историю, этнографию, литературу, искусство, музыку…
Мырзатай – известный ученый, литератор… Он рассказал о трудных, переплетающихся судьбах невинных людей, называющих себя «тысяча семей Адай», которые, пострадав от губительной политики Советской власти в начале бурных тридцатых годов, переселились в Иран: – Сначала они перебирались по две-три семьи, скрываясь в разных местах, переживая невыносимые унижения, работая на кого попало… по неизвестной причине, в первые десять лет они умирали в огромных количествах, не выживали даже младенцы… Только в 1940-1942 годах они пришли в себя, нашли друг друга и начали объединяться. Постепенно они сосредоточились в городах Горгон, Бендер-Тюркмен, Гумбет. Здесь проживают роды Адай: Жеменей, Тюrkмен, Кырыкмылтык, Мунал, Тобыш. Четыре-пять семей из Тама, Табын. По одному дому из Каракесек, Керей, Кожа. Объединили и собрали народ – такие выдающиеся люди, как Оразмагамбет ахун, Нурымшат, Буркитбай, Енсеген, Дабит, Алдонгыр, Аян. Среди них – одна выдающаяся личность – Оразмагамбет, который окончил религиозное образование в Бухаре, Стамбуле, получил диплом инженера, окончив горный факультет Бомбейского университета… Он получил свидетельство на управление пятьюдесятью тысячами семей Адай в Уфе и служил некоторое время, но КГБ добрался до него.
В Тегеране живут два молодых человека по имени Оразбай и Азиз. Один – инженер, другой – врач и коммерсант.
В этой стране обучение ведется только на персидском языке. У казахов литературы, истории, искусства почти нет. Нет никого, кто бы сочинял песни и кюи. Я знаю трех стариков, жырау – Зайыра, Жанбыра, Рыспая… старых людей… я записал их песни…
Это лишь набросок многочисленных рассказов Мырзатая. Мы тоже приступили к исследованию. В Тегеране, в доме Оразбая и Азиза, состоялась душевная беседа. Как ни странно, они не знают песни «Елім-ай», Абая, Шокана, Мухтара, Куляш… Услышав «Елім-ай», они не могли сдержать слез. В доме этих двух молодых людей мы услышали о славе поэта Рыспая. Позже, в городе Бендер-Тюркмен, нас пригласили в дом Омар хаджи (отца Оразбая), и в этом доме, а затем и в своем доме, мы записали на диктофон песню аксакала Рыспая под названием «Сағыныш».
Рыспай – худощавый, стройный, с ясными глазами, благородный человек. Ему семьдесят четыре года. Его род – Кырыкмылтык из Адай.
Рыспай, с серьезным нравом, вкусными словами и большим уважением, говорит: – Когда мы переселились в Иран, мне было двенадцать лет. Мы не успели впитать и запомнить обильные песни, кюи и сказания Мангышлака от старых людей, принесших их. Они были чудесны… Шеркеш – Ескали, Корпе – Торебек, Култоре – были настоящими сказителями. Отец и сын Назар, Темирбай, чей голос достигал на день пути… где они сейчас, никого нет. Они пели, стоя на коне, почти касаясь стремени. Когда к ним присоединился жыршы Байтюр из рода Кедей, песни пяти лучших сказителей Мангышлака – Кашагана, Аралбая, Нурыма, Сугира, Саттыгула – хлынули потоком. Из них остались мы трое – Зайыр, Жанбыр. Есть только молодой жыршы по имени Шомак. Только за последние три-четыре года наши молодые ребята начали учиться петь. Мальчик по имени Байрам поет мою песню «Сағыныш»… Песня аксакала Рыспая:
Отправляем приветственное письмо казахскому народу,
Родной земле, где мы родились и были крещены.
Прошло много лет с тех пор, как мы ушли,
Живы ли, здоровы ли старшие братья и сестры.
Мы были народом, который летом кочевал по Сарыарке,
Зимой перегоняя скот на Мангышлак.
В июле поили овец из Шынгырау,
У камня-кормушки, собирая воду.
Это то, что я видел в детстве,
Место, где я ходил, следуя за отцом.
Играл в асыки с детьми на ровной земле,
Место, где я видел много чудес.
Сегодня мы ушли далеко,
Ушли, оторвавшись от чужой земли.
Что поделать, если вкусил могущества,
Нельзя убежать от воли Аллаха.
Прощайте, братья, сестры,
Рыспай говорит так, начиная свою речь.
Когда вспоминаешь родных, скучаешь,
Споешь пару строк песни.
Я Рыспай, сын Жасекена,
Я сам не занимаюсь дурными делами.
Когда друзья зовут меня петь,
Я расцветаю, как облако!
Песня-терме плавно льется без припева. Звучит скорбный голос, как у осиротевшего ягненка. Слова Мырзатая правдивы, среди десяти тысяч казахов здесь нет ни одного поэта, ни одного певца, ни одного композитора нашего времени. Бедняги, прожившие шестьдесят два года в Иране, лишились всего – нет песен, нет кюев, нет стихов… Только старики – утешение и отрада для этих людей. Если бы не эта песня «Сағыныш» Рыспая Жармаганбетова, мы бы вернулись ни с чем, не найдя ни одной песни от десяти тысяч Адай.
После той поездки слова старого сказителя Жанбыра, с которым мы беседовали в Горгоне и Бендер-Тюркмене, заставили мое сердце сжиматься: «Боже мой, не осталось в живых никого, кто знал бы размышление Кашагана «Домбра». Раньше его пел один бедный сказитель, рыдая. Он тоже ушел в иной мир. Мы, бедняги, привязанные к суетной жизни, как собаки, не знали, какой поддержкой и утешением он был для нас. Мы слушали, лишь вздыхая, и дни проходили напрасно. Мы не научились. Это действительно смерть такого поэта, как Кашаган!»
