О, стихотворение!
Находит моей болезни оно исцеление.
Эстафету поэзии
В 2000-е годы оно уносит.
Моё самое последнее, младшее стихотворение.
Т. Бердияров.
Мы его очень любили. В Союз писателей, в издательства, редакции газет и журналов заходил он редко. Каждый его приход был праздником. «Сегодня в «Каламгер» пришел Токаш Бердияров» – это известие, где бы мы ни находились в городе, тут же находило нас, и вскоре группа юношей, словно посланцы, получившие приказ «спеши!» от хана, с разных сторон устремлялись к нашему аға, чтобы быть рядом с ним. Он не читал свои стихи наизусть. («Актерство я очень ненавижу»). Часто слушал молодежь, но хвалил редко. О любимых им направлениях в поэзии, о других поэтах тоже говорил мало. («Мне ближе пророка Нуха, чем всем вам, потому что он тоже был моряком, как и я…»).
Мы его до сих пор очень любим. Обычно не возникает вопроса «почему любишь?». Сколько бы умных, сколько бы чутких ответов ни дал на этот вопрос, слова будут звучать фальшиво. «Люблю» – одно из лучших слов, сказанных человечеством с тех пор, как оно стало человечеством.
Нарисовать его портрет словами – одновременно легко и трудно. Одним словом, – Тоқаң был седым, с острым взглядом, как сокол, стариком. Людей его роста обычно называют невысокими. Но как можно назвать его невысоким? Для нас никто не был выше Тоқаң, если сказать, что высоких людей было много, это другое дело. Я лично еще не встречал фотографии, которая бы передавала истинный облик поэта. Сколько фотографий ни видел, чего-то не хватает. Он не любил фотографироваться («привлекаться к церемониям» («фотографироваться» – Е.Р.), сниматься на телевидении, охотиться, водить машину – аға, он был лишен всего этого, дорогой»). Не «остался», а «стал» ханом. О его особенности речи мы скажем позже. В этом есть своя тайна.
Его волосы, зачесанные вперед, закрывали виски и, не доходя до лба, ровно подстригались. Мы иногда называли его «старик с челкой». Учитывая, что он воспитывался в детских домах, а затем, не успев окрепнуть, был призван в армию, это, вероятно, привычка, оставшаяся с суровых и жестоких военных лет. Его челка, в отличие от длинных, растрепанных, спутанных, прядевых волос поэтов и писателей 70-х годов, которые выглядели старомодно, выделялась своей аккуратностью, опрятностью.
В целом, он был особенным человеком. Когда я увидел его впервые, я подумал, что он акробат или цирковой артист. Казалось, Бог изначально измерил рост Тоқаң разумом, а затем по нему натянул черные жилы и по порядку прикрепил остальные части тела. Эти прямые, как колья, ноги, руки, казавшиеся короткими, но с напряженными мышцами, вены, проходящие сквозь эти напряженные мышцы и поднимающиеся от локтей вниз, не теряя своей мощи до самых пальцев, прямая грудь, круглая, ни большая, ни маленькая, голова без излишеств – все, все, если бы не жилы, казалось бы, не приспособленное к плоти и костям, не подходящее, не сочетающееся, создавало особую, упрямую и непокорную фигуру, которая трудно сливалась бы даже при склеивании. Такие люди обычно чистоплотны, аккуратны, энергичны. Он всегда ходил безупречно чистым, не позволяя ни единой пылинке осесть на нем, брюки его всегда были отглажены. Одевался соответственно времени года. Когда он отправлялся в свой последний путь из Алматы в Келес, поэт Аманхан Алимов, бывший рядом с ним, собрал своими руками около десяти еще не ношенных рубашек, около десяти головных уборов, обувь из его шифонера. При этом Тоқаң не любил щегольства. (Он говорил об одном писателе: «Этот болтун, как женщина, умывшаяся катыком, его духи и масла источают такой запах, что мне становится тошно»). Нет, он не любил щегольства, а скорее – искусственности. Как и в стихах.
Кстати, о стихах…
Тоқаң прожил всю жизнь, занимаясь только своим делом. Такое счастье в прошлом советском периоде досталось далеко не каждому. Возможно, и нам, столкнувшимся с рынком, который сжимает нас с двух сторон, как только мы начали осознавать себя и встали на ноги, оно не достанется. Что поделаешь, как говорили старые люди, увидим, что написано на роду. Не будучи принужденным к государственной работе, не участвуя в спорах в Союзе писателей, избегая общественной деятельности, он прожил жизнь, занимаясь лишь единственным делом, которое желало его поэтическое сердце, его царское настроение – написанием стихов, и говорил о стихах мало, можно даже сказать, что не говорил. Он даже не читал рецензии и статьи, которые иногда публиковались о его творчестве. («Все равно критики не понимают стихов»).
Он ушел из жизни для казахской литературной критики, оставшись для нее загадкой.
Хотя он и избегал разговоров о стихах, мы, словно стая, приближались к руслу слова и снова и снова сворачивали к поэзии. «Ложь!» – резко обрывал он тогда. «Аға, что ложь?», «Все ложь, проклятие на его отца!» Мы, привыкшие к такому переменчивому нраву аға, который внезапно, словно тихое озеро, начинал бушевать, не возражали. Прошло почти четверть века. Мы, тогдашние щебечущие птенцы, приближаемся к сорока годам. Если присмотреться, то мы тоже начали говорить это единственное слово «Ложь!», которое, словно упавший с неба метеорит, обрушивалось в центр того собрания. Ах, эти годы, летящие!..
О Тоқаң написано немало. У него есть и статья «Мыслящее стихотворение, праздничное стихотворение», написанная в его поэтической лаборатории. Эта статья позже была опубликована в качестве предисловия к его книге под названием «Шынар» под заголовком «Стихотворение поэта – его характер…» («Издательство «Жазушы», 1985 год).
«Зерна чистого разума, прочно укоренившиеся в извилинах мозга, не гниют, растут и развиваются, и когда приходит их срок, они сами собой, словно спелое яблоко, падают на бумагу. Это естественно», – пишет он в этой статье.
Возможно, мнение о Тоқаң как о поэте мысли сформировалось после таких разговоров. В качестве классического образца выражения мысли в стихах, начиная с Абая и до Кадыра Мырзалиева, можно назвать имена многих поэтов. Мыслящих поэтов немало и среди более молодых.
Почему-то я лично с самого начала с сомнением относился к тому, что особенность поэзии Тоқаң – это мыслительность.
Эй, братья, посмотрите внимательно,
У этой жизни есть и спуски, и подъемы.
Раз уж пришли в мир человеком,
Что ты делаешь у порога… займи трон!
***
Жизнь – это веселье, тысяча изгибов,
Не знаю, кто родственник этому миру?
Интересные дни, когда, как бабочка, пил цветы,
Уместились внутри моей горсти.
***
Потеряв краски, апрельский цветок,
Исчезают лучшие дни юности.
В старости белая трость – третья нога,
Тяжесть бороды, падающей до пояса.
Таких стихов у Тоқаң очень много. Если этого мало, есть еще знаменитая поэма «Пуля и цветок». Поэма «Старый паровоз», ведущая читателя в лес мысли, была в свое время хорошо оценена.
Что сам сказал поэт в стихотворении «Монолог», посвященном своему другу, ушедшему из жизни, словно гордость казахов, Жубану аға Молдагалиеву?
– Моя голова круглая, как земной шар,
Размером с земной шар.
Мысли – воины, ежедневно вступают в бой,
Одна мысль против другой.
…сталкиваются одна мысль с другой,
(Это закономерно, даже).
Чтобы мои два глаза не вышли на дуэль,
Посередине появился нос.
Я доволен своей жизнью,
Я получил от своей жизни немногое.
По улицам моего разума, многократно,
Мчится эшелон фантазии.
…Я пройду через жизнь, полную дум,
Не нахмурив брови.