Двадцать девятое июля 1999 года… В тот день к нам домой в Алматы пришел молодой человек по имени Ислам Жеменей. Я знал его заочно. Он – старший сын аксакала Акмурата из города Горгон, где мы побывали. Сам он – специалист по языкам, а также ученый-экономист. Уже несколько лет живет в Алматы. Из-за своих политических взглядов он не может поехать в Иран к своей семье, жене, детям – он диссидент. Получил хорошее образование за рубежом. Это умный, рассудительный человек с широким мировоззрением, глубоким мышлением, высокой культурой, сильной верой и чутким восприятием. На основе фольклорно-этнографических исследований, проведенных мной в Иране, я, совместно с профессором Турсынбеком Какишевым и журналистом-кинооператором Коянбеком Ахметовым, выпустил несколько серий телепередач. Ислам Жеменей посмотрел их и остался очень доволен. Мы с Исламом душевно поговорили. Он рассказал мне немало историй о казахах в Иране, которых я не знал. С того дня мы стали часто встречаться. Я постоянно упоминал ему размышление поэта Кашагана «Домбра». Однажды он принес мне аудиокассету. Какая радость была в тот момент! Песни и кюи, исполненные на ней, были записаны в фонотеку радио Тегерана в 1940-х годах. Мое сердце затрепетало. В голове – размышление «Домбра»! Я был одержим только этим. Дрожащими руками я включил магнитофон. Пленка начала шипеть. Старая. Качество записи тоже не очень хорошее. Невозможно разобрать слова исполнителя. Я, затаив дыхание, слушал, не издавая звука. Среди этих песен и кюев я с трудом записал слова старинных народных песен Мангышлака «Жиырма бес», «Ақ қылаң»… О, чудо! И вдруг прозвучало размышление поэта Кашагана «Домбра»! Размышление Кашагана «Домбра»! С его собственной мелодией. От начала до конца оно почти не отличается от версии Ахмета Жубанова. Некоторые слова, строки, строфы звучат иначе в зависимости от потока и ритма исполнения мелодии. Например, в версии Ахмета Жубанова:
Четыре меча, вышедшие из рая,
Мои слова – истина.
Я скажу имена четырех мечей:
Один – Зульфыкар,
Один – Зулькаджа,
Один – Хамсот,
Один – Хамсос.
Для этих четырех мечей
Это дерево было и чехлом.
В руках богатырей
Это дерево было и древком копья,
а на пленке, которая у меня:
Четыре меча, вышедшие из рая,
Мои слова – истина.
Я скажу имена четырех мечей:
Один – Зульфакар,
Один – Зулькыжа,
Один – Камсоган,
Один – Камсуыс.
Для колчана стрел и ножен меча
Это дерево было и чехлом.
Когда богатыри бросались на врага,
Держа знамя,
Это дерево было и древком копья,
Да, это дерево было древком!
– изливается с такими подробностями. Да, такие отличия часто делают поздние сказители. Ведь это фольклорное наследие, передаваемое из уст в уста. Это размышление сегодня находится в моей фонотеке. Я слушаю его каждый раз. В моем сознании постоянно звучат слова «Домбра! Курмангазы!». Кто мог подумать, что среди людей, для которых домбра была делом всей жизни, смыслом существования, тоже могут быть поверхностные люди. Вспомните, какой спор возник в 1933 году в Алматы в фольклорном кабинете музыкально-драматического техникума под руководством Ахмета Жубанова между композитором Евгением Григорьевичем Брусиловским, специально приглашенным из Ленинграда и только начавшим там работать, и знаменитым домбристом Махамбетом Букейхановым. Махамбет был редким по своей природе степным гением, который, пренебрегая глубокой лирикой Даулеткерея, исполнял домбру в этом же стиле. Брусиловский писал: «Мне очень повезло. Я познакомился с Махамбетом и Наушой Букейхановыми, Кали Жантилеуовым, Уакапом Кабигожиным, Диной Нурпеисовой, выдающимся исполнителем кюев, таких как «Аксак кулан» и «Алты каз» – Камбаром Медетовым, и многими другими домбристами из отдаленных аулов, которые бережно хранили народную музыку, произведения своих великих предков, оставленные без письменного наследия». Среди этих выдающихся домбристов Махамбет Букейханов своим необычным характером то радовал, то огорчал Брусиловского. До этого Брусиловский восхищался оценкой Курмангазы, данной Затаевичем, и внутренне не соглашался с ней. Иногда он открыто говорил об этом Ахмету Жубанову. За короткое время пребывания в Алматы, глубоко образованный композитор успел узнать Курмангазы – «Степного Бетховена». Поэтому он был уверен, что сможет поспорить с кем угодно о Курмангазы, и даже, если потребуется, вступить в спор и выйти победителем. Для Брусиловского Курмангазы был Каганом кюев! Ахмет Жубанов тоже полностью разделял его мнение. Он также знал о неуместных словах Махамбета Букейханова о Курмангазы. Он много раз слышал это и говорил: «Не играйте с духами, Маха. Это не те слова, которые должны исходить из ваших уст. Курмангазы – святой кюя. Не играйте со святым, он обладает силой!» Но Махамбет в такие моменты, чувствуя себя виноватым, как ребенок, смущенно уклонялся от неудобных аргументов. Однако, когда он записывал кюи для Брусиловского, он безмерно восхвалял своего великого учителя Даулеткерея – Бапаса и постоянно обвинял Курмангазы, называя его «вором». Неправильное представление Затаевича о Курмангазы сформировалось из таких слов. Брусиловский, терпеливо выслушивая все эти нелепые и искаженные рассказы Махамбета о