Если вдруг земной шар погрузится в сон,
Я стану жизнью, вращаясь, как волчок…
Настоящий поэт должен мыслить так. Чувство, лишенное малейшей искусственности, неизбежно увлекает читателя. Честно говоря, густые заросли стихов, построенных на мысли, должны были рассеять первоначальное сомнение. Если не признать и этого, то разве не нелепо отказывать в мыслительности поэту, который, оставшись сиротой еще до совершеннолетия, воспитывался в детском доме в Ташкенте в 30-е годы (что удивительно – Тоқаң никогда не писал жалостливых стихов вроде «я вырос сиротой», «я же сирота», умоляя о жалости. Возможно, он знал, что жаловаться на сиротство не подобает мужчине, и это в конечном итоге превращается в отвратительный поступок), провел юность и молодость в самом центре кровопролитной войны. Тем не менее, с самого начала я был склонен искать особенность Тоқаң в другом.
Художественность – неотъемлемая часть стихотворения. Может быть, особенность, присущая Тоқаң, выросшему в нетронутой казахской деревне, проявляется в его мастерстве облекать мысль в образ? Вполне возможно.
«В детстве, возможно, еще в колыбели, меня особенно поразили, – пишет он в упомянутой выше статье, – мерцающие, рассыпанные, как просо, звезды, на которые я смотрел через отверстие в юрте. Когда бушевала буря, отверстие юрты трепетало на ветру, стены, жерди скрипели, шанырак раскачивался, и юрта погружалась в жуткое, но интересное и чудесное состояние. Гудящий ветер, грохочущее небо, розовые штрихи молнии… все, все было перед моими глазами».
Моя грудь – окно,
За ней горит мое сердце, как лампа.
Моя грудь – окно.
Я иду, держась за руки с золотой луной.
Моя грудь – окно,
С самого начала я влюблен в солнечный свет.
Моя грудь – окно,
У меня нет крючка, кто войдет, открыв его?!
Токаш Бердияров – поэт, чье мастерство при переносе картин природы в стихи поражает любого.
– Есть ли земля, подобная Шалкоде,
Есть ли джайляу, подобное Шибуту,
Ты видел Хан-Тенгри,
Похожий на белого ягненка.
От крика пастуха,
Говорят, горы эхом отвечают: «Эй».
Юрты в ущелье,
Словно перевернутые чашки.
Можно привести сотни таких примеров. Если бы было сделано заключение, что Токаш Бердияров внес большой вклад в расширение горизонта художественных поисков казахской поэзии, я бы поднял обе руки и проголосовал. Тем не менее, я не могу скрыть, что в душе остается беспокойство.
«Дело не в художественности», – говорит это беспокойство, – «дело в другом». Нужно найти это другое. Обязательно найти. Ради страха мертвых, ради величия живых.
Когда-то покойный академик-писатель Габит Мусрепов на очередном съезде Союза писателей Казахстана особо остановился на поэзии Токаша Бердиярова и восхитился его художественными поисками. Он был восхищен тем, как поэт сравнивал следы танков на снегу с нотными текстами. Действительно, это сравнение, которое может найти только настоящий поэт. Эту статью Тоқаң не любил. Это было не показное пренебрежение, не гордыня и не самолюбие, а правда. «Не смог понять. Не смог попасть в точку», – слышал я своими ушами.
Русский поэт Николай Заболоцкий говорит: «Стихотворение держат три кита. Это: Мысль – Образ – Музыкальность».
Если рассмотреть по этой формуле, то поэзию Токаша Бердиярова нельзя назвать произведением, которое одинаково нравится всем, от мала до велика, от хана до простолюдина, стоящим на четырех ногах. Возможно, действительно «пусть все будет ровно и гладко» – закон, неприменимый к стихам. Почему, действительно, стихи должны быть безупречны. Для меня лично, если понравятся два-три четверостишия, или одна-две строки – это большая добыча. К сожалению, как читатели, мы не всегда возвращаемся с добычей из поэтического путешествия.
Одна истина – теплое отношение к Тоқаң до сих пор не остыло. Ну, мы будем читать, уважая дух нашего аға, которого видели своими глазами, а как же молодое поколение? Однажды я был удивлен, когда корреспондент одной алматинской газеты, молодая девушка, начала свой разговор о Тоқаң. «Боже мой, откуда они знают Тоқаң», – подумал я про себя. По дороге домой, почему-то, мне вспомнились его частые слова: «Ложь! Все ложь, проклятие на его отца!»
Есть истины, которые ищешь годами. Не можешь найти. Когда думаешь, что нашел, достиг, снова понимаешь, что гоняешься за миражом, и бьешь себя по бедрам. На первый взгляд, нет ничего таинственного, все – факты, которые ты видел, которые ты знаешь и знаешь. В чем загадка? В конце концов, хочется отложить эти поиски в сторону и забыть. Но даже когда говоришь «забыл», оно остается, словно заноза, впившаяся сбоку. В тот день, когда Бог даст возможность, и до этого доберешься. Возможно, это тот момент, который называют «озарением» в «Евангелии». «Ложь! Все ложь, проклятие на его отца», – сказал я, идя ночью. Сказал и замер. «Искренность!», – сказал я внезапно, – «Боже мой, это же Искренность!» Я помню, как вернулся домой в полном восторге. После эйфории радости, листая книги аға, мое настроение резко упало, и я внутренне заплакал. Его особенность – Искренность. Переводя на русский – Искренность. Мне вспомнилось, как Габең ақсақал (Габит Мусрепов) спрашивал, почему в казахском языке нет точного названия, точного эквивалента для понятий «нравственность, порядочность». Почему мы сосредотачиваемся на таких вещах, как мыслительность, художественность, мелодичность, находчивость в стихах, которые можно создать, которые любой пишущий человек, если сильно постарается, может сделать красивыми и блестящими, и не придаем должного значения самому главному, тому, что нельзя создать, что нельзя приручить? Мы часто говорим, что нельзя спрятать свое истинное «я» в стихах. Почему же мы не смогли найти особенность поэзии Тоқаң, который всю свою короткую жизнь (даже если бы поэт прожил сто лет, он ушел рано) прожил, ненавидя ложь, как злейшего врага, и искусственность, в правде, в искренности? Или, возможно, из-за того, что этих качеств было мало в нас самих, у нас не хватило смелости, человечности, чтобы искать в другом то, чего нет у нас самих? Чего нам не хватает, человечности или малодушия?
Вспоминается, как он сам читал свою знаменитую поэму «Старый паровоз».
Пишу письмо, в землянке,
Наша лампа – гильза от снаряда.
Нужно пахать землю,
«ХТЗ» вышел из ремонта?
Скучаю по красноватому холму,
Скучаю по степи, где дул ветер.
Как?.. Уже ли мой судья вырос?
Принесет ли воду из Келеса, –
Когда он читал эти строки, я спросил: «Аға, что такое «ХТЗ»?» Я знал, что «ХТЗ» – это трактор, но спросил нарочно. «Трактор!» – сказал аға. «Где ездит этот трактор, аға?» «Как где ездит? – говорит аға, – ездит в ауле». «Пусть ездит в ауле, зачем он в стихах? Что будет, если сказать иначе?» «Будет ложь», – сказал аға, скрежеща зубами.
– Я часто думал об ауле,
Пусть живет моя мать, вырастившая белую козу…
Настоящий враг планеты –
Когда стреляли в фашистов,
У нас не было осечки в ружье!
В знаменитом стихотворении «Вместо автобиографии» я, конечно, больше не спрашивал, зачем в стихах «осечка». В стихах не должно быть искусственности. Обычно порядок рифмовки в стихах Тоқаң тоже отличался от других. Мы находили «корневую рифму», «цельную рифму» и, не довольствуясь слиянием последних 2-3 слогов стихотворения, рифмовали даже четыре идущие подряд строки (а-а-а-а), а если этого мало, создавали рифмы из 4-5, иногда даже из 5-6 слогов и, считая это новшеством, трубили об этом, а наш аға создавал рифму по схеме а-б-в-б. Мы думали, что он делает это нарочно, назло. Оказывается, это не так. Рифмовать по схеме а-б-а-б или а-а-б-а было ему по силам. Чего скрывать, иногда мы приносим в жертву мысль ради рифмы, попадая в ловушку скороговорок, «стука». А ведь корень «стука» – это «стук-стук». Оказывается, наш аға избегал искусственности и в структуре стихов.