Курмангазы, однажды спросил его: «Маха, из какого вы рода?» Махамбет, оживившись, с глазами, сияющими, как звезды, с широким лбом, блестящим, как медь, и разгладившимся от удовольствия, ответил: «О, Евгений Григорьевич, мы с Даулеткереем – из рода Торе!» Поняв суть дела, глубокомысленный Брусиловский начал осознавать. Все стало понятно. Это результат трайбализма, въевшегося в кости казахов. Курмангазы же был из другого рода – Кызылкульт. Это один из основательных родов Двенадцати ата Байулы. Торе же считали себя «белой костью», правящей казахским народом. Роды, подобные Кызылкульт, считались простым народом, служащим этим аристократам. Род Кызылкульт также входил в число родов, возглавляемых Даулеткереем. Махамбет Букейханов играл кюи Курмангазы, но с таким высокомерным нравом он не мог принять и смириться с этим. Брусиловский зафиксировал все это на бумаге: «Книга А.В. Затаевича написана с большим литературным мастерством и содержит интересные характеристики… В сборнике «500 песен» я прочитал слова «Курмангазы – вор-грабитель». Хотя я заранее знал, что эту характеристику о Курмангазы дал сам Букейханов, я решил проверить ее достоверность и спросил самого Махамбета, что он может сказать по этому поводу. Что он сказал? Махамбет полностью подтвердил написанное Затаевичем. «Курмангазы крал лошадей», – сказал Маха. «Он сидел в тюрьме. Он никогда не слезал с лошади. Он боялся, что его поймают. Он играл на домбре великолепно. Не было домбриста лучше него. Но он играл грубо, ударяя по корпусу домбры. А я учился у Бапаса, он говорил: «Лучше играть на домбре мягко, не ударяя по корпусу». Бапас говорил: «Домбра создана для юрты». «В юрте звук домбры звучит хорошо, слышно все – и когда ты играешь, и когда не играешь, слышно даже шелест между пальцами… А Курмангазы не сидел в юрте, он сидел в тюрьме. Там звук домбры не так сильно слышен, он звучит приглушенно, поэтому он играл на домбре, ударяя по ней…»
Завершая свой рассказ, я сообщил Махамбету, что больше не буду оценивать Курмангазы как «вора-грабителя» (здесь я привожу перевод, сделанный Брусиловским, как есть, полагая, что он будет «понятен» простому читателю. Сам Брусиловский очень хорошо выразил эту мысль. И.Ж.), и что я считаю его «благородным, образованным и чрезвычайно талантливым домбристом», то есть его нельзя сравнивать с Даулеткереем Шыгаевым, родственником хана Букея.
Передо мной он предстает теперь как огненный, упрямый и несгибаемый борец, бунтарь с неукротимым нравом, бедняк, у которого, кроме коня под седлом и домбры в руках, ничего нет… Он видится мне беспокойным скитальцем, бороздившим просторы Урала, Гурьева и Астрахани, человеком, побывавшим во всех тюрьмах, непобедимой, возвышенной личностью, талантливым музыкантом. Да, несмотря на все слухи, до сих пор ходившие вокруг, я стал первым «Поэтом», воспевшим революционно-демократическое творчество неукротимого таланта – Курмангазы. С тех пор Курмангазы был провозглашен великим народным кюйши казахов, выдающимся мастером демократического направления, «Великим учителем» целой школы домбристов. Кто теперь осмелится назвать его «разбойником», «плохим человеком»?
Впрочем, Курмангазы не был подвержен таким мирским мелочам! Курмангазы выше всего, он отдельно от всех, глубже всех! Уникальное явление! Он возвысил дух казахской черной домбры. Сила звучащей домбры такова, что последующие поколения называют его имя наравне с великим чудом мировой музыки – Моцартом, исполняют его зажигательные кюи на концертах.
Домбра! Это ясно, как слово Божье – казах и домбра сотворены вместе! Домбра – душа и сердце казаха. Домбра – его дыхание и вздох. Домбра – его радость и горе. Домбра – его характер и сущность. Домбра – его сила и величие. В домбре бурлит казахская кровь. Казах… домбра… Судьба этих двух могуществ едина.
Домбра – памятник древнего искусства. Археологи видят ее изображение на шершавых камнях выжженных солнцем древних гор. Под древними городами Согда и Койкырылган на каменной скульптуре, пролежавшей под землей около двух тысяч четырехсот лет, также изображена домбра.
Вы когда-нибудь вникали в удивительные труды знаменитого путешественника Марко Поло о его путешествии по Великой Татарии? Там есть такие слова о казахской домбре: «Татары не смеют начинать битвы, пока не забьет накар их предводителя; как только он забьет, тут они начинают битву. Есть у татар и такой обычай: когда они изготовливаются и ждут битвы, прежде, нежели накар забьет, поют они и тихо играют на двух струнных инструментах; поют, играют и веселятся, поджидая схватку… просто удивительно, как хорошо они пели и играли.» (Книга Марко Пола «О разнообразии мира». Алматы, «Наука», 1990, 194 стр.) Воины великого улуса, ожидая момента ожесточенной битвы, прежде чем услышать громогласный звук барабанов и нагары, бьющих в боевой клич, в тишине, подобной затишью перед бурей, погружаются в звуки домбры, успокаивающие душу и тело. Они сохраняют спокойствие, размышляют. Желая быть решительными, стойкими, непоколебимыми, они внутренне собираются, укрепляются, закаляются, становятся сильнее. Какая чудесная картина! Невозможно передать словами магическую силу домбры в этот момент.