– Какой мастер восстановит
Изношенный орган?
Кащей, как старость.
Вступает в схватку с юношеской кровью.
Устало, слишком далеко затягивается,
Слышны издалека веселые мелодии,
Для старой ноги – стремя мелодии.
Если бы я написал эти два четверостишия, я бы уничтожил Кащея из русских сказок и взял бы нашего казахского Бессмертного. Я бы привел в порядок количество слогов. Вместо «ноги» нашел бы другое слово. Заменил бы «слишком» словом «очень». И тогда не стал бы рифмовать «мелодии» и «мелодии». Так получилось бы красивое снаружи стихотворение. Но я сомневаюсь, будет ли в нем такая же искренность, как у Тоқаң.
– Он всегда говорил на разговорном языке южных казахов. Например: «Когда занимался хлопком, Болат нағашым пришел и попросил моего осла. Он был сыном серой машины, купленной у цыгана-наемника за зерно. Я, не соглашаясь, бросился за палкой, споткнулся о корягу арбуза, и вот так, ударившись лбом о ворота, он остановился».
Его «перевод»: «Была кампания по уходу за хлопком. Однажды пришел мой нағашы Болат и попросил моего осла. Это был сын серой машины, купленной у цыгана-наемника в обмен на зерно. Я, не желая отдавать, бросился за палкой. Когда нағашы побежал, его нога поскользнулась на арбузной корке, и он, ударившись лбом о ворота, остановился».
«Очень», «сильно», «я расстроился», «утром», «говорить невнятно» – слова, которые часто используют южные казахи, иногда встречаются и в стихах Тоқаң. Но все понятно. Более того, эти слова иногда придают стихам особый колорит. Стихи, блестящие, но без тепла, красивые, но холодные, яркие, но искусственные слова не свойственны поэзии Тоқаң.
Он был таким и в жизни.
В Союзе писателей висит ковер с изображением Сакена Сейфуллина. У подножия картины – четверостишие Сакена аға. Это был один из тех дней, когда наш аға был не в духе, чем-то недоволен:
Открой сундук с секретами,
Открой, мой друг.
Нажми на клавиши,
Играй, – сказал он, скрежеща зубами. – Я открывал и смотрел, нажимал и смотрел – ничего нет.
Такой разговор быстро распространился по городу. Кто-то смеялся, кто-то осуждал, и на многих собраниях он стал предметом сплетен и пересудов. Аға снова пропал на месяц-два.
Мы, группа молодых людей, разговаривали в фойе. Внезапно появился Тоқаң. «Тоқа, – сказал один молодой поэт, указывая на портрет Сакена, – мы тоже, как и вы, смотрим и нажимаем, но ничего не находим».
– Эй, болтун, – сказал аға, – что ты там пытаешься найти? Сакен – поэт, лучший из нас всех, кто здесь стоит.
Мы замолчали.
Однажды он привел нас с Аманханом Алимовым в «Каламгер», куда его часто приглашали. Один наш аға, который ходил, переваливаясь, как верблюд (или, может быть, рысил?), словно не видя нас, вошел в боковую дверь.
– Вы его отлупите? – сказал аға, скрежеща зубами.
– Нет проблем, аға. Скажите только.
– Пойдемте, сначала выпьем.
Мы выпили. Аға все еще не мог успокоиться.