…В моих ушах звучит топот диких куланов, скачущих по Бетпакдале. По выжженной солнцем степи они несутся, словно звезды, оставляя позади лишь горсть пыли. Ер Жошы на златогривом коне, с глазами, горящими, как рубины! Ер Жошы, стреляющий в сайгака золотой стрелой, целясь в глаза! Вот он, опираясь на серебряное стремя, натянул лук. Стрела, свистящая, как змея, вонзилась в кулана, и тот, падая, бросился на него. Ер Жошы упал на землю… Пустынная степь застонала… В Ақ Орде, на золотом троне, восседает Чингисхан, покачиваясь, как старый дуб, скорбя. Никто из живых не может сообщить о внезапной смерти Ер Жошы. Густая толпа, сплоченная, как темный лес, колышется, словно камыш, и стонет. Из этой толпы поднял голову могучий старец с бородой до пояса. Высокий, как тополь. Абыз рода Найман, мудрый Кетбуга! В руках у него домбра:
«Дно моря загрязнено,
Кто очистит, о, госпожа?
Корень дерева упал,
Кто поднимет, о, госпожа?» –
в этих словах он излил кюй «Аксак кулан». Чингисхан, чье сердце было разорвано на части, задыхаясь, словно от слез, а не от крови, из глаз, подобных глазам буйвола, сказал:
«Если дно моря загрязнено,
Очистит мой сын – Жошы!
Если корень дерева упал,
Поднимет мой сын – Жошы!» –
и склонился перед звуком домбры. Это – двенадцатый век…
В другой момент перед моими глазами возникает изображение домбры на каменном изваянии, расположенном к западу от величественного красного купола Абак Байтека, храброго сына Асан Кайгы, на западе от Кобды в Актюбинской области. Это – четырнадцатый, пятнадцатый век…
Домбра – вечный спутник казаха! Сколько веков она звучала до Курмангазы. Через какие только трудные времена она прошла.
В руках Курмангазы домбра превратилась в фантастический инструмент, непостижимый для человеческого разума. Какую душу вложил Паганини в скрипку, такую же могучую душу вложил Курмангазы в домбру.
Евгений Григорьевич Брусиловский, свободно погрузившийся в сущность Курмангазы, сказал: «Это был исключительно талантливый, смелый, плодотворный композитор. По праву он должен считаться одним из величайших композиторов… Когда слушаешь, например, «Серпер», слышишь, как Қурманғазы хочет выйти из пределов его домбры, хочет развернуться, но домбра не в силах выполнить все то, что хочет этот горячий, напористый человек, и сыпятся параллельные секунды (чего ни в каких других кюях не встретишь), меняются ритмы, все кипит, и кажется нет выхода неуемной энергии и силы Курмангазы. Вообще, мне кажется, что нет почти ни одного более или менее значительного события в жизни Курмангазы, на которое он не отозвался бы как композитор, память о котором он не запечатлел бы в музыке. Курмангазы очень любит токкатный, очень динамичный стиль. Его «Серпер» («Порыв») или «Сарыарка» («Золотая степь») – это подлинно симфонические произведения». Ни один из музыкальных специалистов не высказал подобной оценки! Им не хватило для этого уровня.
В начале тридцатых годов, по инициативе Ахмета Жубанова (сначала ансамбль из двенадцати-тринадцати человек), была создана Государственная казахская оркестровая группа имени Курмангазы, которая начала исполнять не только кюи, но и жемчужины классической европейской и мировой музыки Моцарта, Бетховена, Брамса, Глинки, Чайковского и других. Звучание домбры, ее широта, глубина, высота поразили композиторов и музыкантов стран, развивавшихся за два-три века до этого, среди всех музыкальных инструментов народов Азии. Домбре, которая придала этому оркестру широту и глубину звучания, в недавние времена был нанесен ущерб. Были те, кто высмеивал и осуждал замечательный опыт Ахмета Жубанова, который усовершенствовал домбру и обогатил ее звучание. Этот выдающийся ученый пострадал вместе с домброй. Об этом хорошо знают представители казахской интеллигенции. Позднее музыкальный специалист Бисенгали Гизатов в своей книге на русском языке «Академик Ахмет Жубанов» приводит слова ученого, полные горечи: «Демонстрация домбры на коллегии Наркомпроса республики ошеломила всех присутствующих. Особенно бурно аплодировали те работники Наркомпроса, которые незадолго перед этим смеялись над нашей затеей, считая домбру инструментом, не поддающимся усовершенствованию, обреченным на отмирание вместе с отмиранием феодализма, поскольку – де, она, домбра, была «идейным отражением феодального уклада жизни». Ахмет Жубанов много раз страдал из-за такой несправедливости по отношению к домбре. Одним из тех, кто причинил ему такую необоснованную боль, был Жандильдин, секретарь ЦК Компартии Казахстана по идеологии. Однажды я прочитал в газете «Жас Алаш» (7 ноября 2002 года) в интервью известного художника Сахи Романова следующие строки: «В советское время некий Жандильдин говорил: «Домбра нам не нужна, она устарела, все должны играть на пианино, скрипке». Прошло 30 лет, этого человека уже нет, а домбра есть».
На Атырауском телевидении (2003 год) в цикле «Жыр сандық» я начал находить и популяризировать старинных сказителей. Люди жаждали мудрых, содержательных сказаний с историей, судьбой и назиданием. Те, кто знал сказания, стали обращаться ко мне один за другим. Однажды ко мне пришел молодой сказитель по имени Турлан Бисембаев. Поздоровавшись с уважением и беседуя, он почувствовал себя очень тепло и свободно, заиграл на домбре и начал говорить: «Это было мое вступительное слово на конкурсе сказителей и жырау, посвященном 200-летию моего предка, великого Махамбета».