– Откуда берутся такие люди, – сказал он, недовольно, – если бы не советская власть, то тот, что сейчас, эх, был бы просто трусливым псом, бегающим за овцами. Он бы просил у одного дома айран, у другого хлеб, у третьего творог, получил бы по палке от хозяйки и, будучи дважды покусанным деревенскими собаками, сидел бы и плакал, несчастный…
– Тогда что стоим, аға? Пойдем, дадим ему по лбу, – сказали мы, запыхавшись. К счастью, в этот момент в «Каламгер» вошли Нутфолла Шакеннов, Куан-аға Шангытбаев, Хизмет Абдуллин. Мы, бросившись за очередным «белым горлышком», тут же вернулись, и в суматохе этот ушастый поэт остался в покое. Прошло немало времени. На одном из очередных собраний, желая поднять настроение аға:
– Он плохой поэт, – сказал один из нас.
– Не поэт, – сказал другой.
– Не болтайте, – сказал аға, испортив настроение, – сначала напишите стихи, подобные его. Да, он немного проходимец, но пишет хорошо. А вы еще ничего не добились.
***
В каменном гробу,
Не дай мне проснуться.
Т. Бердияров.
Есть в осени первоначальной,
Короткая, но дивная пора.
Весь день стоит как бы хрустальный и лучезарные вечера.
Ф. Тютчев.
Можете ли вы понять состояние маленького ребенка, когда его любимая старшая сестра выходит замуж? Поэт, который смог передать в письме настроение этого ребенка, всхлипывающего на вершине холма, с глазами, полными тоски по лицу младенца, может не писать других стихов. Он – великий поэт. Ребенок ищет сестру среди множества людей. Не находит. Хочет увидеть. Не может увидеть. Чувствует. Чем больше чувствует, тем больше скучает. Он еще не знает, что теперь его спутником на всю жизнь станет Тоска. Он еще не знает, что в дальнейшей жизни эта Тоска будет медленно, как мягкий шип, вонзающийся в сердце, сопровождать его, куда бы он ни отправился, на какой бы континент. Возможно, второе имя Тоски – Поиск Несуществующего.
Мой аға Токаш с нетерпением ждал алматинской осени. За поворотом, ведущим к Медеу, после дома отдыха «Просвещенец», извилистая дорога, которая резко сворачивает в сторону, где растут березы, после «Аулие булака» устремляется к березовой роще. Именно эта тропа ведет к знаменитому Кокжайлау. Это удивительное место. Сзади – страна белых берез, впереди – царство величественных сосен. Ущелье Медеу – у вас на ладони. Сюда нужно приходить осенью. В золотую осень. Удивляешься, как Всевышний смог подарить столько красоты на таком небольшом участке земли. Глядя на желтеющие листья, понимаешь, что золотая осень тоже проходит. Сердце болит. Смотришь на беспомощное Небо. Это было в один из таких осенних дней. В те годы миром правила Тоска. Детская тоска.
Мы с аға вышли из автобуса №6, не доезжая до Медеу, и идем пешком вверх по этому «Көркем тепсең». («Где я впервые услышал «Көркем тепсең», или прочитал где-то – не могу вспомнить, но, вероятно, это было название, которое я сам дал»). Каждый раз я читал наизусть «Жетысуские картины» Ильяса Жансугурова. Вдруг (как обычно, внезапно):
– Мальчик, ты был в Кокшетау, в «Ок жетпес»? – спросил он, резко повернувшись.
Я растерялся. Идя среди коричневых листьев, серебристых берез, в раю, где огромные сосны касались неба, что такое «Ок жетпес»? Мне стало жаль «Көркем тепсең». «Чем Азаулы хуже Стамбула?»
– Но кокшетауские березы другие, – сказал аға. Посмотрев на его лицо, я увидел, что он взволнован. Он выглядел как-то смущенно, или неловко, но это был не тот Тоқаң, которого я видел каждый день. Через некоторое время он начал читать стихи:
О, как на склоне наших лет,
Нежней мы любим и суеверней,
Сияй, сияй, прощальный свет,
Любви последней, зари вечерней.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность.
О, ты последняя любовь,
Ты и блаженство и безнадежность.
Я понимаю, но не признаю. Пусть будет русский язык, но мы знаем, что наши братья, которые «талантливы с детства», имеют склонность к русским, и это можно простить, или, если не простить, то понять, но разве стихи, читаемые в «Көркем тепсең», – это стихи Тютчева?