«Бисмилла, начав,
Беру домбру в руки
Немного поразмыслив!
Собравшийся народ,
Если будете слушать, прислушайтесь,
Известный скакун Турлан!»
«Не может схватить добычу ястреб,
Не расправив крылья,
Перед вами ваш сказитель
Вылепил из песен изваяние!»
«Дух предка Махамбета,
Достиг двухсот лет,
Как мне выдержать, не размышляя!»
«За свой народ проливал кровь,
За Иртыш спорил,
За Урал сражался,
Твоя слава осталась позади!»
«Враждуя с ханами и биями,
Подняв знамя справедливости,
Ты стал защитником слабых!»
«На сегодняшний праздничный юбилей
Твои потомки собрались,
Размышляя над твоими песнями!»
«Беру домбру в руки,
Вышел на сцену, Великий Предок,
Пусть твой дух поможет!»
«Народ, собравшийся здесь,
В такой радости,
Как мне выдержать, не ликуя!»
«Вспоминая великого Махамбета,
Мы празднуем юбилей,
Не забывая традиции предков!»
«Я сварил народный котел,
Где же грязь от моих рук?
Нет земли, которую бы не обсуждали!»
«Когда вспоминаю Великого Предка,
Сражавшегося за свой народ,
Как мне выдержать, не волнуясь!»
«Ну, а теперь себя самого
Представлю вам,
Собравшемуся здесь народу!»
«Я стал сказителем Турланом,
Получил благословение от Наурызбека.
Не оставил никого равнодушным,
Старых и молодых, ровесников».
«Если спросите о моем роде –
Из Байулы
Восемь родов Адай!»
«В эти дни,
Рассказывая песни на домбре,
Я странствую по многим местам».
«У Адая было два сына,
Келимберды и Кудайке.
Ни у кого нет споров,
От Кудайке родились
Тазике и Косай.
Атам Косай – святой,
Пусть его имя будет в песне».
«От атам Келимберды
Родилось шесть сыновей.
Став известными в народе,
Они следовали пути предков».
«Постепенно расскажу –
Мунал и Тобыш,
Балыкшы и Жеменей,
Акпан и Кунанорыс».
«Так я размышлял,
Сказанное мною – истина».
«Если бы я не видел такого шума,
Мои спины бы скрутило».
«На праздник Махамбета,
Взяв домбру,
Я начал сегодня дело».
«Из Келимберды
Мой род – Тобыш!»
«У Тобыша было два сына –
Ораз и Бегей.
Подойду к ним ближе,
Когда народ соберется вокруг,
Пусть задрожит моя гортань».
«Если прислушаетесь,
Я излью поток песен».
«От Ораза родились два сына –
Жайык и Шегем.
От Жайыка родился Альмамбет,
За ним много воинов-сподвижников.
Стал известным в народе,
Если будете слушать, народ,
Я скажу слова правильно».
«От Альмамбета родились –
Табынай и Зорбай,
Баубек, Кожа, Шонай.
Сегодня, рассказывая песни,
Я найду расположение народа».
«У Зорбая было пять сыновей,
Постепенно расскажу,
Если понравится народу».
«Толеке, Кул, Утегул,
Жанай и Токабай –
Родились от Зорбая».
«От Толеке родились –
Камысбай и Кумисбай,
Каржау и Доралы.
Буду говорить то и это,
Пока стою впереди».
«Среди Толеке
Мой род – Камысбай».
«Я пел песни во многих местах,
Не отставая от сказителей».
«В эти дни,
Став сказителем Турланом,
Моя слава разнеслась далеко».
«Так ваш сказитель
Представился народу через песни!»
«Что еще я могу скрыть
От этого народа?
Если буду размышлять,
У меня неиссякаемые песни».
«Из Ногайлы расскажу дастан:
Кази и Карасай –
Сыновья кровавого Орака!
Кто сможет сравниться с Ораком,
Который рубил сорок раз за короткий день?»
«Сына Сатыбалды –
Асау-Барака воспою,
Если понравится народу».
«На собрании я пел о –
Кашагане, Нурыме, Актане,
Насытив народ песнями,
Я встречал рассвет,
Поя песни всю ночь».
«Абубакир Кердери,
Турмагамбет, Нартай.
Услышав песни,
Народ радовался».
«Не думайте, что я хвастаюсь,
Если продолжу говорить,
У меня много песен».
«Поскольку Бог вложил в мою грудь,
Я создал драгоценные слова,
Это не заученные слова».
«На празднике, спев,
Народ хвалил мои песни».
«Во многих местах я получал призы,
Оправдывая надежды народа».
«Махамбет и Ыгылман,
Впитав их песни в сердце,
Я сохранил их в памяти».
«На празднике моего предка Махамбета,
Представив себя,
Я закончил свою речь».
«Рычащий при виде шума,
Я – упрямый боец,
Остановился, набравшись сил».
Вот Турлан-сказитель! Он родился 15 января 1950 года в селе Измухшир Тахтаского района Ташаузской области Туркменистана. В 1956 году, из-за жизненных трудностей, переехал в Коныратский район Каракалпакстана. Учился здесь. Работал на разных работах. Окончил Актюбинское культурно-просветительское училище по специальности дирижер. Играет на домбре, баяне, гитаре. Умеет мастерить из дерева. Он также ювелир. Его восхищает то, как он, следуя примеру адайских мастеров, создает различные виды кобыза и домбры, особенно домбры, вырезанные из цельного дерева, украшенные орнаментом и резьбой. Так, познакомившись и подружившись с Турланом-сказителем, я однажды спросил его: «Знаешь ли ты «Домбыра толғауы» (Размышление о домбре) поэта Кашагана?» Этот проворный парень, похожий на ястреба, не замедлил, с блеском в глазах, процитировать начало нескольких строф. Он знал это размышление полностью. Это было то, что я искал долгое время. Мелодия этого варианта – мелодия самого Кашагана… и она отличается от мелодий, сохраненных мангистаускими сказителями, а также казахами из Ирана, которые попали ко мне. Оказалось, это была собственная мелодия Турлана-сказителя. Наш разговор с Турланом становился все глубже: – Я начал заниматься сказительством в двадцать три года. До этого я пел песни и играл кюи на домбре. А в мир сказаний я вошел летом 1974 года. Однажды к нам домой пришли известный композитор из нашего Конырата Женис Естилеуов и Торебай, один из талантливых учеников знаменитого в то время сказителя Наурызбека. Во время этой встречи Торебай, охваченный вдохновением, сказал:
«Если послушаете, расскажу о разных драгоценных камнях,
Расскажу о камне, высеченном, как перо.
Братья, если прислушаетесь,
Расскажу о том, кто остался сиротой, не дожив до совершеннолетия,
Если послушаете, расскажу о таком молодом, как Торебай».
В тот момент я вспомнил свою судьбу. Я тоже рано потерял отца. Эта тоска, застывшая в сердце, побудила меня. Однажды постепенно на мой язык стали приходить драгоценные цепочки слов. Я захотел петь, как Торебай, полностью отдался его искусству, начал вникать в его мелодию. Я углубился в исполнение терме, толгау, песен на домбре. Не знаю, какая сила мной владела, но меня сразу же захватили песни поэта Кашагана. Особенно его обращение к Ескали супы, то есть его выдающееся размышление, прославляющее домбру, совершенно завладело мной. Каждый раз, когда я его разучивал и исполнял, проницательные ценители песен отмечали: «У него своя мелодия, которой не было ни у одного сказителя до него».
– Слушал ли вас в это время сказитель Наурызбек, чьи песни разливались по Каракалпакстану, Туркменистану, окрестностям Бухары в Узбекистане?
– О, увидеть Наурызбека – это… Наурызбек для нас был недостижимой силой… или пиром… а мы только начинали, учились песням у кого попало… были робкими… пугливыми… Мы не могли приблизиться к такому великому сказителю, как Наурызбек.
– Если говорить о более ранних временах, ведь до Наурызбека были и другие сказители.
– Конечно. Ушедшие в прошлое – Карыз, Маулимберди, Касабай, Калым, Бегим жырау – сегодня легенды. Мы даже не видели таких сказителей, как Адай Сугир, Табын (Жолый) Жаксылык, Торебай, Кумолда (Тилеумагамбет), Шомекей Муратбай, Шереке, Абдимурат, Кете Кайролла, Торткара Тенизбай, Маспатша. А тех, чьи слова мы слышали и кого считали учителем, – это Ерқожа, Картпай жырау. Картпай в 1979 году перешагнул пятидесятилетний рубеж. Он знал много старинных песен: дастаны «Едиге», «Нурадин», «Орак-Мамай», «Карасай-Кази», «Кулыбек», «Маликше», айтысы Нурыма и Кердери Абубакира, Сугира и Саттыгула, неизвестных адайских и табынских поэтов, религиозно-исторический дастан «Анес Сахаба»… и бесчисленное множество других песен. У него было много рукописей. Когда он выступал перед народом, его голос не всегда справлялся с самыми трудными и красивыми изгибами песен. Поэтому люди не очень обращали на него внимание. А многие сказители преклонялись перед глубиной Картпая. Я учился по его рукописям.
Кроме Картпая – Алдабергена, Багымбая, Торебая, Аскербая… это те сказители, которым я подражал.
– А вы встречались со сказителем Наурызбеком?
– Февраль 1979 года… В селе Карабайлы Шоманайского района Каракалпакстана проходил большой праздник обрезания. Борьба палуанов, конные скачки… различные национальные игры. На этом празднике перед всем народом пел сказитель Наурызбек. В перерыве между шумными выступлениями мои друзья нашли возможность и познакомили меня со сказителем Наурызбеком. Окруженный толпой, Наурызбек проявил благосклонность и внимательно выслушал меня. Я пел около полутора часов. Терме, толгау, айтысы поэтов… среди них было обращение Кашагана к Ескали супы, я исполнил несколько песен. С того дня я стал учеником сказителя Наурызбека и последовал за ним. Все помню, целый год я сопровождал сказителя Наурызбека, мы посетили Каракалпакию, Жаслак, Нукус, Такиятас, Кожели, города Ташауз, Шаржау, Коне-Ургенч в Туркменистане, и пели песни. Голос Наурызбека был открытым тенором. Несмотря на недостатки пальцев, он очень красиво играл на домбре. Его макамы отличались от макамов предыдущих сказителей и были очень привлекательными. Например, если от Картпая я взял девяносто строф песенной системы, то от Наурызбека я получил очаровательную мелодию, подобную соловьиному пению. Наши люди в Каракалпакстане называют «макам», «ауез», «ауен», «сазы» «терме жолы… жыр жолы». То есть, это означает мелодия, мотив. Конечно, я не ограничивался только макамами Наурызбека, я пою песни и с мелодиями упомянутых выше сказителей.