– Аға, что, просто так? – спросил я, глядя на небо.
– Не надо хамить, мальчик, – сказал аға. Он не скрежетал зубами. Значит, он еще не разозлился. Нужно использовать этот краткий момент между его лирикой и гневом. Иначе будет поздно.
– Почему безнадежность? – спросил я.
– Потому что, на склоне лет, – сказал аға.
– Ну и что?
– Да, – сказал аға мягким голосом, – ты знаешь название этого дерева?
– Е, дерево какое-то, – сказал я упрямо.
– Здесь, в Кокшетау, это называется «жоке». Как красиво, – сказал аға, поглаживая листья.
– Что красиво?
– Название.
– Неужели «жоке» – это красивое слово?
– Звучит тепло.
– Ой, аға-ай, – сказал я, – значит, наша будущая невестка из Кокшетау?
– Она еще ни словом не намекнула о своей любви. Эта женщина умеет молчать. Может быть, она права. Может быть, я вовсе не достоин любви такой красивой, нежной женщины. Может быть, я – пустое место.
Я не помню, что сказал. Возможно, я тогда еще не знал его стихотворение:
Жаль, кто же привез в Кокшетау,
Столько самбитала и озер, столько девушек.
Ойпырай, я застыл, ища,
Девушку-красавицу, оставленную в Кокше,
Возможно, тогда я не понял строки:
Не знаю, любил ли меня кто-нибудь,
Страдал ли обо мне, сгорал ли.
Когда этот упрямый, злой упрямец опускается вниз,
Мой статус возвысился, написав стихи,
Но нас, братьев Тоқаң, очень трогало его стихотворение «У меня не было свадьбы». Еще более мрачно мы читали знаменитое стихотворение «Если бы было». Сейчас, читая его, наши сердца плачут.
Не умея плавать боком,
Моя лодка изначально без одного весла.
Эх, если бы кто-то постучал в мою дверь,
Если бы была жена.
Но говорят «дом с детьми – базар»…
Вот, я лишен этого.
Может быть, я бы водил за руку внука,
Если бы была жена.
«Женив» стихи,
Бог не дал мне ни одного внука.
Забыл бы я сумасшедшую «джин», кто знает?
Если бы была жена.
Казначейский дом, я смотрю в окно,
Вокруг меня гул.
Может быть, я бы укрылся одеялом,
Если бы был любимый.
Звенит, звенит загадка,
Во мне музыка.
Может быть, мне бы понравилось петь, кто знает,
Если бы была любимая.
Мой аға Токаш в такой прекрасный, тихий вечер золотой осени скончался у подножия того «Көркем тепсең», в том доме отдыха «Просвещенец». Случайно споткнувшись, его черный дрозд ударился о камень. Я не смог пойти на похороны. В детстве внезапно обострилась болезнь, которую называли «товарищ ангина», и я не мог встать с постели. Когда Аманхан пришел утром, я сказал: «Аға, похороните меня в Келесе, у моей тети». «Знаем, из Келеса приехал брат. Завтра заберет», – сказал Аманхан.
Я не мог уснуть. Мне вспомнилось: «Мы поедем в Келес. Ты увидишь Казыгурт. Поговорим с пророком Нухом». Я подумал о красавице из Кокшетау, которую он так любил. Позже, когда его стихи вышли в газете, позвонили две-три женщины. «Я хорошо знала этого поэта», – сказала женщина с нежным голосом. «Он любил меня», – сказала вторая. Просто сказала. Неизвестно, печалилась ли она или радовалась – просто сказала. Больше не звонила. «У меня есть ребенок от Токаша. Девочка, – сказал женский голос с весом, – приходите домой. Адрес знает Аманхан». Я подумал, что это хороший человек. Позже, к сожалению, ни Аманхан, ни я не смогли связаться с той нашей невесткой.
«Мой аға любил всех вас. Любил от всего сердца. Он не лгал. Поверьте ему», – хочу сказать женщинам, которых любил Тоқаң.
Он ушел из жизни, любя.
Я скучаю по вам, аға!
Есенгали Раушанов