Репертуар Турлана-сказителя чрезвычайно широк. Его способность запоминать и хранить в памяти эти огромные объемы, его способность изменять мелодию в зависимости от сюжета песни, переходить к разным макамам, создавая на сцене подобие степной оперы, завораживая слушателя – это удивительное явление, напоминающее о могучем облике мудрых жырау и сказителей прошлых веков. Через его редкостный талант мы можем понять, как до нас дошли эти бескрайние песни древнего мира. Я с восхищением слушал его целый месяц и снял многосерийный сериал для Атырауского телевидения. Песни, размышления, например, героические песни-дастаны, такие как «Карасай-Кази», которые он хранит в своем маленьком сердце, – это совершенно другая, неизвестная нам версия этой выдающейся песни. В песне «Асау-Барак», рассказывающей о непримиримой войне с калмыками, которая не была спета никем, изображена очень трогательная сцена. Другие сказители ее тоже не знают. Я убедился в этом на конкурсе сказителей и жырау, проходившем в Атырау в преддверии 200-летия Махамбета Отемисулы. Многие из тех, кто называл себя «сказителем», сбивались со знакомых слов, когда речь заходила о целостной, объемной и содержательной песне, не могли выдержать долгую речь, обрывали ее, не показывая эпического размаха. А Турлан-сказитель, который до сих пор оставался незамеченным, как скакун, скрывающийся в народе, вступив на путь эпической песни, постепенно разгорячаясь, становился все более уверенным и ускорял темп. Казалось, что его песня не закончится, и он неожиданно поразил весь зал. Его звезда взошла, его судьба осветилась. Он заставил глубоко задуматься проницательных и внимательных людей. Интерес публики к прослушиванию песен возрос. Религиозно-исторические сказания Турлана-сказителя – «Анес Сахаба», история святого Наурыза внутри этой песни, «Айтыс Ногай Нурыма и Кердери Аубакира», примеры айтысов – «Айтыс Шайтым акына в восемьдесят лет», «Айтыс Нартая с водкой», незаслуженно забытые обращения и словесные перепалки мудрых поэтов, осмысленные терме-толгау, которые никогда не видели печати… все это были бесценные, забытые жемчужины устной литературы и музыкального фольклора.
Поняв сущность Турлана-сказителя, я нашел общий язык с ним и записал на видеокассету и магнитофон, а также на бумагу, полную версию «Домбыра толғауы» поэта Кашагана, которую я давно искал и которая меня интересовала, с его уникальной мелодией. Вот эта версия: Северо-восточная часть Атырау. Остров Елпилдек. Зимний месяц. Глубокий снег. Вечереет, путники спешились и стоят перед белым войлочным домом – двое гостей. В руках у обоих домбры. Один – Курмангазы, величественный, как черный дуб. Второй – Кашаган, ловкий и быстрый, сжавшийся, как разъяренный беркут, на двух плечах.
«Мы – гости от Бога», – сказал Кашаган. Из соседнего черного дома вышла молодая невестка. Горделивая, неприветливая невестка резко ответила: «Даже если вы гости от Бога, у нас нет возможности принять вас!» Кашаган посмотрел на Курмангазы, Курмангазы – на Кашагана. Не зная, что ответить на это неожиданное слово, Кашаган замешкался, его нога поскользнулась на рыхлом снегу, и он сел, наклонившись. Быстро вскочил обратно. Он устремил свой огненный взгляд на надменную невестку и, ударив по домбре, сказал:
«Если бы было лето, я бы не остановился в этом доме,
Песня моя, ты мой спутник с четырнадцати лет.
Если ты будешь бояться султанов, суфиев, ханов – правителей,
Ты – песня, я – Кашаган, не был бы».
«Если я не смогу остановиться в этом доме, это мой недостаток,
Если ты не сможешь укусить суфия, это твой недостаток!» –
он немного помолчал, затем, словно оповещая окружающих, заговорил громче, кипя:
«Жена Кете говорит: «Уходи»,
Мой ленивый язык готов уйти.
Если бы молодой человек сказал: «Остановись», ты бы сказала: «Остановись»,
Тогда бы ты приняла его сердце.
Я пришел в то время, когда нужно остановиться,
Если скажешь: «Остановись», ты бы получила мою награду!
Ты говоришь из-за недостатка ума,
В то время, когда ты только что прибыла, прекрасная».
«Почему твое сердце так очерствело?
Когда я скакал, я был быстр, как стрела.
Люди, слышавшие обо мне издалека, были полны восхищения,
Моя слава разносилась, как у скакуна».
«Если бы молодой человек сказал: «Остановись», ты бы сказала: «Остановись»,
Я бы увидел это по седине моей бороды.
Твои слова падают на скалы,
Ты отталкиваешь меня, как ворона, от себя.
В нашей стране молодые невестки, как ты,
Не говорили бы так, а молчали бы, склонив голову.
Они сидели бы справа, занимаясь своими делами,
Готовили бы постель для гостей.
Наливали бы гостям красный чай,
Расстилали бы перед ними дастархан.
А у тебя нет ни стыда, ни скромности,
Видимо, нет и страха перед Богом.
И нет ни этикета, ни ума,
Поскольку ты сама плохая, нет и близких».
«Нет ли наставления от свекрови: «Не обижай гостя, уважай его»?
«Что мне сказать тебе теперь?
Ты действительно сказала: «Не останавливайся», это так?
Когда я скакал, я был быстр и бесстрашен,
Со мной оставались бы те, кто был бы мне близок.
Если бы этот суфий дал мне мясо и чай,
Если нет, откуда бы он взял мне чай!?
Если он недоволен гостем,
Почему бы ему не выйти и не сказать мне об этом?»
Услышав снаружи громкий звук, суфий, потеряв самообладание, вышел из дома. Кашаган, увидев его, сразу же обратился к нему:
«Суфий, что за гнев, что за разум?
Или что за буйство, что за мудрость?
Разве не говорили предки: «Гость – сын Бога»?
Что говорят мудрые люди?»
«Я много раз выигрывал скачки,
С тех пор мои дни прошли в соревнованиях.
Поскольку такая доля мне выпала,
Я посетил близких и дальних.
«Боящийся Бога человек примет гостя», –
Я пришел под именем «суфий».
Скупой суфий, потерявший уважение народа, сжался, как еж, и, не в силах говорить, застыл перед черным домом. Его сын, с трудом подчинившись, с неохотой жестом пригласил гостей в унылый дом: «Проходите». Кашаган и Курмангазы вошли в белый войлочный дом суфия. Неприветливый суфий, не поздоровавшись и не спросив о делах, приступил к молитве. В этот момент двухлетний внук суфия бросился к домбрам Кашагана и Курмангазы, дергая за струны, издавая звуки и радуясь. Гости тоже радовались. Когда молитва закончилась, суфий взорвался: «Что это за нечестивый поступок! Это дом людей, в которых вселился шайтан, поющих песни и играющих на домбре, дом «Бога». Откуда они пришли, что это за проклятое дерево!» В это время собрались и сельчане, наблюдавшие за этим «зрелищем». Кашаган, глядя на любопытные взгляды, устремленные на них, заговорил:
«Добрые люди, вы собрались,
Сказав: «Пришел поэт Кашаган»,
Сказав: «У него широкая грудь»,
Сказав: «Он даст совет».
Я здесь не для того, чтобы давать вам советы,
Не для того, чтобы меня уважали.
Я не младенец,
Не старик,
Я здесь, проявляя уважение.
Суфий ненавидел меня,
Я презирал слова суфия.
Путешествуя по стране,
Я видел много таких, как вы,
Монтанов, суфиев.
Вы бы подарили, раздуваясь,
Пожимая руки, заискивая.
Если бы у вас было милостыня в кармане,
Если бы богатый человек пришел к вам домой,
Он бы укрылся в одежде из шелка.
Человек с умом,
Называет ли он воина «тек»?
Говоря: «У меня много покаяний»,
Даже Бог проклял барсису,
Шайтан обманул,
Обзывая нас «грешными»,
Убив сто человек,
Причинив им смерть,
Бог простил и Насуху.
Придя, суфий,
Ты проклял мою домбру.
Если ты проклял мою домбру,
Ты ударил меня самого.
Где твоя суфийская сущность?
Ты похож на настоящего бунтаря.
Это проклятое дерево в моих руках,
Это дерево поет.
Это дерево в моих руках –
Домбра, которую я держу,
Звучит, как дангыра, когда я играю.
Слова «домбра – грех» –
Лишь пустые слова.
Это проклятое дерево в моих руках,
Это дерево поет.
Оно из дуба, из сосны,
Происходит из водного дерева.
Это дерево – знамя,
Которое держат в руках благородные воины.
Это дерево – защита,
Когда ты боишься остаться один.
Ветви его склонены,
Смотрят вниз с неба,
Когда твой живот пуст,
Это дерево, которое питает твое сердце.
Когда рождались пророки,
Это дерево было колыбелью.
Когда Ибрагим строил Каабу,
Это дерево было дверью.
Везде, где есть минареты,
Это дерево стало мечетью.
В руках мастеров,
Это дерево стало ремеслом.
Ты сам себя называешь «суфий»,
Какое дерево ты проклял?
В древние времена
Было много войн.
Во время многих войн
Джибриль с небес
Принес четыре меча.
Назову имена четырех мечей:
Один из них – Хамхам,
Другой – Самсам,
Третий – Зулкажжа,
Четвертый – Зулпыкар.
Это дерево стало ножнами
Для них.
Это дерево стало опорой
Для благородных воинов.
Это дерево стало древком
Для копья богатыря.
Когда переходили через море,
Это дерево стало лошадью.
В темноте оно стало светом,
Стало светильником.
Для обездоленных и страдающих,
Это дерево стало силой.
Для сирот и вдов,
Это дерево стало источником воды.
Ты сам себя называешь «суфий»,
Какое дерево ты проклял?
Это дерево стало посохом
Для суфиев, подобных вам.
Это дерево стало укрытием
От подстерегающего шайтана.
Когда вы совершаете омовение,
Когда кланяетесь в земном поклоне,
Разве мисуак, который вы кладете в рот,
Не дерево, а веревка?
Как ты можешь проклинать дерево,
Суфий, как ты можешь говорить,
«Аузу билляхи минаш-шайтанир-раджим» и «Альхамдулиллях»?!
Если ты говоришь «домбра – грех»,
То и собрания, и праздники – тоже.
Если ты говоришь «струна – грех»,
То и овца, пришедшая из рая.
Если ты говоришь «ладонь – грех»,
То это двенадцать нот.
Если ты говоришь «гриф – грех»,
Говорят, что это «ухо Хазрати Биляла».
Если ты говоришь «колышек – грех»,
То это запутанная песня.
Говорят, что наш предок, пророк Адам,
Придя на землю с семью мелодиями,
Играл на сазе.
Тогда это был саз.
Сегодня это тоже саз.
Ты, молдеке, говоря «саз – грех»,
Ты глуп.
Молдеке, не заблуждайся, не зная,
У домбры мало грехов для нас.
Ваш дом, построенный над вами,
Разве не примет сюда,
Хазратов, Халпе, биев?!
Ваша тарелка, на которой подают еду,
Ваша чаша, из которой пьют воду –
Разве это не дерево?
Есть ли у вас мозг?
Сколько бы вы ни были суфием,
Неужели вы потеряли уважение?
Слова хорошего человека – как масло,
Слова плохого – как молния,
Где уж быть хорошим!
Могила хорошего человека лучше,
Чем дом плохого.
Придите и укройтесь в нем,
Буря не коснется вас.
Это жилище лучше.
Плохой человек будет рад,
Посоветовавшись с женой,
Выпив в уединении свой көже.
Умный человек услышит мои слова,
Признак